Курс лекций по историческому материализму

Л.И.Аксельрод (Ортодокс)
КУРС ЛЕКЦИЙ ПО ИСТОРИЧЕСКОМУ МАТЕРИАЛИЗМУ.
Предисловие.
Предлагаемый читателям "Курс лекций" по историческому материализму был
прочитан в 1919 г. в Тамбове учителям Тамбовской губ.
Группа слушателей тогда же обратилась в правление наробраза, по
приглашению которого я читала этот курс, с предложением стенографировать
лекции. Предложение было принято, и в результате я получила полную
стенограмму курса. Правление наробраза предложило мне далее печатать этот
курс, на что я согласилась, представив для печати первые четыре лекции. Но
в это время Тамбов подвергся нашествию Мамонтова. Некоторые учреждения
были разгромлены. Было, повидимому, не до печатания моего курса, и я взяла
свою работу назад.
Мысль о напечатании курса не была мною оставлена, но рядом с этим
возникли ряд соображений и неизбежные колебания.
Встало прежде всего сомнение о целесообразности и необходимости такой
работы.
Ведь существуют по этому предмету такие классические произведения, как
"Антидюринг" Энгельса, "К вопросу о развитии монистического взгляда на
историю и "Основные вопросы марксизма" Плеханова и "Исторический
материализм" Антония Лабриолы. Кроме того, есть ряд статей о
материалистическом понимании истории Каутского, Меринга, несколько брошюр
как в Западной Европе, так и у нас в России, трактующих все тот же
предмет. А затем, не так давно вышла интересная книга тов. Н. Бухарина, в
которой сделана попытка положительного и систематического изложения основ
марксистского мировоззрения.
Тщательно взвесив все указанные обстоятельства, я все же пришла к
заключению, что и моя работа может быть не совсем бесполезна. Дело в том,
что классические призведения "Антидюринг" и "К вопросу о развитии
монистического взгляда на историю" не вполне доступны современному
поколению, благодаря своему полемическому характеру. Настоящее понимание
этих произведений возможно лишь при условии основательного знания тех
идеологических течений, против которых Энгельс и Плеханов вели борьбу.
"Основные вопросы марксизма" превосходное, конечно, произведение, но оно
отличается чрезвычайной сжатостью.
Замечательная книга А. Лабриолы занимается, главным образом, одной
стороной материалистического понимания истории, - его монизмом. Кроме
того, за последнее время наросла критика, с которой следует считаться.
Далее, что касается статей и брошюр по этому предмету, то хотя каждая
из них представляет собою ту или иную ценность, но материалистическое
понимание истории представляется в них все же конспективно и, главным
образом, совершенно независимо от критики и других направлений в философии
истории и социологии.
Остается, таким образом, ответить на вопрос, нуждается ли читатель в
новой работе по историческому материализму раз имеется книга тов.
Бухарина. Очень трудно, конечно, отвечать за читателя, и я не берусь дать
за него ответ. Если вообще человеку свойственно ошибаться, то тем более
это свойственно писателю в таком щекотливом вопросе. Тем не менее, я все
же решаюсь печатать работу, исходя из следующих двух соображений.
Во-первых, основные методологические принципы, развернутые в книге тов.
Бухарина, значительно на мой взгляд отличаются от основных принципов
ортодоксального марксизма. И сам тов. Бухарин категорически заявляет в
предисловии следующее: "В некоторых довольно существенных пунктах автор
отступает от обычной трактовки предмета, в других он считает возможным не
ограничиваться уже известными положениями, а развивать их дальше". И хотя
тов.
Бухарин тут же прибавляет, что он "всюду и везде продолжает традиции
наиболее ортодоксального, материалистического и революционного марксизма",
отступление от "существенных пунктов" дает себя чувствовать весьма сильно
в понимании метода, т.-е. в главной основе материалистического об'яснения
истории.
Я же остаюсь на старой позиции ортодоксального марксизма без всяких
отступлений.
Признавая вместе с тов. Бухариным необходимость дальнейшего развития
некоторых важных проблем диалектического материализма, я вместе с тем не
вижу никакой надобности в отступлении "от некоторых существенных пунктов".
Наоборот, мой скромный марксистский опыт все более и более укрепляет и
утверждает старую ортодоксальную позицию во всех ее важных и "существенных
пунктах". Мы, следовательно, расходимся с тов. Бухариным. И это
расхождение служит основанием, почему я невзирая на существование
интересной книги тов. Бухарина, решаюсь предложить благосклонному читателю
мою работу.

Во-вторых, знакомство с марксистской мыслью привело меня к убеждению,
что каждый теоретик марксизма, какого калибра он бы ни был, проверял и
утверждал марксистское мировоззрение на разработке, анализе и решении
отдельных проблем.
Поэтому работа марксиста по историческому материализму может выявить
применение марксистского метода с наибольшей выпуклостью к тем областям,
которые его занимали по преимуществу.
Удалось ли мне и в какой мере удалось выявить применение метода
диалектического материализма к решению тех вопросов, над которыми мне
пришлось работать, главным образом об этом пусть судит читатель.
Москва, 29 ноября 1922 г.
ЛЕКЦИЯ 1.
Возможны ли исторические законы.
Материалистическое понимание истории - очень сложное, всеоб'емлющее
миросозерцание. Оно начинается с философских предпосылок и заканчивается
принципам социально-политической тактики. Оно, таким образом, обнимает
собой и теорию, и практику, теоретические принципы исторического развития
и принципы воли и действия общественного человека. Оно, следовательно,
соединяет в себе об'яснение деятельности, выражаясь философским языком,
теоретического и практического разума. Само собой понятно, что это
мировоззрение во всем его целом не может быть изложено законченным и
исчерпывающим образом. Самым верным и настоящим изложением
материалистического взгляда на историю было бы критическое рассмотрение
всей истории культуры, т.-е. всей исторической деятельности человечества с
точки зрения этого мировоззрения. Такая задача не выполнима даже для
первоклассного гения, тем более не должен за нее браться обыкновенный
смертный. Эта задача выполняется по частям всемирным марксизмом, который
достиг в этой области довольно значительных результатов.
Я постараюсь на основании этих результатов развить перед вами основные
принципы методологического свойства, т.-е. те начала и предпосылки,
которые необходимы каждому марксисту для того, чтобы быть в состоянии
методологически разобраться в исторических и общественных явлениях и
вопросах.
Материалистическое понимание истории ищет прежде всего установления
исторических законов, и не только ищет, но его великие основатели Маркс и
Энгельс их открыли.
Является, следовательно, прежде всего вопрос: что такое закон. Сущность
закона сформулирована на мой взгляд вполне правильно одним из выдающихся
политических мыслителей XVIII столетия Монтескье. В его знаменитом
сочинении "Дух законов"
Монтескье определяет сущность закона таким образом: "Законы в самом
обширном значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из
природы вещей, и в этом смысле все существующее имеет свои законы". В
области естествознания никем в настоящее время не оспаривается, что
существуют об'ективные законы, вытекающие из природы вещей и выражающие
постоянство взаимоотношений этих последних. Возьмите закон притяжения. Мы
знаем, что каждое тело, падающее с известной высоты, притягивается центром
земли. Этот закон выведен на основании бесконечного количества повторных
явлений. Нам хорошо известен всеоб'емлющий закон сохранения вещества или
материи. Этот закон гласит, что материя во время реакции не исчезает и не
творится, а лишь только видоизменяется, всегда и неизменно оставаясь
материей. Или, другими словами, при всех химических превращениях вес
веществ, вступающих в реакцию, всегда равен весу полученных в результате
реакций. Еще иначе общий вес изменяющихся качественно веществ, а,
следовательно, их общая масса или материя сохраняется. Или другой
всеоб'емлющий закон о сохранении энергии. Этот закон сводится к
следующему: какое бы явление или процесс, происходящий в природе, мы ни
взяли, каким бы превращениям ни подвергалась в нем энергия, всегда
оказывается, что сумма ее во всех телах, участвовавших в этих превращениях
до процесса, после процесса и в любой момент процесса остается всегда
постоянной. Иначе говоря, нельзя ни создать энергию, ни уничтожить ее. На
всякое количество возникающей энергии одновременно исчезает
соответствующее, или, выражаясь химическим термином, эквивалентное,
количество другого вида энергии, и, наоборот, никакое количество энергии
не исчезает без того, чтобы одновременно не возникло эквивалентного
количества какой-нибудь другой ее формы. Это обобщение является одним из
основных законов современного естествознания.
Оба закона выведены на основании строго проверенного опыта при
различных условиях, но вот встает вопрос, возможно ли найти и установить
такие общие и общепризнанные законы в исторической области? Существует
целый ряд ученых, которые вообще отрицают такую возможность. Основания,
ими высказываемые, в общем и главном следующие. Во-первых, явления природы
отличаются несравненно меньшей степенью сложности, нежели явления
общественно-исторической жизни. Во-вторых, в области наблюдения над
процессами природы мы замечаем постоянное повторение одних и тех же
явлений. В-третьих, естествознание пользуется экспериментом, т.-е.

искусственным воспроизведением явлений. Мы имеем возможность в физической
и химической лабораториях воспроизвести некоторые из тех явлений, которые
мы подсмотрели и подслушали в жизни природы. Между тем как при изучении
общественной и исторической деятельности человечества мы лишены этой
возможности. Нельзя произвести в лаборатории Великую французскую
революцию, мы не в состоянии воссоздать эпоху греко-персидских войн, в ее
конкретности, или время реформации со всеми последствиями этих великих
событий, имевших такое глубокое влияние на ход исторического развития. В
историческом процессе, утверждают далее противники возможности
исторических законов, нет повторности явления. Ни одно историческое
событие и ни одно историческое явление не похоже на другие. В исторической
действительности всякое событие бывает только один раз. Кроме указанных
причин в исторических событиях действуют и могут оказать решающее влияние
случайности. Если бы, например, отсутствовала та или другая выдающаяся
гениальная личность или тот или другой закон крупного государственного
деятеля, возможно, что вся история приняла бы другой вид. В этом отношении
может оказывать влияние даже мелкий и с виду совершенно незначительный
факт. Если бы, утверждали историки старой школы, у египетской царицы
Клеопатры форма носа была иная, ход развития Римской империи принял бы
иное направление, а вместе с тем пошла бы по другому руслу вся европейск
ая цивилизация. Или, если бы во время семилетней войны, маркиза Дюбари не
была бы фавориткой Людовика XV, весьма возможно, что вся
западно-европейская жизнь XIX столетия приняла бы совершенно другой
оборот. Ибо в семилетней войне Франция и Голландия потеряли свое значение
на море. А ход и исход войны обусловливались действием бездарных
французских генералов, которым покровительствовала маркиза Дюбари. Выходит
таким образом, что если бы король Франции не отличался слабостью к
женскому полу, а маркиза Дюбари не была так привлекательна, история Европы
пошла бы другим путем. Следовательно, такие мелкие непредвиденные и
совершенно неподдающиеся никакому учету случайности могут определить собою
судьбы всемирной истории.
О значении случайности и о влиянии личности в истории я буду говорить
особо, когда речь пойдет о свободе и необходимости, об отношении личности
к действиям масс и о роли крупных людей в ходе исторического развития. А
сейчас остановимся на первых отмеченных возражениях и начнем с вопроса о
сложности исторических событий.
Несомненный факт чрезвычайной сложности общественных и исторических
явлений и событий не может служить принципиальным препятствием к
нахождению и определению исторической закономерности. И в общей цепи
расположения естественных наук мы видим восхождение от простого к сложному
и от менее сложного к более сложному.
Химия, например, сложнее физики, потому что она включает в себе и
законы физики и плюс ее собственные законы, биология сложнее и физики, и
химии, так как эта сложная отрасль знания воплощает в себе законы физики,
химии, анатомии, физиологии и т. д. То же самое относится к психологии,
которая, кроме законов из области естествознания должна считаться с
обществоведением в самом широком значении этого понятия.
Тем не менее эти соображения не заставляют же представителей указанных
областей отказаться от установления и признания возможности и наличности
законов в биологии и психологии. Факт сложности той или другой отрасли
науки не является методологической преградой на пути к исканию законов, а
требует лишь полноты сознания исследователя трудности задачи. Нет и не
может быть сомнения в том, что общественно-историческая жизнь являет собой
необычайную сложность во всех ее проявлениях. Но это бесспорное положение
обязывает исследователя этой многооб'емлющей отрасли знания к ясному и
отчетливому пониманию условий своей трудной задачи и сугубой осторожности
в своих выводах. Тут вполне уместно напомнить слова Бэкона, что к
чрезмерному стремлению разума к обобщению следует подвесить оловянные
гири. Эти требования, требования сознания и ответственности - очень
большие и очень серьезные требования.
Перехожу к другому возражению, к вопросу о повторяемости исторических
явлений.
Утверждение, будто в истории события и явления не повторяются, просто
ошибочно.
Наоборот, в исторической жизни народов мы встречаемся с бесконечным
количеством повторений, давшим полное основание философу пессимисту
Шопенгауэру горько жаловаться на томительную скуку в истории человечества.
Возьмем сперва для примера социально-экономическую область. В настоящее
время нам очень хорошо известно, что почти всем народам на первых ступенях
их общественного развития свойственен родовой коммунистический быт*1. Мы
знаем также, что этот родовой коммунизм имел везде сходные однообразные
причины, сводящиеся в общем к групповым способам производства, которыми
определялась и коммунистическая форма распределения. Нам далее известно,
что феодальный порядок пережили все европейские государства, и что хотя в
несколько иной форме и при других географических и исторических условиях
тот же феодальный порядок был присущ и русскому государству. Если затем
бросить взгляд на политическую область (замечу в скобках, что мы отрываем
политическую область от экономической структуры лишь для удобства, и что
по существу эти области неразрывны), то и тут нам бросаются в глаза
неизбежные постоянные повторения. Мы видим, например, политические
революции во всех почти странах европейского запада и России. Как бы ни
различались по своему содержанию и характеру все имевшие место в истории
революции, во всех революциях можно отметить целый ряд крупных и
совершенно сходных по своей сущности явлений, дающих полную возможность
выводить общие законы в такой важной и серьезной сфере, как сфера
революционной борьбы и революционных катастрофических переворотов. И
фактически все историки революций, признают ли они принципиально
повторяемость исторических явлений или не признают, всегда приводят
параллели, дающие материал для установления исторической закономерности.

