Жанр: Философия
Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности
...ные визиты к городским
властям и прочим знатным обоего пола особам, и при этом развил перед
ними свою программу.
- Я человек простой-с, - говорил он одним, - и не для того сюда приехал,
чтобы издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были
в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании,
но этот план таков: отдохнуть-с!
Другим он говорил так:
- Состояние у меня, благодарение Богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого
законы - те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем
месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку,
но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Третьим высказывался так:
- Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо
и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях
приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов
не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается.
Так я всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся
сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить
в точности!
Наконец, четвертым он изображал себя в следующих красках:
- Про себя могу сказать одно: в сражениях не бывал-с, но в парадах
закален даже сверх пропорции. Новых идей не понимаю. Не понимаю даже того,
зачем их следует понимать-с.
Этого мало: в первый же праздничный день он собрал генеральную сходку
глуповцев и перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на администрацию.
- Ну, старички, - сказал он обывателям, - давайте жить мирно. Не трогайте
вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите
фабрики и заводы - что же-с! все это вам же на пользу-с! По мне, даже
монументы воздвигайте - я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем,
ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут не долго и до
греха. Имущества свои попалите, сами погорите - что хорошего!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками,
но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут
подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили
шепотом и вообще "опасно ходили". Казалось несколько странным, что
градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские
дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается
вся сущность администрации.
- И законов издавать не будешь? - спрашивали они его с недоверчивостью.
- И законов не буду издавать - живите с Богом!
- То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то
(так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли
опять за то же примешься, как бы и тебе и нам в ответ не попасть!
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился
следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям,
принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми
травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень
хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике,
томившемся в то время в заточении.
- Филат Иринархович, - говорил, - больше на бумаге сулил, что обыватели
при нем якобы благополучно в домах своих почивать будут, а я на
практике это самое предоставлю... да-с!
И точно: несмотря на то что первые шаги Прыща были встречены глуповцами
с недоверием, они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось
против прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду
и воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом
князе Олеге. Хотя скотских падежей не было, но кож оказалось множество,
и так как глуповцам за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в
сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностию, и за все получили
чистыми ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно,
то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на
собственное употребление. "Не то что в других городах, - с горечью говорит
летописец, - где железные дороги18 не успевают перевозить дары земные,
на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание приходят.
В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо хозяин, но и всякий
наймит ел хлеб настоящий, а не в редкость бывали и шти с приварком".
Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не радоваться
ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и на нем. Амбары
его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не смещали серебра
и золота, а ассигнации просто валялись на полу.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра
явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того, как развивалась
свобода, нарождался и исконный враг ее - анализ. С увеличением
материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга
явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает
всегда, но глуповцы употребили эту "новоявленную у них способность"
не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.
Неокрепшие в самоуправлении, глуповцы начали приписывать это явление
посредничеству какой-то неведомой силы. А так как на их языке неведомая
сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем
чисто и что, следовательно, участие черта в этом деле не может подлежать
сомнению. Стали присматривать за Прыщом и нашли в его поведении нечто
сомнительное. Рассказывали, например, что однажды кто-то застал его спящим
на диване, причем будто бы тело его было кругом обставлено мышеловками.
Другие шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать
на ледник. Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не
спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на леднике,
а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился. Общие подозрения
еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дворянства
с некоторого времени находится в каком-то неестественно-возбужденном
состоянии и всякий раз, как встретится с градоначальником, начинает
кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума
и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие
куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником
живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся
в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь.
В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что
он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал,
что в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что
от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая
ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем
чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец
он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской
опеки Половинкину.
- Пахнет от него! - говорил он своему изумленному наперснику, - пахнет!
Точно вот в колбасной лавке!
- Может быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? - усомнился
Половинкин.
- Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в
глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскается!
На первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поросячьих
духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономическую
тоску, он слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-нибудь
Прыща, самым нелепым образом облизывался. Однажды, во время какого-то
соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время
масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный
до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником,
вне себя вскочил с своего места и крикнул: "Уксусу и горчицы!" И затем,
припав к градоначальнической голове, стал ее нюхать.
Изумление лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было беспредельно.
Странным показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозь
зубы, но довольно неосторожно сказал:
- Угадал, каналья!
И потом, спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною,
прибавил:
- Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою голову за фаршированную...
ха, ха!
Увы! Это косвенное признание заключало в себе самую горькую правду!
Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл и
ничему не научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предводитель
юлил, кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз на
глаз, решился.