/*1 Появилось теперь течение, отрицающее этот факт. Доводы этого
течения будут рассмотрены в лекции о происхождении и развитии частной
собственности.
Пойдем дальше, и бросим с этой точки зрения беглый взгляд на идеологию.
К какой бы отрасли идеологии мы ни подошли, мы везде видим все ту же
повторяемость.
Возьму для иллюстрации историю искусства в его культурно-завершенном
виде. Эта область наиболее знакомая вам. Это - во-первых, во-вторых,
искусство является такой отраслью человеческой деятельности, где
случайность, каприз, настроение, вдохновение, интуиция, или даже
бессознательность творца художественных ценностей является почти что
общепризнанным фактом. Тем не менее, и в этой отрасли явления до
поразительности повторяются. По основному существу в истории
художественного творчества повторяется два жанра: классический и
реалистический, и другой жанр - романтический. Первый заключается в том,
что художник стремится воспроизвести типичные обобщающие черты об'ективной
действительности. Это есть реализм в настоящем подлинном значении этого
слова. Другой жанр - романтический - заключается в стремлении художника
выразить свое собственное суб'ективное настроение. Там преобладает
об'ективное начало, тут - суб'ективный момент. И вот эти два главных
течения в искусстве повторяются и часто следуют друг за другом с заметной
правильностью, начиная с классической древности и кончая нашей эпохой.
Мы видим эпохи, когда господствует реализм в искусстве, и другие
периоды, в которые преобладающим течением становится суб'ективизм, т.-е.
романтика.
Сравнительная правильность чередования этих двух родов в искусстве дала
возможность Гете сделать такое важное и интересное обобщение. В эпохи
под'ема творчества живых общественных сил, думал величайший мировой
поэт-философ, господствует реализм, в периоды же общественного упадка -
суб'ективизм - романтика*1.
/*1 Вернее будет с нашей точки зрения характеризовать направления в
искусстве не состоянием эпохи, а положением определенного класса.
Обращаясь к истории философии, мы видим, что и эта область, область
человеческой отвлеченной мысли, полна повторений. Философские системы
возникают, создаются школы, разрабатываются отдельные ее положения, но
проходят некоторые периоды времени, - система подвергается полному
разрушению, а затем как будто окончательному и оскорбительному забвению. А
далее через столетие, а иногда и через более значительные промежутки
времени, система возрождается и часто выдается за нечто совершенно новое и
совершенно оригинальное. Приводить примеры, подтверждающие это положение,
было бы даже безвкусно, так как в этом отношении история философии почти
что не знает исключения.
Да, история полна повторений и во всех областях. Касаясь вопроса о
возможности исторических законов, и отражая доводы тех, которые отрицают
их возможность, на основании мнимого отсутствия повторяемости явлений,
Вундт говорит в своем "Введении в философию" следующее:
"Этот формальный признак (повторяемость явлений в природе и якобы
неповторяемость в области истории. Орт.) не верен с двоякой точки зрения:
во-первых, совершенно неверно, что единичные явления (das Singulare) не
играют роли в естественных науках. Например, почти вся геология состоит из
единичных фактов, тем не менее никто не станет утверждать, что -
исследование ледяного периода потому только, что он, по всей вероятности,
существовал только раз, не относится к естественной науке, а должен быть
отдан историку для мечтательного созерцания. Во-вторых, совершенно неверно
также и то, что в истории явления не повторяются. Начиная с Полибия,
историки, поскольку они не были хроникерами, редко упускали случай, чтобы
не указать на одновременные события и аналогичные ряды явлений, которые
имели место в различное время и которым присуща одинаковая внутренняя
связь. Такими историческими параллелями историки пользовались для
известных выводов".
История повторяется. Более того, она повторяется подчас, как бы с
очевидным намерением дать почувствовать и понять историческим деятелям,
что ее обмануть нельзя. "Если, - говорит она, - вы совершили и вызвали
событие, которое не соответствует еще данному состоянию общественных сил,
вам придется повторить или, если ваша власть и влияние исчерпаны до дна,
ваша попытка возобновить их тщетна и повторения напрасны". Очень хорошо и
глубокомысленно говорит знаменитый историк новой философии Куно Фишер о
смысле повторений исторических событий:
"Повидимому, - пишет историк философии, - всемирная история в великих
вопросах, от которых зависит будущее мира, должна повторять доказательства
необходимости или невозможности противоположного, чтобы утвердить
окончательно новое положение; она дважды доказывала необходимость римского
цезаризма и безуспешность умерщвления цезаря; битвою при Филиппах и битвою
при Акциуме.

Точно так же Бурбоны должны были дважды подвергнуться изгнанию и
Наполеон был дважды побежден".
История также полна экспериментов, и в известном смысле и она
представляет собою лабораторию, в которой производятся опыты. Но
исторический эксперимент отличается от естественно-научного эксперимента
тем, что экспериментатор естествоиспытатель, имея дело с неодушевленными
телами или животными, отчетливо сознает, что он производит опыт и потому с
самого начала готов на неудачу.
Исторический деятель, руководящий теми или иными событиями,
экспериментирует бессознательно. Имея дело с живыми людьми, а не с
пассивным, бессознательным материалом, он должен действовать с
уверенностью в успехе, и так именно действует исторический деятель и
тогда, когда опыт завершился неудачей. К этому надо еще прибавить, что в
историческом эксперименте всегда так или иначе принимают участие массы.
Сознание приходит post factum. Сова Минервы вылетает в сумерках, как
говорит Гегель.
Дальше. Кроме указанных мотивов, якобы лишающих возможности
установления исторических законов, выдвигается суб'ективистами еще одно
самое сильное с их точки зрения доказательство в тщетности искания
исторического об'ективизма.
Каждый историк, или социолог, является человеком определенного
сословия, группы, партии, он - продукт своей среды, воспитания, так или
иначе, историк или социолог - заинтересованное лицо, а потому в
историческое исследование вносятся неизбежно суб'ективные элементы,
окрашивающие желательным цветом исследуемые события. А суб'ективная оценка
событий и фактов естественно приводит к общим суб'ективным ошибочным
выводам.
В нашей русской социологической литературе это возражение выдвигалось и
пространно обосновывалось родоначальниками суб'ективной школы в социологии
П. Л.
Лавровым и Н. К. Михайловским. Оба мыслителя утверждали, что каждая
партия и каждый ее представитель может найти в истории достаточное
количество фактов для оправдания и подтверждения своего общественного
идеала. Протестант, исследующий историческую жизнь, найдет в ней
достаточное количество фактов, на основании которых он сумеет доказать,
что история человечества имела своей миссией осуществить идею Лютера;
католик в свою очередь придет также при помощи внушительных фактов и
событий к выводу, что принципы католицизма были и являются главными
двигателями в ходе исторического развития. Или революционер найдет полное
основание для защиты той идеи, что революционные перевороты рождают новые
творческие силы, радикально разрушая ветхие, отжившие социальные формы и
государственные учреждения, стоящие преградой на пути к прогрессу.
Консерватор в свою очередь остановит главное внимание на таких культурных
ценностях, которые необходимо следует хранить, и отсюда сделает
заключение, что прогресс обусловливается бережным и тщательным сохранением
всего существующего, и т. д.
Исходя из этой суб'ективной точки зрения, представители русской
суб'ективной социологии приходили к общему выводу, что всякое стремление
установить исторические об'ективные законы обречено на полную неудачу.
Только буржуазные ученые, утверждали они, руководимые неутомимым
стремлением оправдать существующий порядок вещей, могут искать и страстно
ищут почвы и опоры в мнимых законах истории, якобы научным путем
установленных. Передовой же человек, социалист, т.-е. истинный защитник
интересов народа и прогресса, должен сделать точкой исхода своего
социалистического мышления и практической программы не теоретический
разум, не об'ективную историческую закономерность, а разум практический,
т.-е. нравственную волю. Нравственная воля, творящая идеальные цели,
является главным источником и истинной философской основой
социалистического идеала, к осуществлению которого стремится критически
мыслящая личность. Социалист оценивает исторический ход развития не с
точки зрения научной закономерности, а берет за критерий всего
совершившегося свой нравственный идеал. Он подвергает строгому
нравственному суду историческое зло, несправедливость, все формы
эксплоатации человека человеком, с одной стороны, а с другой - он черпает
силу и вдохновение в положительных идеальных проявлениях и событиях
исторической действительности. Нравственный суд над злодеями в истории и
восторг перед ее героями, вот истинные воспитатели критически мыслящей
личности, т.-е. социалиста, а не немые цифры и равнодушные факты. Лишь
этот сознательно суб'ективный метод, метод нравственных оценок*1 ведет
социалиста к сокровенной цели. Научный же об'ективный взгляд на движение
мировой истории, утверждение, будто в исторической действительности
господствует безусловная закономерность, на которую должна опираться
практическая деятельность, приводит к пассивности, бездеятельности или,
как любили выражаться наши суб'ективные социологи, к квиэтизму.
/*1 Историческая теория Виндельбанда-Риккерта обнаруживает большое
сходство с субъективной теорией наших субъективных социологов. И
неудивительно, так как философская основа субъективной социологии и
историческая теория упомянутых немецких мыслителей имеют своим общим
источником этику Канта. Тут же отмечу, что в известном смысле еще большее
сходство с русской субъективной социологией мы замечаем в этическом
социализме марбургской школы. Об этих направлениях в
философско-исторической мысли будет речь впереди.

Вопрос об отношении практической деятельности к научному пониманию
истории мы пока оставим неразрешенным. Об этом довольно сложном вопросе
будет речь впереди.
В данной же общей связи нас интересует утверждение, будто
историеведение в отличие от естествознания не может стать настоящей
наукой, благодаря неминуемому и неизбежному суб'ективному отношению
исследователя к вопросам общежития человечества.
Это утверждение не выдерживает ни малейшей критики по той простой и
очевидной причине, что и естествознанию присущи все роды суб'ективизма. В
действительности всякий вновь открытый закон, всякая добытая истина,
безразлично из какой области, утверждались и приобретали всеобщее
признание путем упорной, серьезной, а подчас и героической борьбы,
проходя, если можно так выразиться, через чистилище суб'ективных отношений
и наслоений, которые составляли тем более серьезное препятствие, чем
основательнее, значительнее и плодотворнее был данный закон и данная
истина.
Утверждать, что естественные науки составляют исключение, значит либо
нарочно закрывать глаза на общеизвестные исторические факты, или же, что,
конечно, чаще всего, бессознательно упускать их из вида, не отдавая себе
ясного отчета в их значении. Что касается индивидуально-суб'ективных черт
и склонностей исследователя, то естествоиспытатели, которые, как известно,
не падают с неба, а рождаются, растут и развиваются на грешной земле, в
определенной социальной обстановке, принадлежат к определенному классу и
определенным общественным группам, могут точно так же, как и социологи, и
философы истории приступать к изучению природы с огромным запасом
предрассудков и разного рода беспросветного суеверия. И в настоящее время
теоретические отделы произведений по естествознанию полны мистическими
уклонами мысли. При изложении и оценке успехов современной положительной
науки можно легко встретить благочестивое утверждение, что в конечном
итоге познанные нами известные законы природы, открывающие человечеству
такие грандиозные ободряющие перспективы, суть не что иное, как мысли
божии. Подобная орнаментика не так уж невинна, как это может казаться на
первый взгляд. Бог всегда вызывает логическую паузу, обрывающую нить
критической пытливой мысли, и неизбежно служит веским препятствием на пути
к научному исследованию. И все эти мистические тенденции в философии
естествознания вытекают из тех же источников, которыми обусловливается
суб'ективизм в общественной науке.
Еще Бэкон делал указания на те родовые индивидуальные и вытекающие из
общественной среды суб'ективные свойства и склонности исследователя,
которые являются величайшим тормозом на пути к об'ективному познанию
явлений природы.
Анализируя и подчеркивая эти суб'ективные начала, требуя от
естествоиспытателя, чтобы он от них освободился, основоположник точного
знания намечал вместе с тем методы, при помощи которых возможно достижение
точного опытного знания. И нет ни малейшего сомнения, что со времени
Бэкона естествознание добилось таких успехов, о которых не мечтал ни
Бэкон, несмотря на его пылкую фантазию, ни Гоббс, ни другие основатели
современной положительной науки.
Все больше и больше укрепляющееся, преимущественно в буржуазной
идеологии, суеверие, что в естествознании об'ективное исследование и
научное предсказание возможны, а в общественно-исторической науке
невозможны, имеет своим поводом тот факт, что естествознание в настоящее
время обладает многими общепризнанными законами, между тем как законы и
выводы общественных наук составляют предмет страстных и ожесточенных
споров. Но это различие не принципиального свойства, а исторического
характера. Нет почти ни одного из известных нам законов природы, нет почти
ни одной значительной истины, которые не подвергались в свое время таким
же страстным и ожесточенным нападкам, каким подвергается в наше время
учение Маркса о стоимости, о борьбе классов и все положения и выводы
научного социализма. Возможность, хотя далеко не безусловная, свободного
беспрепятственного развития естествознания в нашу эпоху обусловливается
тем, что познание природы и победа над ее силами необходимы и выгодны
буржуазным классам, между тем как об'ективное беспристрастное выяснение
общественных отношений становится все более и более угрожающим явлением
для теперешнего общественного порядка. И точно такой же острый критический
момент переживало естествознание, когда оно являлось могучим орудием в
борьбе против общественного порядка средних веков. Выражая классовые
интересы господствующего духовенства, инквизиция сожгла Джиордано Бруно на
костре, а Галилея держала тридцать лет в заточении: первого - за проповедь
и за вершение системы Коперника, второго - за учение о вращении земли.
Идеологи современных привилегированных классов, признающие теперь движение
земли, изыскивают всевозможные софистические доводы, чтобы с их помощью
задержать историческое движение вперед современного человечества. Но как
бы там ни было, историческая наука все же делает огромные успехи,
завоевывая одну территорию за другой.

Лекция 2.
Краткий очерк развития философско-исторической мысли.
Всякая вещь, всякое явление и всякое учение имеют свою историю. И для
того, чтобы надлежащим образом понять вещь, явление или учение, необходимо
узнать их историю. История определенного учения раскрывает его истинное Вот пример материалистического истолкования исторических событий:
Давая об'яснение, почему в славянских странах реформация не имела
глубокого исторического значения, Гегель пишет в своей "Философии истории":
"В Австрии, в Богемии реформация сделала большие успехи и, хотя
говорят: когда истина раз проникла в сердце людей, то ее уже нельзя
вырвать оттуда, реформация, вопреки этому утверждению, была побеждена
здесь силой оружия, хитрости или убеждения. Славянские народы были
земледельческими народами, а земледелие ведет к появлению господ и
подчиненных. В земледелии главная роль принадлежит природе, человеческая
сноровка и суб'ективная деятельность находят себе при этой работе, вообще
говоря, меньше места. Поэтому славяне медленнее и с большим трудом
приходят к суб'ективному самосознанию и к сознанию общего, и они не могли
принять участия в начавшемся освобождении".
Мы видим, таким образом, что в об'яснении событий огромной исторической
важности Гегель исходит из чисто материалистических соображений.
Во-первых, религиозная идеология поставлена здесь в прямой зависимости от
способа производства; во-вторых, что тем же способом производства, а не
свойствами абсолютного духа об'ясняется общее направление человеческой
психики, степень активности и способ мышления славянских народов. Это
об'яснение Гегеля ясно и недвусмысленно говорит о том, что общественное
сознание определяется общественным бытием.
А вот и другой не менее характерный пример: государство, которое с
общей идеалистической точки зрения Гегеля есть осуществление нравственной
стороны абсолютного духа, само оказывается в действительности продуктом
социально экономического развития. В той же "Философии истории" он говорит:
"Действительное государство возникает только тогда, когда уже есть
на-лицо различие сословий, когда очень большими становятся богатство и
бедность, и когда появляется такое положение, что большинство уже не в
состоянии удовлетворять свои потребности привычным для него образом".
Вот какими причинами об'ясняет абсолютный идеалист возникновение
государства.
Вообще вся система Гегеля, проникнутая диалектическим методом и
оплодотворившая все главные отрасли знания принципом диалектического
развития, имела огромное значение для философии истории. Но о влиянии
диалектического метода на выработку научного материалистического
об'яснения истории речь будет впереди*1.
/*1 Поправка. В предыдущей лекции вкралась ошибка. Напечатано, что
Галлилей находился 30 лет в тюремном заключении. В действительности
Галлилей жил в своей вилле, находясь под арестом и под строгим надзором
инквизиции, которая вмешивалась в его частную жизнь. Около тридцати лет в
тюремном заключении был Кампанелла.
Лекция 3.
Методологические основы социологии в их развитии.
В предыдущей лекции были изложены кратко и в самых общих чертах главные
течения философско-исторической мысли до Гегеля включительно.
Сегодня я намерена коснуться основных начал социологии. Основы и
развитие современной социологии с методологической точки зрения должны
обязательно предшествовать изложению метода исторического материализма, в
противном случае последний остается неясным в коренной основе, в его
отличии от буржуазной социологии.
Но чтобы избежать недоразумений, возникающих так легко и так часто и,
следовательно, без серьезных оснований, между слушателем и лектором, между
читателем и писателем, - считаю необходимым сделать следующую оговорку.
Следуя определенно поставленной задаче выявить сущность метода
исторического материализма, я останавливаюсь и буду останавливаться на тех
течениях философско-исторической или социологической мысли, которые, с
моей точки зрения, необходимы для моей цели. Поэтому, само собой
разумеется, что в этих вводных лекциях не могут быть изложены
исчерпывающим образом современные социологические течения и история их
развития. Как в предыдущей лекции я не претендовала на изложение истории
философии истории, что, кстати сказать, может быть темой для весьма
солидного произведения, - так и в этом очерке я не намереваюсь писать
историю социологии. Так что, если кому-нибудь из читателей придет в голову
подвергать критике эту работу за неполноту, то такую задачу он сможет
выполнить с необычайной легкостью. Стоит только для этого открыть
энциклопедический словарь. Цель, которую я себе ставлю в данном очерке, -
это выявить основные методологические начала буржуазной социологии и
развитие этих начал для того, чтобы обнаружить с возможной для меня
ясностью метод исторического материализма.

- Вот и все.
А теперь к делу.
Представители современной социологии весьма строго отделяют область
социологии от философии истории. Философия истории, - заявляет М.
Ковалевский, - не ставит себе вопроса о том, "что нужно, чтобы элементы,
из которых слагается общество, находились в гармоническом между собою
сочетании". Философия истории не может занять место социологии по той
причине, что последняя ставит себе более широкие задачи. Философия истории
ищет общего, всеоб'емлющего начала, обусловливающего весь исторический
процесс. Эта отрасль идеологии уделяет, поэтому, недостаточно внимания
социальному строению данного общества; она также не может быть источником
для установления законов практического воздействия, что, главным образом,
и ставит ей М. Ковалевский в упрек. Общая причина отвлеченного характера
философии истории заключается, по мнению представителей социологии, в ее
метафизическом происхождении. Философия истории, думают М. Ковалевский,
Эвульд, Спенсер, Дюркгем и другие, имеет своей основой либо теологию, либо
метафизику. Если она принадлежит к первой категории, то мы в ней всегда
откроем ту же основную мысль, которая проникает собою "Всемирную историю"
Боссюэта, а именно, что "человек волнуется, а всевышний им руководит".
Человеческое общество и его развитие оказывается, таким образом, во власти
божества, и изучение общественной структуры, и стремление к установлению
общественных законов представляется, следовательно, совершенно бесполезным
делом. Ничем существенным, с точки зрения М. Ковалевского и Эвульда, не
отличаются от теологического религиозного построения философии истории
философско-исторические воззрения, вытекающие из идеалистической
метафизики. "Много ли, - спрашивает М.
Ковалевский, - дает нам для понимания условий и хода прогресса,
положим, известное учение о том, что история есть раскрытие всемирного
духа? Она так же мало ценна, как и теологическая доктрина, гласящая, что
"человек волнуется, а всевышний руководит". С точки зрения современной
социологии эта область не должна связываться ни с одной обще-философской
теорией. Как теологическая, так и идеалистическая философия истории лишены
конкретного научного значения.
Социология должна поэтому избегать связи с философией вообще, какого
направления последняя ни была бы. Истинной теоретической основой
социологии должна быть позитивистская теория.
Научная, подлинная социология появляется, таким образом, на свет вместе
и в причинной связи с позитивизмом. То-есть, с тем мировоззрением, которое
окончательно порвало как с идеалистической, так и с материалистической
"метафизикой".
Основоположником позитивизма и социологии является Огюст Конт. Это
утверждение, широко распространенное и встречающееся почти во всех
социологических произведениях, - не совсем верно с троякой точки зрения.
Во-первых, основоположником современного позитивизма был мыслитель скептик
Давид Юм, который оказал несомненное влияние на Ог. Конта; во-вторых, в
системе Конта занимает видное место философия истории, проникнутая не
только метафизическими началами, но и своеобразными теологическими
элементами. В-третьих, социологические построения вне всякой связи с
обще-философскими воззрениями существовали до Конта.
На развитии социологической мысли, предшествовавшей Ог. Конту, мы
сейчас и остановимся.
Отдельные социологические об'яснения мы встречаем, начиная с Фукидида и
Платона, почти что у всех крупных мыслителей. В эпоху Возрождения, когда
феодальный порядок вступил на путь разложения и когда начало складываться
новое гражданское государство, учение о происхождении, сущности и задачах
государства занимает чрезвычайно важное место в революционной идеологии
того бурного и богатого духовным содержанием исторического периода. В
продолжение XVII и XVIII столетий господствует теория общественного
договора. Согласно этой теории, общество и государство совпадают. Основой
государства или общества является общественный договор, заключенный между
властителями и подданными во имя блага, счастия и спокойствия всех членов
общества.
Создается рационалистическая теория возникновения общества,
соответственно которой общественное бытие определяется общественным
сознанием. Проблема социологии была поставлена вполне ясно и сознательно
всеми защитниками теории общественного договора - Гуго Гроцием, Гоббсом,
Спинозой и др.
В XVIII столетии чрезвычайно большое внимание уделяют общественным
вопросам французские просветители и материалисты. В предыдущей лекции было
отмечено, что как французские просветители, так и материалисты мало что
внесли в философию истории. Перед грозным судом разума просветителей и
материалистов все историческое прошедшее казалось сплошной скандальной
хроникой. Признание исторической закономерности имеет своей исходной
точкой убеждение в том, что исторический ход вещей обусловлен строгой
причинной необходимостью. Этого убеждения у французских материалистов не
было. Характеризуя общее отношение к истории французских материалистов,
Энгельс совершенно справедливо говорит:
"Взгляд его (французского материализма. О Л. А.) на историю - поскольку
он имел такой взгляд - был существенно прагматическим: он судил об
исторических событиях сообразно побуждениям деятелей, делил этих деятелей
на честных и плутов и находил, что в большинстве случаев честные
оказываются в дураках, а плуты торжествуют. Из этого обстоятельства для
него вытекал лишь тот вывод, что в истории очень мало назидательного".

Другими словами, по существу дела, французские материалисты не давали
никакого об'яснения истории, и, поскольку указанный взгляд может считаться
об'яснением, он сводился к суб'ективной оценке и всемогущей роли
личностей, при чем эта суб'ективная оценка не была результатом
критического рассмотрения вопроса о возможности философии истории как
таковой, а являлась следствием пренебрежительного отношения к прошедшему,
свойственного вообще революционным эпохам.
Страстная ненависть и суровое осуждение всего исторического прошлого
необходимо, повидимому, для того, чтобы круто и решительно порвать с ним.
Но, с другой стороны, та же революционная эпоха толкала и требовала
самым настойчивым образом постановки и решения социологических вопросов.
Как и в каком смысле ставили и решали социальную проблему просветители и
материалисты, превосходно изложено в книге Г. В. Плеханова "К развитию
монистического взгляда на историю". С истинно логической виртуозностью и
со свойственной Плеханову ясностью мысли, вскрыты в этой книге основные
противоречия, в которых билась мысль энциклопедистов и материалистов,
когда они пытались разрешить социальную проблему. Но каковы бы ни были эти
противоречия и несмотря на отсутствие цельного и выдержанного
социологического воззрения, проблема была поставлена.
Это во-первых; во-вторых, - что особенно важно в данной связи - это тот
несомненный факт, что французские материалисты, исходя из сенсуализма
Локка и будучи материалистами, уже, конечно, не ставили в связь своих
социологических взглядов ни с теологией, ни с идеалистической метафизикой.
Как бы велики и существенны ни были противоречия, в которые неизбежно
впадает нематериалистическая социология, у французских материалистов была
некоторая равнодействующая. В последнем итоге их социология сводилась к
психологизму, а психологизм, естественно, как всегда, дополнялся
рационализмом. Общественная среда определяется психикой личностей,
составляющих данную общественную среду, а психика личностей
обусловливается воспитанием в широком смысле слова, в смысле влияния
общественного мнения. Но нравственный уровень и духовная культура среды
зависят в последнем счете от способа государственного управления.
Гельвеций, который больше всех занимался разрешением социальной проблемы,
так формулирует свой окончательный вывод: "Только тогда можно надеяться
изменить взгляды народа, когда будут изменены законы, и реформу нравов
следует начать с реформы законов".
Справедливое, благожелательное законодательство является, таким
образом, главной основой и руководителем общественной жизни. "Моралисты
должны были понимать и знать, - говорит Гельвеций в том же сочинении "Об
уме", - что подобно тому, как скульптор из ствола дерева может сделать
бога или скамью, так и законодатель может по желанию образовать героев,
гениев и доброжелательных людей. Укажу для примера московитов, которых
Петр Великий превратил в людей". И когда Гельвеций чувствует недочеты в
таком решении социальной проблемы, он идет дальше и приходит к тому
убеждению, что в основе общественной жизни лежат эгоистические интересы и
потребности. Следовательно, опять та же психология. К тем же выводам
приходили и Гольбах, и Дидро, когда касались социальной проблемы.
По этому же пути шли, как на то правильно указывает Плеханов,
социалисты-утописты, которые с большей определенностью и большей ясностью
ставили социологическую проблему. Социалисты, стремясь к коренному
общественному преобразованию на основе экономического равенства,
естественно, должны были столкнуться с социальным вопросом по его
существу, в его коренной основе.
Поэтому, независимо от того, как именно социалисты-утописты разрешали
эту проблему, но она была поставлена ими с несравненно большей
определенностью, нежели всеми их предшественниками буржуазного направления
мысли. Наиболее ярким представителем социологической мысли и продолжателем
общего направления французских материалистов был Сен-Симон. Сен-Симон
ставит себе всеоб'емлющую задачу - обосновать социальную политику, т.-е.
социологию на строго научной основе. Этой научной основой должна стать
позитивная философия. Позитивная философия есть строгая наука, состоящая в
обобщении в единое целое полученных выводов из всех отдельных научных
дисциплин, т.-е. из области естествознания.
Сен-Симон высказывает твердое убеждение в том, что состояние
современного ему положительного знания дает полную возможность построить
философию на указанных началах. "Философия, - заявляет категорически
Сен-Симон, - станет позитивной наукой. Слабость человеческого ума
заставила человека делить науки на общую и частные науки. Общая наука или
философия рассматривает общие факты частных наук, как элементарные факты,
иначе говоря, частные науки суть элементы общей науки.
Эта наука, которая никогда не могла иметь иного характера, чем ее
элементы, была основана на догадках до тех пор, пока частные науки были
таковыми. Она стала наполовину позитивной, когда некоторые частные науки
сделались позитивными, а другие остались еще основанными на догадках.