- Кусочек! - стонал он перед градоначальником, зорко следя за выражением
глаз облюбованной им жертвы.
При первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градоначальник
дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротной
ясностью, при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он робко
взглянул на своего обидчика и, встретив его полный решимости взор,
вдруг впал в состояние беспредельной тоски.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась
борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его
сверкали, брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника
"душкой", "милкой" и другими несвойственными этому сану именами;
лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился
предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно
проглотил...
За первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока не
осталось ни крохи...
Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те места
своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на
одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.
На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фаршированная
голова...
Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству,
город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли
летописи с самого его основания.
ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ
Человеческая жизнь - сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и
если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история - тоже сновидение.
Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы,
однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по
местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается
не без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное течение
и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и
покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных
типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые
и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-видимому,
не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня.
Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя
чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из
которого вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых возникла
борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для искусства,
изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д.
Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности;
однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обстоит
благополучно. Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют
непосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? пребывают ли
они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся
в верхнем слое? - с полною достоверностью определить это невозможно,
так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что
уходит далеко вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление
чувствуется и там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и
утрат, но преимущественно в форме более или менее продолжительной отсрочки
общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенною
горечью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться, что и
современники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям, которые
тяготеют над ними.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в
описываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась
на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации,
которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху
донизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии его
существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею
правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди
не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать
пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева
для того, чтоб ознакомится с настоящею отвагою, - как хотите, а такой
удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным,
хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно
полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте,
тоже не вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь
подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно
успели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи
суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой
мере они могут претерпеть. Такими именно и представляет нам летописец
своих сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются
капризам истории и не представляют никаких данных, по которым
можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления;
что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана,
как бы гонимые безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта
картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом
для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову
и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме
ошеломления. Историю этих ошеломлений летописец раскрывает перед нами с
тою безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказы
бытописателей-архивариусов. По моему мнению, это все, чего мы имеем право
требовать от него. Никакого преднамеренного глумления в рассказе его
не замечается: напротив того, во многих местах заметно даже сочувствие к
бедным ошеломляемым. Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой,
глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользу
их устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны историка.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой
черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С
одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся
издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой - рассыпавшиеся
по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь
сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть
из сопоставления стихий столь противоположных?
Что сила, о которой идет речь, отнюдь не выдуманная - это доказывается
тем, что представление об ней даже положило основание целой исторической
школе. Представители этой школы совершенно искренно проповедуют,
что чем больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и тем
блестящее будет сама история. Конечно, это мнение не весьма умное, но
как доказать это людям, которые настолько в себе уверены, что никаких
доказательств не слушают и не принимают? Прежде нежели начать доказывать,
надобно еще заставить себя выслушать, а как это сделать, когда жалобщик
самого себя не умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять?
- Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только
знай по зубам щелкает: вот тебе резон! вот тебе резон!
Такова единственно ясная формула взаимных отношений, возможная при
подобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться; в результате
виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха объявляется
оплеухою. Конечно, тавтология эта держится на нитке, на одной
только нитке, но как оборвать эту нитку? - в этом-то весь и вопрос. И
вот само собою высказывается мнение: не лучше ли возложить упование на
будущее? Это мнение тоже не весьма умное, но что же делать, если никаких
других мнений еще не выработалось? И вот его-то, по-видимому, держались
и глуповцы.
Уподобив себя должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они
рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные.
Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств
и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный
кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в
вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали
ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Поэтому я не вижу в рассказах летописца ничего такого, что посягало
бы на достоинство обывателей города Глупова. Это люди, как и все другие,
с тою только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных
атомов, за которою почти ничего не видно. Поэтому о действительных
"свойствах" и речи нет, а есть речь только о наносных атомах. Было ли бы
лучше или даже приятнее, если б летописец, вместо описания нестройных
движений, изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права?
Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует повсеместного распространения
горчицы, было ли бы для читателей приятнее, если б летописец
заставил обывателей не трепетать перед ним, а с успехом доказывать несвоевременность
и неуместность его затей?
Положа руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских
обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно.
И причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался
бы несогласным с истиною.
Неожиданное усекновение головы майора Прыща не оказало почти никакого
влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением градоначальников,
городом управляли квартальные; но так как либерализм еще
продолжал давать тон жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво
прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее.
Но даже и эти скромные походы не всегда сопровождались для них удачею,
потому что обыватели настолько осмелились, что охотно дарили только требухой.