Таково настоящее положение вещей.
Философия станет вполне позитивной, когда физиология в своей
совокупности будет основана на наблюденных фактах, ибо не существует
явления, которое не могло бы быть наблюдаемо или с точки зрения физики
неорганических тел, или с точки зрения физики организованных тел, т.-е.
физиологии". Очевидно, таким образом, для всякого, кто хоть сколько-нибудь
знаком с историей философии, что позитивизм в духе Конта и контистов нашел
свое полное определение в системе взглядов великого утописта. Научная
социальная политика должна быть, во-первых, построена на основах
позитивной философии; во-вторых, - руководствоваться тем же об'ективным
методом, которым пользуется естествоиспытатель при исследовании явлений
природы.
Но спрашивается, что, собственно, означает об'ективное, научное
исследование социальной политики, или, что одно и то же в системе
Сен-Симона, социологии?
Об'ективный метод в социологии, в отличие от суб'ективного,
предполагает существование об'ективной основы общественного бытия и
общественного развития.
Но этой основы нет у Сен-Симона, как ее не было и у французских
материалистов, и, поэтому, требование об'ективного метода остается по
существу формальным принципом без всякого приложения к действительности.
Определяя, каким образом должно быть осуществлено применение об'ективного
метода, Сен-Симон говорит:
"Наука о человеке, основанная на физиологических знаниях, будет введена
в программу народного образования, и те, которые получат эту научную пищу,
достигнув зрелого возраста, будут пользоваться при рассмотрении
политических вопросов методом, употребляемым в других отраслях".
Применение об'ективного метода к социологии сводится, таким образом, к
изучению индивидуальной психологии человека, которая в свою очередь
определяется физиологией. Научный метод применяется, следовательно, к
психологии, поскольку она сводится к физиологическим процессам, а что
касается социологии, то такого предмета нет, так как отсутствует элемент,
связывающий людей в общество.
Тщательное и напряженное искание об'ективной базы для социологии
приводит мыслителя к биологии, которая должна дать возможность
теоретического обоснования общества и, следовательно, его научного,
об'ективного исследования. "Я докажу, - говорит Сен-Симон, - что природа
человека ничем не отличается от природы других животных, что способность
совершенствоваться присуща вообще всем животным, что, если до сих пор
совершенствовался только человек, то это в силу того, что он остановил и
даже заставил итти вспять ум животных, не так хорошо организованных, как
он, что, если человек исчезнет с лица земли, животное, ближайшее к нему по
степени своей организации, будет совершенствоваться". Как бы замечательна
и интересна ни была высказанная здесь идея трансформизма, которую мы,
кстати сказать, встречаем у Дидро и которая в эпоху С.-Симона нашла
определенное выражение у Ламарка и у Гете, социальная политика не могла,
конечно, на нее опереться. В конечном выводе все сводилось к тому самому
по себе чрезвычайно плодотворному научному выводу, что человек не падший
ангел, не гражданин двух миров, а часть природы и близкий родственник
животных, а отсюда уже вытекало и то дальнейшее заключение, что
человеческая психика определяется физиологическими функциями.
К этим именно выводам приходит С.-Симон, исходя из разных точек
отправления, и научной основой социальной политики оказывалась все та же
физиология человека.
Далее. Как социальный политик по своим основным задачам, С.-Симон
обращает свой острый, проницательный взор на явления социальной жизни его
эпохи.
Развертывающийся капитализм и успехи техники, которые справедливо
ставятся им во взаимную связь, открывают ему широкие перспективы и внушают
ему серьезные и отрадные надежды. "Все через промышленность, все для нее"
- становится его лозунгом.
В промышленности и техническом развитии С.-Симон видит новое
направление в социальной жизни, являющееся без сомнения прогрессивным по
отношению к предыдущему феодальному периоду. Но мало-по-малу ему
становятся ясными неизгладимые противоречия между капиталом и трудом,
между буржуазией и пролетариатом. Задачей революции прошлого века,
справедливо думает знаменитый утопический социалист, была политическая
свобода, а целью нашего столетия должна быть гуманность и истинное
социальное равенство. Среднее сословие лишило поземельных собственников
политической власти, но само заняло их положение. Его двигательной силой
был голый эгоизм. Теперь же нужно построить общество на принципах
действительного братства. Но из каких элементов, на какой основе и при
помощи каких средств может быть построено новое общество? Проповедь,
обращенная ко всем безразлично, вплоть до властителей, и религия. Старая
христианская религия должна быть реформирована и приспособлена к новым
условиям жизни и даже к выводам науки. Подвергая критике теологию в духе
"Системы природы" Гольбаха, указывая на противоречивый характер старой
веры в бога, указывая также на то, что старое христианство исчерпало все
свое положительное содержание и превратилось в свою собственную
противоположность, - С.-Симон приходит к заключению, что новое
христианство должно исходить из "физиологического доказательства".

Физиологическое доказательство состоит в том, что человеку врождено
стремление к счастью, а счастье осуществимо только и исключительно в
обществе, основанном на гуманности, социальном равенстве и братстве.
Общее религиозное завершение системы взглядов великого утописта
представляет собою без сомнения реакцию против мировоззрения французских
материалистов. Но это религиозное завершение вытекло с полной логической
необходимостью из социалистических стремлений с одной стороны, а с другой
- оно было следствием отсутствия как философского базиса, так и
социологического. Как социалист, С.-Симон стремится к социальному
равенству, но, не имея на это никаких реальных, социальных оснований, он
хватается за религию, как за якорь спасения. Как позитивист, отвергающий
общефилософские предпосылки, он открывает широко дверь религии.
Подведем теперь общий итог положительным началам социологических
исканий Сен-Симона. Первая и главная заслуга его состоит в ясно и
отчетливо формулированной мысли, что социальная жизнь имеет свои
непреложные законы и что она может и должна, поэтому, стать областью
строго научного наблюдения и исследования. Во-вторых, что политическая
деятельность есть следствие социальных отношений и ими обусловливается.
В-третьих, понимание роли и значения техники и промышленности.
В-четвертых, стремление к монизму, т.-е. исканию общего, об'единяющего
начала законов природы и истории человечества с точки зрения развития. Мы
видим, таким образом, что Сен-Симоном были намечены и четко определены
некоторые формальные принципы социологии.
Ко всему изложенному следует прибавить сделанное Сен-Симоном деление
исторического процесса на критические и органические эпохи. Под первыми
мыслитель понимал время разложения и периоды революции, под вторыми -
эпохи спокойного развития. Это деление было, повидимому, продиктовано
великой французской революцией, с одной стороны, и вступившей на путь
развития промышленностью и техникой - с другой. Сен-Симоном была также
намечена знаменитая триада, приписанная впоследствии исключительно О.
Конту о трех стадиях духовного развития человечества - теологической,
метафизической и позитивной.
Пойдем дальше.
Непосредственным учеником и продолжателем позитивистского построения и
социологических взглядов Сен-Симона был О. Конт. Конт выделил с большей
определенностью, нежели его учитель, область общественной жизни в
отдельную самостоятельную науку, которую назвал социальной физикой или
социологией.
Самостоятельность социология получает на основании определения областей
всего научного знания. Точное определение предмета и границ всех областей
естествознания оставляет место для социальной жизни, которая должна стать
предметом изучения и наблюдения, как все отрасли положительной науки.
Конт устанавливает известную классификацию наук, начиная с математики и
кончая социологией (математика, астрономия, физика, химия, биология и,
наконец, социология). Все эти отрасли знания располагаются в
последовательном ряде, который строится по признаку увеличивающейся
сложности и по убывающей общности.
Социология, как последний член в классификации, отличается наибольшей
степенью сложности. Ей непосредственно предшествует биология, с которой,
согласно принципу классификации, она связана наибольшей общностью.
Область социологии Конт рассматривает с точки зрения статики и
динамики. Под статикой он понимает данное состояние и взаимоотношение
общественных сил и явлений. Социальная динамика рассматривает развитие
или, вернее, прогресс человеческих обществ и всего человечества. В основу
социальной динамики Конт кладет вышеупомянутый закон трех стадий.
Умственное развитие человечества, как и отдельного человека в его
различных возрастах, проходит последовательно через три общие состояния: в
первом, теологическом, человек, вследствие преобладания воображения,
представляет себе весь мир явлений на основании сравнения с своей
собственной деятельностью; он олицетворяет предметы и явления природы,
видит в них произвольные действия индивидуальных существ или богов. Это
период теологический. Во втором периоде - метафизическом - преобладает
отвлеченное мышление. Воображаемые и представляющиеся конкретно боги
вытесняются понятием общих сущностей вещей, первопричин и конечных целей.
Третий период, позитивное состояние ума, выражается в научном мышлении:
здесь вымыслы теологии и отвлеченное мышление метафизики заменяется
познанием действительных законов природы, т.-е. познанием постоянной
фактической связи наблюдаемых явлений в их сосуществовании и
последовательности. Конт иллюстрирует закон трех стадий историческим
Лекция IV.
Этот очерк разрешите начать с ответа на обращенный ко мне одним моим
читателем вопрос, - почему я не подвергла критическому рассмотрению
знаменитый Контовский закон трех стадий исторического развития. Отвечаю.

Во-первых, мне кажется, что сделанные мною критические замечания
обще-методологического характера включают в себя по существу критическую
оценку известного закона. Во-вторых, Контовский закон трех стадий
критически рассмотрен в социологической литературе с многих сторон
различными представителями социологической мысли. В-третьих,
характеристика и об'яснение хода и развития мировой истории сменой
мировоззрений, - теологического, метафизического и позитивного, являясь по
своему внутреннему содержанию идеалистическим истолкованием истории, будет
в общем виде подвергаться критике на всем протяжении моего курса. Вот те
мотивы, под влиянием которых я не считала нужным специально
останавливаться на так называемом законе трех стадий, который сводится к
идеалистической формуле - бытие определяется сознанием.
Тем не менее, раз вопрос поставлен, то приходится, естественно,
считаться с ним по существу, т.-е. коснуться специально контовского
идеалистического истолкования процесса исторического развития.
Как уже отмечено, существует довольно обширная критика, посвященная
закону трех стадий. Критика эта, на мой взгляд, - почти что исчерпывающая
вопрос. Но наиболее сильными и наиболее попадающими в цель доводами против
этого закона являются доводы Вл. Соловьева, на которых и остановимся
прежде всего. Сочувствуя Конту в его конечных религиозных выводах, русский
философ ехидно указывает на тот интересный факт, что собственное развитие
автора "Курса позитивной философии" нашло свое окончательное завершение не
в позитивизме, а в религии.
Уже один этот факт заслуживает серьезного внимания и может, по мнению
Вл.
Соловьева, служить одним из внушительных доказательств против
контовского философско-исторического обобщения.
Дело в том, что Конт строит эту свою историческую теорию прогресса - по
аналогии и в зависимой связи от процесса индивидуального развития. С точки
зрения знаменитого позитивиста, путь духовного роста индивидуума
совершается начиная теологическим моментом и, пройдя через метафизически
отвлеченное мышление, заканчивается научным, т.-е., по терминологии Конта,
позитивистским мировоззрением.
По тому же пути совершается общее развитие мировой истории. Но, как
справедливо указывает Вл. Соловьев, процесс духовного развития и духовного
совершенствования у самого Конта совершался в обратном порядке. В эпоху
его молодости, тогда, когда он работал под непосредственным руководством
своего великого учителя С.
Симона, знаменитый ученик был решительным, фанатическим позитивистом,
резко отвергавшим религиозные тенденции С. Симона. К этому доводу Вл.
Соловьева можно прибавить еще и тот несомненный факт, что не один Конт, а
значительное количество мыслителей прошедшего и даже настоящего времени
совершали и совершают свой путь духовной жизни в противоположном
контовской схеме направлении, идя от позитивизма чрез метафизику к религии.
Но этим возражением, как бы сильно и внушительно оно ни было, не
исчерпывается критика контовского построения. И этим возражением не
ограничивается и Вл.
Соловьев. Если допустить, справедливо рассуждает Вл. Соловьев, вместе с
Контом полную аналогию между индивидуальным и историческим духовным
развитием, то следует заметить, что первоначальное состояние ребенка вовсе
не характеризуется преобладанием теологических или фетишистских
представлений. Чтобы об'яснить явления окружающего мира, как произведение
невидимых духовных деятелей, нужно предварительно пройти через очень
сложные умственные процессы, которые на высших стадиях развития
представляются весьма простыми и элементарными. Состояние ума грудного
ребенка подходит более к позитивизму, если определить последний вместе с
Контом, как ограничение всего познания областью чувственных фактов. Затем,
с пробуждением и развитием сознания под влиянием дара слова, следует
метафизический период детства, когда мышление ребенка определяется главным
образом категориями субстанции, причинности и цели. Всем известны вопросы
детей - откуда, почему, зачем, те вопросы, прибавляю я, благодаря которым
французы называют ребенка этого возраста "m-r pourqoi". А за детской
пытливостью нередко наступает отроческая религиозность. Этим, однако,
думает Вл. Соловьев, дело не заканчивается. Указанные Контом периоды могут
повториться и нередко повторяются и в обратном порядке. Так называемый
позитивизм зрелого возраста отличается более практическим характером,
нежели теоретическим обоснованием мировоззрения.
Переходя далее к истории человечества, Вл. Соловьев справедливо
указывает на то, что целый и законченный круг развития метафизики
(греческая философия), вместо того, чтобы следовать за окончанием
теологической стадии (как того требует закон Конта), напротив, предваряет
на много веков эпоху господства теологии средневековья. Только с XV
столетия закон трех стадий как будто входит в силу.