Последствием такого благополучия было то, что в течение целого года в
Глупове состоялся всего один заговор, но и то не со стороны обывателей
против квартальных (как это обыкновенно бывает), а напротив того, со
стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает). А именно:
мучимые голодом квартальные решились отравить в гостином дворе всех
собак, дабы иметь в ночное время беспрепятственный вход в лавки. К
счастью, покушение было усмотрено вовремя, и заговор разрешился тем, что
самих же заговорщиков лишили на время установленной дачи требухи.
После того прибыл в Глупов статский советник Иванов, но оказался
столь малого роста, что не мог вмещать ничего пространного. Как нарочно,
это случилось в ту самую пору, когда страсть к законодательству приняла
в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уставами,
как никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав
весил отнюдь не менее фунта. Вот это-то обстоятельство именно и причинило
погибель Иванова, рассказ о которой, впрочем, существует в двух
совершенно различных вариантах. Один вариант говорит, что Иванов умер от
испуга, получив слишком обширный сенатский указ, понять который он не
надеялся. Другой вариант утверждает, что Иванов вовсе не умер, а был
уволен в отставку за то, что голова его, вследствие постепенного присыхания
мозгов (от ненужности в их употреблении), перешла в зачаточное
состояние. После этого он будто бы жил еще долгое время в собственном
имении, где и удалось ему положить начало целой особи короткоголовых
(микрокефалов), которые существуют и доднесь.
Каковой из этих двух вариантов заслуживает большего доверия - решить
трудно; но справедливость требует сказать, что атрофирование столь важного
органа, как голова, едва ли могло свершиться в такое короткое время.
Однако ж, с другой стороны, не подлежит сомнению, что микрокефалы
действительно существуют и что родоначальником их предание называет
именно статского советника Иванова. Впрочем, для нас это вопрос второстепенный;
важно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали
быть благополучными и что, следовательно, изъян, которым он обладал,
послужил обывателям не во вред, а на пользу.
В 1815 году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский выходец.
Париж был взят; враг человечества навсегда водворен на острове
Св. Елены; "Московские ведомости" заявили, что с посрамлением врага задача
их кончилась, и обещали прекратить свое существование; но на другой
день взяли свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прекратить
свое существование лишь тогда, когда Париж будет взят вторично.
Ликование было общее, а вместе со всеми ликовал и Глупов. Вспомнили про
купчиху Распопову, как она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу
Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить. Целый
день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называли ее Бонапартовной,
антихристовой наложницей и проч., покуда наконец она не пришла
в исступление и не начала прорицать. Смысл этих прорицаний объяснился
лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл Угрюм-Бурчеев и не оставил в
городе камня на камне.
Дю Шарио был весел. Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радостно,
что Париж взят; во-вторых, он столько времени настоящим манером не
едал, что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей. Наевшись
досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было
бы можно passer son temps а faire des be^tises19, и был отменно доволен,
когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой дом, какого
ему желательно. Затем он начал болтать и уже не переставал до тех пор,
покуда не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу.
Но так как он все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко
прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие
плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
Так, например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека;
но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов. В другой раз он
начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил
тем, что просил признать непогрешимость папы. Все это были, однако ж,
одни facons de parler20; и в сущности виконт готов был стать на сторону
какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему
перепадет лишний четвертак.
Он веселился без устали, почти ежедневно устроивал маскарады, одевался
дебардером, танцевал канкан и в особенности любил интриговать мужчин21.
Мастерски пел он гривуазные песенки и уверял, что этим песням научил
его граф д'Артуа (впоследствии французский король Карл X), во время
пребывания в Риге. Ел сначала все, что попало, но когда отъелся, то стал
употреблять преимущественно так называемую не'чисть, между которой отдавал
предпочтение давленине и лягушкам. Но дел не вершил и в администрацию
не вмешивался.
Это последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев
без конца; но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забылись.
Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, доведенные
почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали,
что счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у
них. Победа над Наполеоном еще более утвердила их в этом мнении, и едва
ли не в эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закидаем!
- которая впоследствии долгое время служила девизом глуповских подвигов
на поле брани.
И вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец
именует "бесстыжим глуповским неистовством", но которое гораздо приличнее
назвать скоропреходящим глуповским баловством.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым
обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот печальный
факт. "Было время, - гремели обличители, - когда глуповцы древних
Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами
Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий
не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать
повелевает". Но глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили:
"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим - тот же хлеб будет!" И дю
Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение
какого-то духа исследования.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились
по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали
строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно
упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были
не ученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили,
и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали
...Закладка в соц.сетях