Ибо за господством теологии следует развитие и господство новой
метафизики и сменившей ее положительной науки. Но и на этом цикле
историческое развитие мировоззрения отнюдь не заканчивается, так как после
периода позитивизма, мы снова видим расцвет метафизики и т. д. Все эти
соображения русского мыслителя бьют в цель, но к ним, раз уже речь идет о
Контовском законе, надо прибавить, что и Конт, открывший этот так
называемый закон, и контисты, а также противники этого закона, в том числе
и Вл. Соловьев, рассуждая об этом законе, имеют дело с высшей, самой
квалифицированной интеллигенцией. Мне думается, что мировоззрение народных
масс слагается иными путями. И если верно и тонко замечание Вл.
Соловьева, что первая стадия развития ребенка может быть определена в
духе позитивизма, то дальнейшая ступень развития детей народных масс вряд
ли характеризуется метафизическими моментами и сознательной
религиозностью. Дети крестьян и рабочих не лишены, конечно,
любознательности, но вопросы, с которыми они обращаются к окружающим их
взрослым, носят преимущественно практический, конкретный характер. Эти
вопросы касаются реальных окружающих вещей и их взаимоотношений. Они, эти
вопросы, определяются не категорией субстанции и причинности, а имеют в
виду категорию цели в непосредственно утилитарном значении. - Зачем
такое-то действие? К чему служит тот или другой предмет? и т.
д. Вопросы - откуда? почему? и зачем? в их отвлеченном метафизическом
значении вопросы, которые приводят в восторг членов интеллигентской семьи,
не встретили бы ни малейшего сочувствия и ни малейшего поощрения в
крестьянской и рабочей семье, члены которой постоянно озабочены и
подавлены тяжестью реальной действительности, и у которых нет времени
вникать в смысл вопроса, лишенного конкретного, практического содержания.
Да, в трудовой обстановке они не могут возникнуть в детской голове. Досуг
и определенный минимум материального обеспечения культурными ценностями
делают возможным развитие и культивирование философской детской
любознательности.
Размышления этого порядка и в голову не приходят мыслителям, являющимся
идеологами высших, привилегированных классов. Когда у них речь идет о
человеческой индивидуальности, то этой индивидуальностью оказывается
всегда и неизменно человек, вышедший из привилегированного класса. В таком
методологическом подходе чрезвычайно ярко сказывается психология и способ
мышления идеолога высших господствующих сословий. Если бы Конт судил о
позитивистском характере своей эпохи не по умственному состоянию кружка
крупных ученых, которым он читал свой "Курс позитивной философии", а
спросил бы себя, какое мировоззрение исповедывало французское крестьянство
и большинство рабочих 20-х годов XIX столетия, знаменитая триада потерпела
бы полное крушение. Ибо крестьяне и рабочие Франции эпохи Конта в
большинстве своем находились, без всякого сомнения, на теологической
стадии развития, проникнутой первобытным фетишизмом. В том-то и беда и
прямо непостижимое заблуждение идеалистических толкователей исторического
хода развития, что они бессознательно, в силу вкоренившейся привычки,
отождествляют количественно ничтожную часть человечества, незначительную
группу мировой интеллигенции, со всем человечеством в его великом,
безбрежном целом. Это вкоренившееся, неистребимое заблуждение является
также основой философско-исторической формулы О. Конта.
Впрочем, необходимо тут же отметить, что сам Конт чувствовал
несостоятельность и, если можно так выразиться, тесноту своего об'яснения
исторического хода вещей. Испытав на себе сильное влияние С. Симона,
который, как известно, придавал огромное значение экономическим отношениям
и в первую голову промышленности, Конт вынужден был признаться, что его
теория не совсем применима к периоду, продолжавшемуся от XIV столетия до
его времени. В течение этого исторического периода, думает Конт, не только
идея, а также промышленность обусловливала собою социальное развитие.
Какой же, спрашивается, вес может иметь философско-историческая теория,
которая бессильна об'яснить не более, не менее, как шесть столетий
исторической жизни? Ясно, что, по существу дела, - решительно никакого.
На этом покончим наши критические замечания по поводу формулы Конта,
повторяя, что подробное рассмотрение влияния идей в историческом процессе
развития - впереди.
А теперь перейдем к изложению главных основ социологии продолжателя
Конта Герберта Спенсера.
Органическая теория Герберта Спенсера пользуется такой известностью у
значительной части читающей публики, что изложение ее принципов может
показаться излишним. Но в интересах критики и конечной критической оценки
этой господствующей в буржуазной социологии теории такое изложение
безусловно необходимо. Думаю также, что старое правило repetio est mater
studiorum всегда сохраняет свое значение. Прибавляю к тому же, что очень
часто популярные теории именно благодаря своей популярности по существу
плохо усвоены.

Во второй части I тома "Оснований социологии" Спенсер старается
определить свое отношение к своим предшественникам. Это определение четко
выявляет существенные черты органической теории. Остановимся на нем.
Своими предшественниками Спенсер считает Платона, Гоббса и Конта. Но,
считая этих мыслителей своими предшественниками, он не разделяет их
социологических воззрений в главной их основе. "В "Республике" Платона, -
говорит Спенсер, - Сократ утверждает, что государства таковы, каковы люди,
ибо в основании их лежат людские характеры". Это утверждение
представляется Спенсеру непонятым до сих пор в его настоящем значении.
Разделяя вполне эту истину, Спенсер продолжает:
"разделение труда описывается в этом сочинении ("Республика" Платона.
А.), как общественная необходимость, но оно изображается скорее, как
порядок, который следует установить, чем устанавливающийся сам собою".
Очевидно, следовательно, что, с точки зрения Спенсера, государство не
устанавливается сознательным способом, а вырастает, как нечто
органическое, естественным путем слагаясь из человеческих характеров.
Признавая далее сходство между своей общественной теорией и социальным
учением Гоббса, Спенсер подчеркивает решительно свои разногласия и с этим
мыслителем. "Подобно Платону, - рассуждает Спенсер, - Гоббс смотрит на
общественную организацию, как на искусственную, так как он вводит понятие
об общественном договоре, у которого будто бы берут начала
правительственные учреждения, который придает верховной власти ее
неот'емлемый авторитет". Устанавливаемая Гоббсом аналогия между обществом
и организмом принимается Спенсером во внимание, и на основании этой именно
аналогии он причисляет себя к последователям Гоббса. Тем не менее Спенсер
не солидарен с знаменитым английским материалистом. В чем же сущность их
разногласия?
Характеристика, которая дается Гоббсом своему учению, заключает в себе
ответ на этот вопрос. "Искусством, - рассуждает Гоббс, - сотворен тот
великий Левиафан, которого называют обществом, народом (Commonwealth),
государством, а по-латыни civitas, и который есть не что иное, как
искусственный человек, хотя и превышающий по своим размерам и силе
естественного человека, для охранения и защиты которого он придуман.
Верховная власть есть его искусственная душа, придающая жизнь и движение
всему телу. Судьи и другие чины судебного ведомства суть его искусственные
сочленения; награды и наказания, понуждающие к действию и к выполнению
своей обязанности каждое сочленение и каждый член, связанный с седалищем
верховной власти, - суть нервы, исполняющие ту же самую роль в
естественном человеческом теле". Сравнение общества с организмом
утверждается, таким образом, с полной сознательной точностью. Органическая
теория общества, казалось бы, налицо, но Спенсер принимает учение Гоббса
лишь наполовину и, с своей точки зрения, он совершенно прав. "Понятие
Гоббса, - рассуждает Спенсер дальше, - только с одной стороны подходит
ближе к действительно рациональному представлению". Чего же не хватает
Спенсеру в формулировке Гоббса? Его не удовлетворяет учение об
искусственном создании государственного устройства.
Согласно учению Гоббса, государственное устройство сходствует с
человеческим организмом. Тот факт, что именно с человеческим организмом, а
не с организмом вообще, придает государству оттенок сознательности,
сознательного созидания. По Спенсеру же, дело обстоит несколько иначе.
Общество, по существу его учения, определяется сходством не с тем или
другим организмом, а с биологическим организмом вообще, как таковым.
"Общественная организация, - рассуждает Спенсер о только что приведенной
характеристике государства у Гоббса, - приравнивается здесь к организации
человека, а такая аналогия должна считаться слишком специальной".
Половинчатость и неполноту Гоббсовского учения Спенсер об'ясняет
недостаточной степенью развития биологии в эпоху великого автора
"Левиафана".
Но, благодаря крупным успехам биологии периода Конта, последний ближе
подошел к пониманию сущности государственного строения. "Принадлежа, -
читаем мы в "Основаниях социологии", - к более новому времени, когда
биологи уже открыли и установили до очень значительной степени общие
основания всякой организации, и когда было уже признано, что общественное
устройство не создается искусственно, но постепенно развивается само
собой, - Огюст Конт избег этих ошибок. Он не сравнивал общественного
организма с каким-нибудь особенным родом индивидуального организма, но
утверждал просто, что основания организации одинаковы в обоих этих
случаях. Он смотрел на каждую ступень общественного прогресса, как на
следствие предшествовавших ступеней, и признавал, что развитие строения
идет от общего к специальному". Значительны и важны в этой выдержке
следующие утверждения:
во-первых, признание Спенсера, что органическая теория явилась, с одной
стороны, следствием развития биологии и, с другой - созревшей мысли об
общественном развитии; во-вторых, интересно прямое заявление Спенсера, что
он - продолжатель и, по существу дела, ученик Огюста Конта. Пока
остановимся на втором положении.

Будучи продолжателем и учеником Конта, Спенсер развивает учение,
значительно отличное от теории своего учителя. "Он (Конт. А.), - заявляет
решительно Спенсер, - не избег вполне старого ошибочного взгляда на
учреждения, как на искусственные распорядки, ибо, противореча самому себе,
считал возможным для общества реорганизовываться на будущее время согласно
с принципами его позитивной философии". Разногласие Спенсера с Контом
начинается, таким образом, там, где речь идет о примеси искусственного
элемента в государственном строительстве. Конт, стоя на точке зрения
эволюции и развивая ту мысль, что социология является продолжением
биологии, сравнивая дальше историческое развитие с развитием индивидуума,
признавал тем не менее возможность реорганизации общественного устройства
соответственно идеалу позитивистской философии. Такая возможность
отвергается Спенсером принципиально, т.-е. в том смысле, что реорганизация
государственного устройства, в какой бы то ни было форме, представляет
собою утопию, противоречащую строго научному определению общества и теории
его развития.
Действительно, научный метод в деле общественно-исторического
исследования должен, с точки зрения Спенсера, исключить всякую возможность
сознательного воздействия на исторический процесс.
Итак, определяемое Спенсером главное отличие его метода исследования от
метода исследования его предшественников - Платона, Гоббса и Конта -
заключается в том, что последние, сравнивая общество с организмом,
допускали возможность общественной реорганизации, между тем, как, по
мнению Спенсера, общество, подобно организму, не допускает никаких
радикальных изменений путем планомерного сознательного воздействия.
Посмотрим теперь, как обосновывает Спенсер свою строго выдержанную
органическую теорию общества. Спенсер начинает свои теоретические
исследования с правильно поставленного вопроса, - что такое общество? Этот
вопрос должен быть разрешен с самого начала всякого социологического
рассмотрения. Общество, как мы уже это видели из сопоставления взглядов
Спенсера с воззрениями его предшественников, представляет собою, по мнению
первого, организм. Это утверждение нам пока известно в чисто догматической
форме. Спрашивается, следовательно, каким образом обосновывает глава
органической теории эту последнюю. Начнем с следующей характерной, с нашей
точки зрения, и нужной для наших последних выводов выдержки: "Решившись, -
читаем в "Основаниях социологии", - смотреть на общество, как на особенный
индивидуальный предмет, мы должны спросить себя теперь, что же это за
предмет?
При внешнем рассмотрении оно кажется не имеющим никакого сходства ни с
одним из об'ектов, известных нам через посредство наших чувств.
Если оно и может иметь какое-либо сходство с другими об'ектами, то
сходство это не может быть усмотрено простым восприятием, но может быть
открыто только путем рассуждения. Коль скоро общество становится особым,
индивидуальным бытием, в силу постоянства отношения между его составными
частями, то у нас сейчас же является вопрос - не представляют ли эти
отношения между его частями каких-нибудь сходств с постоянными отношениями
между частями, замечаемыми нами в каких-либо других бытиях? Единственное
мыслимое сходство между обществом и чем-либо другим может заключаться в
параллелизме принципа, управляющего расположением составных частей".
Здесь утверждаются весьма важные методологические положения. Общество,
не являясь чувственно воспринимаемым предметом, не может само по себе
стать об'ектом научного исследования. Для того, чтобы оно стало таковым,
оно должно быть сравниваемо с предметом чувственного восприятия, и далее,
лишь на основании сравнения постоянства отношений - в обществе и в
чувственно воспринимаемых предметах является возможность исследовать
общество, как предмет. Метод Спенсера может, таким образом, быть назван
методом аналогическим. С каким же предметом, спрашивается, является
возможным сравнивать общество? Существуют два большие класса аггрегатов, с
которыми представляется возможность сравнивать общественный аггрегат:
класс аггрегатов неорганических и класс аггрегатов органических.
Встает вопрос - представляют ли отличительные свойства общества
сходство со свойствами неживого тела, или же эти свойства сходны в
каких-либо отношениях со свойствами живого организма? Стоит только, -
рассуждает Спенсер, - поставить первый из этих вопросов, чтобы немедленно
дать на него отрицательный ответ.
Общество, состоящее из живых существ, не может по своим общим свойствам
походить на неживое тело. Что же касается второго вопроса - о сходстве
общества с живым организмом, то нет возможности решить его без тщательного
анализа постоянства взаимоотношений в обществе и постоянства
взаимоотношений в живом организме. И тот и другой род взаимоотношений
должны быть определены и сопоставлены. Лишь на основании этого взаимного
сопоставления явится возможность вывести законы общественного развития.

Исследованию этой параллели отводится в "Основаниях социологии" вся
теоретическая часть. Последуем за Спенсером. Первым важнейшим
отличительным свойством как общества, так и живого тела является рост. Это
есть главная черта, в силу которой общество сходствует с органическим
телом и вследствие которой оно существенно отличается от мира
неорганического. Другая отличительная черта и человеческих обществ и живых
существ состоит в том, что на-ряду с увеличением размеров наблюдается
увеличение сложности в их строении.
Низшие животные или зародыши высшего обладают лишь немногими отличными
друг от друга частями. Но, с увеличением общей массы тела, число таких
частей увеличивается, при чем в то же время части дифференцируются одна от
другой. Тот же самый процесс мы наблюдаем в ходе общественного развития.
Вначале различия между разными группами весьма незначительны как
количественно, так и качественно. Но, с ростом народонаселения в данном
коллективе, общественные разделения и подразделения становятся и более
многочисленными и более определенными. Помимо этого, как в общественном,
так и в индивидуальном организме дальнейший ход дифференциации
прекращается только с завершением типа, определяющим собою зрелый возраст.
Это важнейшее и существенное сходство, - утверждает Спенсер, - выступает с
наибольшей четкостью, если обратить внимание на тот факт, что развитие
"структурной дифференциации" сопровождается в обоих случаях растущей
дифференциацией в отправлениях. По мере увеличения числа отделов, на
которые распадается общая масса тела развивающегося животного, эти отделы
становятся все более и более несходными между собою и не без основания,
то-есть вполне целесообразно. Разнообразие в их наружных формах, а также
во внутреннем строении обусловливает собой и разнообразие тех действий,
которые ими выполняются. Они вырастают в несходные органы, имеющие
различные отправления.
Пищеварительная система, принимая на себя, в зависимости от ее
структурных особенностей, сполна всю функцию всасывания питательных
веществ, распадается постепенно на отдельные отличные друг от друга
системы. Каждая из них выполняет свою определенную функцию, составляющую
часть общей функции всего пищеварительного канала. То же самое можно
сказать и о тех частях, на которые распадается общество. Возникающий в нем
господствующий класс является не только отличным от остальных, но он
исполняет особенную функцию, беря на себя контроль над действиями
остальных групп. Когда же этот господствующий класс распадается далее на
подклассы, одни из которых обладают большей, а другие меньшей степенью
господства, то эти последние опять-таки начинают выполнять каждый
совершенно особую часть контроля. В классах подчиненных можно наблюдать то
же самое явление. Далее Спенсер развивает и с особенной силой подчеркивает
ту важнейшую мысль, что как в органическом мире, так точно в
социально-политическом коллективе процесс разделения на функции
совершается, как единое и связное целое, точнее, что возникающие функции
находятся в теснейшей органической связи в обеих областях в совершенно
одинаковой степени. "И у тех, и у других (в животных и в общественных
организмах. А.), - подчеркивает Спенсер, - развитие вызывает не простое
различие, но различия, определенно связанные друг с другом, то-есть такие
различия, из которых каждое делает возможным остальные. Это важнейшее
положение подтверждается на параллелях конкретного характера. Аналогия
между организмом и обществом выводится Спенсером не только на основании
крупных общих черт их состояний, но также и частностей. В отличие от
неорганических тел, увеличивающихся только в своем об'еме, не изменяя
своего общего внутреннего строения (так, например, растут минералы путем
последовательной инкрустации), органические тела не только увеличиваются в
своем об'еме, но параллельно с ростом усложняются, расчленяясь все более и
более, стремясь к прогрессивной дифференциации своих органов и функций.
Решительно то же самое мы наблюдаем в процессах развития человеческого
общества. Примитивные общества совершенно недифференцированы. Каждый член
в них одновременно и воин, и охотник, и рыбак, лекари - вместе с тем
прорицатели и заклинатели духов. Совершенно так же и у низших организмов,
у которых отсутствуют специальные органы питания, движения, дыхания и т.
д. Затем в процессе развития животного организма приближение к высшим
органическим формам определяется появлением новых органов, из которых
каждый предназначается к выполнению особой самостоятельной функции. То же
самое мы замечаем в переходе человеческого общества от низших к высшим
формам, которые определяются образованием специализированных социальных
органов, выполняющих особые функции. Создаются, таким образом, специальные
органы - питания (земледелие и промышленность), социального кровообращения
(торговля), социальной защиты (полиция, правовая охрана, войско, война и
т. д.). Но это еще не все.

Наиболее отличительной чертой животного организма, обладающего
различными специализированными органами, является внутренняя имманентная
связь между функциями. Абсолютная зависимость их друг от друга приводит к
тому, что прекращение одной функции вызывает с неизбежной необходимостью
прекращение многих других. Как только сердце перестает биться, - легкие
перестают дышать, мозг - мыслить, нервы - вибрировать и т. д. Такая же
строго имманентная связь наблюдается между органами общественного
коллектива. Когда не хватает, например, каменного угля, может остановиться
транспорт, остановка транспорта обусловливает собою в зависимости от места
повышение или понижение цен на продукты первой необходимости и прочие
продукты вообще. Это же явление связано с целым рядом других явлений,
составляющих длинную цепь, другой конец которой может оказаться на весьма
большом расстоянии от исходного пункта. Сам Спенсер, оперируя явлениями
капиталистического развития, иллюстрирует это положение такими конкретными
примерами: рабочие по железу, - говорит Спенсер, - должны прекратить свою
деятельность, коль скоро рудокопы перестают снабжать их нужными
материалами. Портные не могут заниматься своим делом при отсутствии
прядильщиков и ткачей, мануфактурные круги вынуждены приостановить свои
работы, коль скоро группа людей, занимающаяся производством и
распределением пищи, прекратит свою деятельность и т. д., и т. д. И
подобно тому, как в животном организме общая зависимость, имманентная
связь функций тем сильнее и заметнее, чем более развит этот организм,
точно так же и в общественном организме, вместе с развитием последнего,
растет и крепнет указанная нерасторжимая связь.
Аналогия идет все дальше и дальше. Жизнь животного организма, -
продолжает Спенсер, - оставляя в стороне случаи исключительных катастроф,
продолжительнее, чем жизнь отдельных его частей. Клеточки разрушаются и
вновь производятся, органы возобновляются, а организм продолжает
существовать. Точно так же жизнь общественного коллектива продолжительнее
его клеточек, т.-е. отдельных людей, из которых он состоит; в то время как
поколение за поколением сходит с мировой арены жизни, образуя собою
кладбище, общество, как таковое, живет тысячелетиями и во всяком случае
исчезает не ранее, как по прошествии нескольких веков.
Отмечу дальше еще одну весьма отличительную черту для спенсеровой
аналогической теории. В животном организме имеются троякого рода ткани.
Первая из них предоставлена непосредственному воздействию внешней среды,
имея своим назначением извлекать из воздуха полезные для организма
элементы, отделяя вредные; это - внешняя ткань (экзодерма). Вторая
воспринимает предназначенные для усвоения элементы, перерабатывает их; это
- внутренняя ткань (эндодерма).
Между этими двумя тканями расположена третья; это - средняя ткань
(мезодерма), состоящая из кровеносных сосудов. В общественном коллективе
внешней ткани вполне соответствует класс военных и судей, служащих
защитой; внутренней ткани - класс земледельцев и промышленников,
доставляющих коллективу питательные средства к существованию, и средний
класс - торговый, который занимается распределением.
Равным образом, подобно тому, как в животном организме из
внешне-покровной системы при дальнейшем развитии образуется нервная
система, так и в общественном коллективе из военной касты создается
правящий класс. Точно так, как в процессе органического развития внешняя
ткань постепенно теряет свое значение сравнительно с обоими остальными,
так и в общественном организме значение военного класса постепенно падает
в сравнении с классом промышленным и торговым.
Человеческое общество совершает, таким образом, свое поступательное
движение, идя неуклонно от военного состояния к состоянию промышленному. И
по мере того, как общественный коллектив удаляется от форм общежития
первобытных, исключительно воинствующих племен, он все более и более
приближается к социальной форме, при которой деятельность отдельной
личности будет развиваться свободно и беспрепятственно под охраной
внешнего мира.
В общих и главных чертах я представила изложение органической теории
Спенсера, имея в виду, главным образом, его аналогический метод.
Приведенные здесь параллели для иллюстрации аналогического метода мне
представляются вполне достаточными. К некоторым положениям нам, вероятно,
придется возвращаться при критике, но пока считаю все же нужным прибавить,
что Спенсер в развитии и обосновании своего метода углубляется подчас с
нестерпимым терпением английского эмпирика в самые мельчайшие подробности.
"Чтобы видеть еще яснее, - заявляет мыслитель, - каким образом жизнь
целого слагается из комбинации деятельности его составных частей,
находящихся в тесной взаимной зависимости, и каким образом отсюда вытекает
несомненный параллелизм между национальной жизнью и индивидуальной, -
следует обратить внимание на тот факт, что жизнь каждого отдельного
организма слагается из жизни крошечных единиц, слишком мелких для того,
чтобы быть видимыми невооруженным глазом". Автор органической теории не
останавливается перед этим, вооружает глаз и погружается окончательно в
микроскопические детали. Результат везде один и тот же: общество или
государство есть организм, не отличающийся в главных основах от животного
организма.

Обычная критика органической теории выдвигала в качестве главного
довода против Спенсера два существенных различия между животным организмом
и общественным коллективом. Указанная в столь многих отношениях аналогия
между индивидуальным и социальным организмом не может уничтожить двух
существенных особенностей, которыми эти организмы друг от друга
отличаются. Во-первых, животный организм состоит из нераздельно связанных
между собой частей, в то время как социальный коллектив является
совокупностью самостоятельных, друг от друга отделимых индивидуумов.
Клеточка не может отделиться от другой, с которой она неразрывно связана,
она не может покинуть свой аггрегат, тогда как социальная клеточка -
человек - может удалиться от других себе подобных клеточек, от своих
сограждан; он имеет возможность переселиться, может быть изгнан из своей
страны в другие отдаленные страны, может, наконец, путем самоубийства даже
произвольно уничтожить свою индивидуальность. Во-вторых, в животном
организме имеются органы, воспринимающие и познающие, и органы, этим
качеством не обладающие. В общественном же организме, напротив, не
существует никакой монополии восприятия или познания отдельных
индивидуумов и общественных групп. Способность эта распределяется между
всеми членами общества. Поэтому, в то время как в животном организме
способность восприятия и познания концентрируется в специальной, более или
менее ограниченной области - в социальном коллективе она рассеянно
распространяется на весь коллектив. Эти с виду вполне веские возражения,
которые, повторяю, приводятся большинством критиков органической теории,
не вполне основательны по той простой причине, что сам Спенсер указывает
на эти различия, считается с ними и все же приходит к окончательному
заключению, что по основному существу общество все-таки не отличается от
животного организма. Снова заглянем в "Основания социологии". § 220
гласит: "от этих сходств между социальным и индивидуальным организмом мы
должны обратиться к рассмотрению тех крайних несходств, которые существуют
между ними. Все части животного образуют одно конкретное целое, но части,
составляющие общество, образуют такое целое, которое должно считаться
раздельным. Живые единицы, составляющие собою животное, тесно связаны
между собою и находятся в непосредственном или почти непосредственном
соприкосновении друг с другом, тогда как живые единицы, составляющие собою
общество, свободны, не находятся в тесном соприкосновении, но рассеяны
более или менее далеко друг от друга. Каким же образом можно толковать
после этого о каком-либо параллелизме?". Спенсер говорит, следовательно,
решительно то же самое, что сказано его критиками. Но, указывая на эти
различия, Спенсер старается авансом опровергнуть возможные возражения.
Доводы, преодолевающие это различие, следующие. Физически непрерывное тело
животного не состоит повсюду из живых единиц, а состоит в значительной
степени из обособившихся частей, которые были образованы в начале
жизнедеятельности частями, но впоследствии сделались полуживыми или даже
стали вовсе безжизненными. Протоплазматический слой, лежащий под кожей,
состоит действительно из живых единиц, но образующиеся в нем клетки,
переходя в эпителиальные чешуйки, превращаются в инертный охранительный
аппарат. Затем Спенсер делает указание на нечувствительные ногти, волосы,
рога и зубы, образующиеся из этого слоя. К сказанному можно еще прибавить
и то, что, хотя эти образования и суть составные части организма, однакоже
они едва ли могут быть названы его живыми частями и могут, следовательно,
быть отдалены и удалены.
Следуя далее по этому же пути, Спенсер замечает, что и во всех других
частях организма существуют такие протоплазматические слои, из которых
вырастают ткани, слагающиеся в различные органы, что эти слои одни только
остаются вполне живыми, между тем как развивающиеся из них аппараты теряют
свою жизненность, пропорционально степени своей специализации. В
подтверждение этого, Спенсер ссылается на хрящи, связки, соединительную
ткань, обнаруживающие весьма заметным образом низкую степень присущей им
жизненности. Заключение, вытекающее отсюда, то, что хотя тело животного
представляет собою непрерывное целое, тем не менее его существенные
единицы, рассматриваемые сами по себе, образуют такое непрерывное целое
только там, где мы находим протоплазматические слои. Так обстоит дело
относительно имманентной целостности животного организма. К этой
аргументации можно было бы еще прибавить, что современные исследования по
биологии могут дать Спенсеру в защиту этого его положения значительное
количество фактов. С другой стороны, социальный коллектив, при правильном
и более углубленном к нему отношении, представляется несравненно менее
"прерывистым" или раздельным, нежели это может казаться на первый взгляд.
Аргументация в этой части параллели является наиболее интересной.

Спенсер подчеркивает то обстоятельство, что и в общественном коллективе
также наблюдается рядом с жизненными составными частями, определяющими
собою главным образом общественные явления, и менее жизненные элементы,
играющие в нем весьма видную роль и оказывающие человечеству большое
содействие в его борьбе за существование. К менее жизненным элементам
Спенсер относит животных, а также растения. Стоящие ниже в органической
цепи как животные, так и растения имеют, конечно, для человеческой жизни
значение, не поддающееся даже учету.
В защиту этого положения Спенсер указывает на то влияние, которое
оказывают низшие классы организмов, сосуществующие с людьми в общественном
коллективе. Как животные, так и растения влияют на склад и деятельность
общественных групп в различных и важных случаях. Различные, например,
особенности пастушеского типа обусловливаются родом воспитываемых
животных. В оседлом обществе растения, служащие пищей, материалом для
пряжи, тканей и пр., определяют собою те или иные особенности
общественного склада, те или иные формы общественной деятельности.
Эти мысли весьма замечательны. Чрезвычайно интересен и несомненно
справедлив взгляд на влияние животных и растений, служащих средством к
существованию, на так называемую человеческую природу. Идя этим путем,
Спенсер мог бы с большим успехом указать на значение орудий производства,
как на цементирующее начало всего общественного коллектива. Орудия же
производства являются не живыми органами, а искусственными. Но такой
оборот небезопасен для органической теории, ибо пришлось бы тогда
признать, что общественный коллектив покоится на совершенно другом
фундаменте, или, точнее, что он имеет фундамент, которого, как мы увидим в
дальнейшем изложении, вообще лишена органическая теория. Но не будем
забегать вперед. Перейдем к другому возражению.
Что касается второго, выше отмеченного возражения, то критики, делая
его, ошибаются вдвойне. Спенсер, как и в первом разобранном случае, сам
отмечает различие между животным организмом и социальным коллективом.
Более того, это различие имеет в его учении особенное, большое и
принципиальное значение. Об этом различии Спенсер пишет: "Хотя
раздельность социального организма не препятствует разделению отправлений
и взаимной зависимости частей, однако она не позволяет подобной
дифференциации дойти до такого предела, чтобы одна часть сделалась органом
чувств и мыслей, а остальные части, взамен того, утратили совершенно
всякую чувствительность". Но в социальном организме мы видим иное.
"Его составные единицы, не находясь в непосредственном соприкосновении
и будучи удерживаемы в своих относительных положениях с меньшей
строгостью, не могут дифференцироваться в такой мере, чтобы одни из них
стали совсем бесчувственными, а другие монополизировали себе всякое
сознание". Как видите, Спенсер сам подчеркивает это основное различие и не
только подчеркивает его, но, как уже упомянуто, делает на основании этого
различия важное заключение. Из того факта, что чувственное восприятие и
сознание в социальном коллективе, в отличие от индивидуального организма,
"разлито по всему организму", что все единицы, составляющие его, способны
чувствовать наслаждение и страдание, если не в равной мере, то
приблизительно одинаково, Спенсер выводит свою теорию государства.
Резюмируя результат исследования указанного различия, Спенсер заключает:
"Следовательно, тут не существует ничего похожего на какое-либо
"средоточие общественного чувства" (Social Sensorium), а потому
благосостояние аггрегата, рассматриваемое независимо от благосостояния
составляющих его единиц, никогда не может считаться целью общественных
стремлений. Общество существует для блага своих членов, а не члены его
существуют для блага общества (подчеркнуто мною).
Следует всегда помнить, что как бы ни были велики усилия, направленные
к благосостоянию политического аггрегата, все притязания этого
политического аггрегата, сами по себе, суть ничто, и что они становятся
чем-нибудь лишь в той мере, в какой они воплощают в себе притязания
составляющих этот аггрегат единиц". С этим важным выводом мы будем иметь
дело при критике метода органической теории. Теперь же укажем, что в этом
как-раз пункте Спенсер больше всего расходится со своим учителем Контом. С
точки зрения Конта, единица общественного коллектива есть абстракция,
истинно конкретным является человечество в своем социальном историческом
целом; Спенсер же, оставаясь на почве строгого номинализма и позитивизма,
считает, например, истинно конкретным и действительным лишь единицы,
входящие в состав общества. На этом закончим сегодняшнюю лекцию. Следующее
чтение будет посвящено общей формулировке задач и законов органической
социологии, критике ее метода и общей критической оценке этого учения.
Аналогический метод в социологии.
Лекция V.

Итак, общество сходствует с организмом. Восстановим теперь для
целостности общего представления главные моменты этого сходства и
различия. Пунктов сходства, которые утверждаются Спенсером, четыре.
Во-первых, как живые организмы, так и общества, возникая посредством
соединения незначительного числа частей, постепенно так увеличиваются в
об'еме, что некоторые из них достигают размера в десять тысяч раз более
первоначального. Во-вторых, и те и другие развиваются по одному типу,
переходя от простого к сложному. В-третьих, и в тех, и в других постепенно
развивается, растет и крепнет взаимная зависимость частей, достигая такой
степени, что жизнь и деятельность каждой части обусловливается жизнью и
деятельностью остальных частей. В-четвертых, элементы организма, а также
элементы общества рождаются, совершают свое развитие, действуют и умирают
каждый сам по себе, между тем, как целое продолжает жить и переживать одно
поколение элементов за другим. Эти пункты сходства представляются Спенсеру
чрезвычайно важными, тогда как, наоборот, пункты различия не имеют, на его
взгляд, серьезного решающего значения. Пунктов различия также четыре.
Во-первых, организмы имеют определенные внешние конкретные формы, тогда
как общества их лишены. Но это различие сглаживается, с точки зрения
Спенсера, как неопределенностью некоторых низших животных, так и тем
фактом, более общего характера, что внешние формы как организмов, так и
обществ "зависят от окружающих условий". (Не лишнее будет заметить, что
этот факт уж слишком общий, выходящий за пределы данного сравнения, так
как внешняя форма и неорганических тел точно так же зависит от окружающих
условий.) Во-вторых, живые элементы общества не образуют такой сплошной
массы, какой является живая ткань организма.
Но это различие стирается и собственно не существует, потому что как
организмы развиваются из неорганизованного вещества, в котором рассеяны
организованные точки, так члены общественно-политического тела физически
отделены друг от друга промежутками не пустого мертвого пространства, а
занимаемого фауной и флорой, т.-е. живыми элементами низшего разряда, а
это низшая форма жизни должна быть включена в понятие социального
организма, так как от нее зависит существование человечества. Далее, живые
элементы организма большей частью неподвижны, в то время как элементы
социального организма способны к передвижению. И это различие лишь
поверхностное, - утверждает Спенсер. Ибо, как социологические единицы,
выполняющие определенную функцию, люди, собственно говоря, также
неподвижны.
Сельский хозяин, мануфактурист и т. д. прикреплены, по существу, к тому
определенному месту, где они функционируют, а если отлучаются временно или
навсегда, то находится заместитель. Так что, с точки зрения социальной,
указанное различие совершенно исчезает. Ведь ясно, что все равно Петр или
Иван выполняет данную определенную функцию, прикрепленную к данному
определенному месту. Наиболее значительным является, как мы это видели в
предыдущем очерке, четвертый пункт различия, гласящий, что "в теле
животного только известный род тканей одарен чувствительностью, в обществе
же все члены одарены ею". Но и этот пункт различия Спенсер старается
сгладить, с одной стороны, тем, что в некоторых низших животных, не
имеющих нервной системы, обладаемая ими чувствительность распределяется
одинаково на все части, а с другой стороны, указанием на парламент, как на
высшее чувствилище общественно-политического тела. Несмотря, однако, на
стремление смягчить и это различие, Спенсер считает его важным и
значительным и, в конце концов, сам строит на нем свой буржуазный
индивидуализм.
Означенные четыре пункта сходства общества с живым телом делают
возможным для Спенсера установление законов общественно-исторического
развития.
Подобно тому, как в области органической жизни, в жизни
социально-политической, или, как Спенсер ее называет, надорганической,
действуют законы дифференциации и интеграции. Общественно-историческое
развитие совершало свой путь, переходя от простого и однородного к все
более и более сложному и разнородному. Как первый, так и второй закон
Спенсер устанавливает на основании огромного количества фактов, тщательно
собранных из жизни всех эпох, народов и различных областей.
Большой этнологический материал свидетельствует о простоте, несложности
и однородности жизни первобытных человеческих групп. Дифференциация и
разветвление первоначального однородного состояния обусловливается
преимущественно процессом разделения труда.
Рядом и в теснейшей зависимости от процесса дифференциации совершается
противоположный процесс интеграции. В дифференцированном обществе мы видим
постоянное суммирование определенных функций общественных групп,
социальных и государственных функций, создание и развитие научных
областей, имеющих своей основой об'единение и группировку однородных
предметов, развитие языка, которое сопровождается сокращением слов и т.

д., и т. д. "История науки, - заявляет Спенсер, в "Основных началах", -
представляет на каждом шагу факты, имеющие подобное же значение.
Действительно, можно сказать, что интеграция групп одинаковых существ и
одинаковых отношений составляет самую выдающуюся часть научного прогресса.
Самый беглый взгляд на классифицирующие науки показывает нам, что смутные,
бессвязные аггрегации, которые возникают у необразованных людей
относительно предметов природы, постепенно становятся все более и более
полными и связанными, а в пределах групп соединяются в подгруппы". То же
самое явление мы замечаем и в определении сходства и различий
взаимоотношений предметов между собой. Одним словом, процесс и совпадающий
с ним, по мнению Спенсера, прогресс науки во всех областях совершался
путем дифференциации и интеграции, при чем обе эти формы представляют
собою, повидимому, две стороны одного и того же процесса движения вперед.
Приведем еще одну весьма интересную выдержку, характеризующую процесс
интеграции в области промышленности и искусства: "Промышленные и
эстетические искусства, - гласит § 114 "Основных начал", - дают нам столь
же доказательные примеры интеграции. Прогресс, проявившийся в замене
грубых, незначительных по размеру и простых по конструкции орудий
совершенными, весьма сложными и большими машинами, является прогрессом
интеграции. В отделе так называемых механических двигателей переход от
рычага к вороту является прогрессом в смысле перехода от простой
действующей силы к сложной действующей силе, представляющей из себя
совокупность нескольких простых сил. Сравнивая ворот или какую-нибудь иную
из машин, употреблявшихся в древние времена, с современными машинами, мы
видим, что в состав каждой из наших машин входят несколько первобытных
машин. Современный прядильный или ткацкий станок, чулочная или
кружевовязальная машина состоит не только из рычага, наклонной плоскости,
винта и ворота, соединенных вместе, но из нескольких подобных машин,
составляющих в совокупности одно целое. Вместе с тем, в древние времена,
когда пользовались исключительно лишь лошадиной и человеческой силами,
двигатель не был нераздельно соединен с инструментом, который он приводил
в движение; в настоящее же время во многих случаях двигатель и машина
слиты вместе. Топка и котел в локомотиве соединены с тем механизмом,
который приводится в действие паром. Еще более экстенсивную интеграцию мы
видим на любой фабрике. Здесь мы встречаем большое число сложных машин,
все они соединены движущимися валами одной и той же паровой машины, так
что все это вместе образует один огромный механизм".
Эти выдержки очень характерны в двояком отношении. В первой из них
весьма интересным является строгий эмпиризм, согласно которому весь
прогресс науки происходит на почве обобщения данных эмпирических фактов,
их классификации и суммирования их взаимоотношений, образующих
впоследствии то, что является законом. Во второй выдержке заслуживает
особого внимания справедливый взгляд на прогресс техники, как на
совершенствование и усложнение орудий производства:
важно отметить так же и то значение, которое Спенсером придается
развитию этого прогресса.
Итак, на основании обследования почти всех главных областей науки,
искусства и социально-экономической жизни, Спенсер устанавливает
вышеназванные законы дифференциации и интеграции.
Эти законы сводятся в последнем счете к принципам механики -
устойчивого и неустойчивого равновесия. Однородное, - рассуждает Спенсер,
- на основании всех собранных и указанных данных отличается своей
неустойчивостью. Наоборот, разнородное в аггрегате обладает максимальной
устойчивостью. В общественной жизни наивысшая степень дифференциации и
интеграции достигается в общественном классном делении. Чем обширнее
данные классы внутри общества, тем крепче их внутренняя связь и тем
сильнее социальная устойчивость всего аггрегата.
"Общий закон, - говорит Спенсер, - обнаруживается не только в этих
внешних соединениях одних групп с другими (под внешними соединениями
Спенсер понимает об'единение групп и областей, как следствие завоевания.
А.). Он обнаруживается также и в тех об'единениях, которые происходят
внутри групп, по мере того, как эти группы приобретают более высокую
организацию. Таких об'единений существует два разряда, которые можно ясно
различить один от другого, а именно разряд правящих классов и разряд
рабочих классов".
Развитие капиталистического общества, которое, по мнению Спенсера,
делится в общем и целом на правящие и рабочие классы, должно отличаться
наибольшей степенью устойчивости, по той причине, что каждый из этих
разрядов представляет собою сплоченный, крепко спаянный аггрегат,
об'единенный широкими, насущными общими интересами.
Вот в общем все главные принципы и вся основная аргументация
органической теории Спенсера.
Перейдем теперь к их критическому рассмотрению.

В предыдущем очерке были отмечены обычные ходячие возражения,
встречающиеся в буржуазной социологической литературе. Сейчас остановимся
на критике наиболее для нас интересной, так как она ведется с точки зрения
критики буржуазной идеологии. Я имею в виду работу Михайловского,
специально посвященную критическому анализу социологических воззрений
нашего мыслителя.
В блестящем этюде "Что такое прогресс?" Михайловский ведет бурную войну
против органической теории Спенсера. Михайловский ясно видит, что Спенсер
является ярким выразителем и горячим защитником капиталистического
буржуазного порядка, но, в качестве утопического социалиста-народника, он
не в состоянии вскрыть, в чем сущность заблуждения и буржуазной
односторонности автора органической социологии.
Несостоятельность социологических воззрений Спенсера заключается, с
точки зрения Михайловского, в стремлении к научному об'ективизму. Спенсер
рассматривает социально-историческое развитие под углом причины и
следствия, не принимая в расчет нравственных оценок. По Спенсеру,
историческая эволюция, совершая свой путь от однородного к разнородному,
является в то же время и прогрессом.
Об'ективный ход вещей совпадает с суб'ективными стремлениями
человечества, или, выражаясь философским языком, историческое бытие не
составляет противоречия нравственному долженствованию. С точки зрения же
Михайловского такого совпадения нет и утверждать такое совпадение может
только защитник существующего порядка. В однородном, недифференцированном
обществе личность, по мнению Михайловского, полнее, гармоничнее и,
благодаря выполнению ею разнородных функций, она, в известном смысле,
богаче и содержательнее. В дифференцированном обществе, т.-е.
в обществе, основанном на принципе разделения труда, личность
урезывается, беднеет, становится односторонней. Для подтверждения и
образного пояснения своей основной мысли Михайловский цитирует знаменитые
строки Шиллера: "Вечно работая над каким-нибудь ничтожным отрывком из
целого, человек и сам делается чем-то вроде отрывка; вечно слыша
однозвучный шум только того колеса, которое вертит он сам, человек никогда
не в состоянии развить гармонию в своем существе, и вместо того, чтобы
запечатлевать человечество в своей натуре, он делается только отпечатком
занятий своей наукой". Процесс дифференциации, отождествляемый Спенсером с
прогрессом, способствовал выработке нецелостных личностей, явился
неисчерпаемым источником патологических явлений в области индивидуальной и
в сфере социальной.
Рядом и в зависимости от сужения личности разделение труда было
причиной искажения истинно-научной мысли. Наука, по своему существенному
содержанию, возникла под влиянием материальных причин и преследовала чисто
утилитарные цели.
Но по мере того, как совершалась общественная дифференциация, научная
мысль отрывалась от своего базиса, от практической жизни, становилась
самоцелью и, развиваясь в качестве самоцели все дальше и дальше, породила
противоположную ей метафизику. Пресловутая спенсеровская дифференциация, -
рассуждает дальше Михайловский, - породила философский психологический
дуализм. "Мы видим, - читаем мы в названном трактате, - что так или иначе
практическое распадение труда на физический и умственный всегда и везде
сопровождается и теоретическим распадением души и тела, т.-е. дуализмом".
Продолжая эту мысль далее, Михайловский высказывает целый ряд дельных,
тонко подмеченных моментов в историческом развитии, интересных и с точки
зрения исторического материализма.
Тем не менее дело критики аналогического метода Спенсера ни на иоту не
подвигается вперед. Ибо указания на отрицательные стороны исторического
процесса на основании нравственной оценки, исходящей из социалистического
идеала XIX ст., бьют мимо цели. Сам Михайловский часто чувствует и, как
мыслящий философски писатель, не может не сознавать шаткости своей
позиции. Сознавая ее, он спрашивает: "Но не значит ли это обругать вековую
историю? Не дал ли нам именно этот процесс истории науку, искусство,
промышленность? Конечно, дал. Но некоторая часть всего этого добыта
простым сотрудничеством, а остальное куплено и покупается, может быть,
слишком дорогою ценою. Будущий историк напишет приходно-расходную книгу
цивилизации и сведет эти счеты". Каким же методом должен будет
руководствоваться будущий историк для того, чтобы осуществить означенную
задачу? Ответ на этот вопрос гласит ясно и отчетливо. Историк, в отличие
от естествоиспытателя, должен руководствоваться не законом причинности, но
брать за исходную методологическую точку идею целесообразности. Другими
словами, когда речь идет об установлении критерия прогресса, необходимо
сделать пунктом отправления нравственный идеал, т.-е. общественную цель.
Но, спрашивается дальше, какого содержания должен быть этот идеал и какая
цель может послужить истинным критерием прогресса? Цель ли немецких
юнкеров, французских роялистов, английской палаты лордов, или цели
социалистов? Михайловский отвечает, конечно, в последнем смысле. И отвечая
в этом именно смысле, знаменитый русский писатель, властитель дум своего
поколения, определяет свой метод, как метод суб'ективный. Спрашивается
далее, есть ли возможность с точки зрения суб'ективного метода подвергнуть
критике какие бы то ни было общественные стремления или идеалы? При
беспристрастном отношении к вопросу должно быть ясно для всякого, что
такой логической возможности нет. Перед лицом суб'ективного метода все
социальные воззрения одинаково обоснованы, или, точнее, в одинаковой
степени необоснованы. Спенсер мог с полным логическим правом, став на
точку зрения Михайловского, заявить, что и он сделал своей исходной точкой
идею цели или нравственную оценку современного капиталистического порядка
и что, руководствуясь этой именно оценкой, он пришел к заключению, что ход
развития от однородного к разнородному знаменует собою прогресс в мировой
истории. Короче, суб'ективный метод не может быть признан, как метод
исследования. Следуя положениям так называемого суб'ективного метода,
Михайловский оказался совершенно бессильным перед Спенсером. Трактат "Что
такое прогресс?", являясь во многих отношениях блестящим произведением и
содержа отдельно взятые интересные мысли, представляет в общем сплошное и
странное недоразумение. Спенсеру ставится, главным образом, в упрек его
об'ективизм, его стремление рассматривать социально-исторические явления
под углом причины и следствия, т.-е. строго научно, а с другой стороны,
тому же Спенсеру вменяется в тяжкую вину его суб'ективизм, т.-е. его
желание всеми силами и средствами доказать прогрессивный характер и
устойчивость буржуазно-капиталистического порядка. В результате всех
рассуждений Михайловского выходит, что Спенсер суб'ективен именно потому,
что об'ективен, что, благодаря его буржуазному суб'ективизму, он строит
невозможную по существу об'ективную теорию прогресса. Словом, в результате
всей критики получается чистокровный nonsens, выражаясь по-русски - полная
бессмыслица.

Михайловский, повторяем, часто сам чувствует безысходную беспомощность,
но, с другой стороны, он смутно сознает ошибочность построения
органической теории.
Тем не менее критика Михайловского представляет, как уже упомянуто
выше, значительный интерес. Она интересна в том отношении, что четко
обнаруживает полное бессилие утопического или суб'ективного социализма
вести борьбу с буржуазной идеологией. В самом деле, Михайловский сделал
своей исходной точкой критики социалистический идеал. Сущность
социалистической общественной организации, - справедливо думает знаменитый
критик Спенсера, - заключается в социальном равенстве его членов. С этой
точки зрения, общественной аггрегат должен явить собой нечто однородное. С
другой стороны, в однородном социалистическом обществе личность, наоборот,
станет разнороднее, богаче по своему внутреннему содержанию. Отсюда
следовала формулировка прогресса, гласящая: "Прогресс есть постепенное
приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему
разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между
людьми". Из этой формулы прогресса вытекало для Михайловского, что
однородный, хотя бы даже примитивный аггрегат общественных групп на низшей
ступени исторической лестницы стоял в известном смысле выше, нежели
капиталистическое общество с присущим ему разделением труда,
дифференциацией, признаваемые Спенсером как явления исторического
прогресса.
А отсюда же вытекало почти что сплошное осуждение исторического хода
развития, сопровождавшегося разделением труда. Рассматривая русскую
поземельную общину, как ячейку будущего социалистического общественного
порядка, Михайловский и, прежде, его учитель П. Л. Лавров нашли
философское, методологическое обоснование своим общественным стремлениям в
философско-исторической телеологии Канта в нормативно-нравственных
оценках. Со свойственным Михайловскому под'емом и гражданским красноречием
он пишет: "Нас гонят нужды настоящего, нас душит страх за будущее, и мы
все тщательнее и внимательнее ищем такого пункта, с которого было бы всего
удобнее осмотреть всю расстилающуюся за нами историю, чтобы по ней
определить наше будущее". Этим искомым пунктом явилось не об'ективное
научное исследование, а формула прогресса, служившая критерием
исторического развития. С ней, с этой формулой, фактически сравнивал
Михайловский стадии исторического развития. Все то, что в какой бы ни было
форме и степени соответствовало ей, то признавалось прогрессивным, все то,
что, наоборот, не равнялось этой формуле, то подвергалось строгому
осуждению. Поэтому Михайловский по существу дела руководствовался в
критике Спенсера тем же аналогическим методом, что и Спенсер.
Разница в том, что Спенсер, на основании аналогии общества с животным
телом, стал апологетом капиталистического общества, - Михайловский же,
исходя из аналогии идеала будущего социалистического общества со всеми
стадиями исторического развития и в частности с волновавшим его
капиталистическим порядком, вынес последнему обвинительный вердикт. Но как
вооруженный всеми областями познания тяжеловесный адвокат дьявола Спенсер,
так и его блестящий обвинитель, - оба в одинаковой степени остались в
стороне от существа дела, ибо обоим недоставало диалектического
рассмотрения хода исторического развития.
Далее Михайловским, также и другими критиками, в том числе Гексли,
ставилось Спенсеру на вид: во-первых, аморализм, якобы неизбежно присущий
эволюционной теории, во-вторых, ее безнадежный фатализм. Как первый, так и
второй упрек Спенсер отразил с полной основательностью. В своем сочинении:
"Основания этики"
Спенсер, подобно Дарвину, рассматривает альтруизм, как необходимый
продукт эволюции. В этом своем сочинении он приходит к такому результату:
вместе с развитием высшей жизни наступит такое состояние, при котором
между эгоизмом и альтруизмом настанет примирение, так что один сольется с
другим". Это - вывод отнюдь не случайного характера, напротив, Спенсер
старательно обосновывает его не только в "Основаниях этики", но и в
"Социальной статике", вышедшей в свет в 1850 г., т.-е. еще тогда, когда по
собственному признанию самого нашего автора его эволюционная теория еще не
была выработана в ее универсальной, законченной форме. Об аморализме
теории Спенсера в том виде, как она выявляется в его произведениях, а не в
крайне индивидуалистических теориях его последователей, не может быть и
речи. Наоборот, альтруизм утверждается и признается как совершенно
естественное следствие эволюции и как необходимый фактор в общественной
жизни.
Перейдем теперь ко второму возражению. Критики учения об
об'ективно-исторической закономерности утверждают, что признать
об'ективную закономерность в социальной жизни значит притти к пассивному
фатализму. Это возражение делалось не только Спенсеру, но оно служило, и
до сих пор служит, главным критическим оружием и против
материалистического понимания истории. Этим оружием сражался Михайловский
не только против Спенсера, но направил его впоследствии, главным образом,
против русского марксизма. Это самое оружие было пущено в ход нашими
легальными марксистами в период их критики и отступления.

Это пресловутое возражение было сформулировано в известной книге
Штаммлера:
"Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung"
(эта книга, кстати будь сказано, оказала огромное влияние как на немецкий
ревизионизм, так и на наших легальных марксистов П. Струве, Бердяева,
Булгакова), в которой Штаммлер утверждал, что главная отличительная черта
исторического материализма заключается в том, что он отказывается от
"неумолимой альтернативы остановиться исключительно или на
казуально-понимающем познании, или на воле, ставящей себе цели".
Постулируя естественно-необходимый ход социального развития,
материалистическое понимание истории считает в то же время возможным его
поощрять, ускорять, ему содействовать и т. д. Штаммлер усматривал в этом
непреоборимое противоречие: "Раз, - говорит он, - научно познано, что
известное событие необходимо произойдет совершенно определенным способом,
бессмысленно еще желать содействовать именно этому определенному способу
его наступления. Нельзя основать партию, которая хотела сознательно
содействовать точно вычисленному лунному затмению". Это же самое мнимое
противоречие ставилось на вид Спенсеру. Это возражение Спенсер отразил с
полной основательностью и большим остроумием. А так как спенсеровское
опровержение этого ходячего и часто повторяющегося софизма совпадает с
нашими взглядами, то разрешите привести довольно обширную, но весьма
содержательную выдержку из краткой заметки, посланной нашим мыслителем в
1893 году на происходивший в Чикаго конгресс эволюционистов. Эта заметка
посвящена исключительно ответу противникам, утверждавшим, что учение о
социальной эволюции исключает активную деятельность человека.
"Предполагается, - рассуждает там Спенсер, - что общество также
развивается стихийно, независимо от всякой сознательной деятельности: из
этого заключают, что соответственно эволюционной теории, индивидам нечего
заботиться о прогрессе, так как он совершается сам по себе. Отсюда следует
утверждение, что "эволюция, возведенная в высший закон человеческой морали
и общественной жизни, превращается в парализующий и общественный фатализм.
Но в этом-то и ошибка.
Всякий может убедиться в том, что в низших стадиях эволюции процесс
совершается только благодаря тому, что различные участвующие в нем
неделимые - в одних случаях молекулы материи, в других - отдельные особи
видов - соответственным образом проявляют свою природу. Было бы нелепо
думать, что неограническая эволюция могла бы совершаться, если бы молекулы
перестали притягивать друг друга и вступать в соединение, но также нелепо
было бы предполагать, что органическая эволюция могла бы продолжаться,
если бы инстинкты и аппетиты индивидов исчезли окончательно, или хотя бы
отчасти". Сравнение блестящее. Исключить из общественного хода развития
активную деятельность людей - это все равно, что устранить из физических
или органических процессов те или другие основные двигательные силы. И
Спенсер продолжает: "Не менее нелепо думать, что социальная эволюция может
совершаться независимо от нормальной физической и духовной деятельности
индивидов, составляющих общество, независимо от их потребностей, чувств и
вызванных ими действий. Конечно, верно, что в значительной степени
социальная эволюция достигается помимо всякого намерения граждан
достигать, и они даже не сознают, что они достигают ее. Вся промышленная
организация, во всей ее удивительной многосложности, возникла благодаря
тому, что каждый индивид преследовал свои собственные интересы, подлежащие
известным ограничениям, налагаемым организованным государством". С

Закладка в соц.сетях