Жанр: Драма
Бремя страстей человеческих
...ования такой уж полезной, а новые языки приобретают значение,
какого не имели в дни его молодости. Сам он не знал, что и думать; одного
из его братьев отправили в Германию, когда он провалился на каких-то
экзаменах, и тем самым, казалось, в семье уже был создан прецедент, но,
поскольку брат его умер там от брюшного тифа, этот опыт явно следовало
считать опасным. В результате бесконечных обсуждений было решено, что
Филип вернется в школу еще на один триместр, а потом оттуда уйдет. Филип
был доволен таким решением. Но уже через несколько дней после возвращения
в школу директор ему сказал:
- Я получил письмо от твоего дяди. Оказывается, ты хочешь ехать в
Германию, и он спрашивает у меня, что я об этом думаю.
Филип был поражен. Он отчаянно разозлился на опекуна за то, что тот
нарушил свое слово.
- Я считал это делом решенным, - сказал он.
- Как бы не так! Я написал, что твой уход был бы величайшей ошибкой.
Филип немедленно сел за стол и сочинил крайне резкое письмо дяде. Он не
стеснялся в выражениях. Он был так зол, что долго не мог заснуть и рано
утром проснулся в мрачном настроении. Он едва дождался ответа. Ответ
пришел через два или три дня. Это было кроткое, грустное письмо от тети
Луизы; по ее словам, ему не следовало так писать дяде: он причинил ему
большое горе. Он поступил жестоко и не по-христиански. Надо ему понять,
что они стараются для его же блага; они куда старше его, и им виднее, что
для него лучше. Филип сжал кулаки. Он часто слышал такие доводы, но не
понимал, почему их надо принимать на веру; дядя и тетя не знают
современных условий; почему они так уверены, что, раз они старше его,
значит, и умнее?.. Письмо заканчивалось сообщением, что мистер Кэри взял
обратно свое заявление об уходе племянника из школы.
Филип кипел негодованием до следующего вторника: во вторник и четверг
после обеда их освобождали от уроков, потому что по субботам они вечером
ходили в собор.
Филип задержался в классе позже других.
- Прошу вас, сэр, разрешите-мне после обеда поехать в Блэкстебл, -
попросил он.
- Нет, - отрезал директор.
- Мне нужно поговорить с дядей по важному делу.
- Разве ты не слышал, что я сказал "нет"?
Филип не стал возражать. Он вышел из класса. Его душила ярость от
перенесенного унижения - унизительной просьбы и не менее унизительного
отказа. Он ненавидел директора. Филип приходил в бешенство от всякого
проявления деспотизма, особенно когда человек даже не считал нужным
объяснить причины совершенного им насилия. Он был слишком зол, чтобы
обдумывать твои поступки; после обеда он пошел знакомыми закоулками прямо
на станцию и как раз поспел к поезду в Блэкстебл. Дядя и тетя были в
гостиной.
- Ба! Откуда ты взялся? - спросил священник.
Он не мог скрыть, что совсем не рад приезду Филипа, и был слегка
смущен.
- Я решил приехать и поговорить с тобой. Я хочу знать, почему ты обещал
мне одно, когда я был здесь, а через неделю сделал совершенно другое.
Филип был немножко испуган своей храбростью, но он заранее обдумал все,
что скажет, и, как ни билось его сердце, заставил себя произнести эти
слова.
- Тебе разрешили сегодня приехать?
- Нет. Я просил Перкинса, но он отказал. Если ты хочешь донести ему,
что я был здесь, ты можешь причинить мне целую кучу неприятностей.
Миссис Кэри дрожащими руками продолжала вязать. Она не привыкла к
скандалам, они ее крайне волновали.
- Ты этого заслуживаешь, - сказал мистер Кэри.
- Если хочешь быть ябедой, пожалуйста. После твоего письма Перкинсу от
тебя всего можно ожидать.
Со стороны Филипа было глупо так говорить - священник дождался нужного
ему предлога.
- Я не желаю выслушивать твои дерзости, - произнес он с достоинством.
Он встал и поспешно ушел к себе в кабинет. Филип услышал, как он
захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ.
- О Господи, хоть бы мне скорей исполнился двадцать один год! Какой
ужас быть связанным по рукам и ногам!
Тетя Луиза тихонько заплакала.
- Ах, Филип, как ты мог так говорить с дядей! Прошу тебя, пойди и
извинись.
- И не подумаю. А с его стороны красиво пользоваться тем, что он
опекун? Ведь это просто перевод денег - платить за меня в школу; но ему до
этого и деда нет. Деньги-то не его. Зачем только меня отдали на попечение
людям, которые ни черта в этом не смыслят.
- Филип...
Услышав ее голос, Филип сразу прервал свою яростную тираду - такое в
нем было отчаяние. Он только теперь почувствовал всю резкость своих слов.
- Как ты можешь быть таким жестоким? Ты ведь знаешь, что мы стараемся
для твоей же пользы. Конечно, у нас нет опыта... Будь у нас дети, все было
бы иначе. Вот почему мы и посоветовались с мистером Перкинсом. - Голос ее
задрожал. - Я старалась быть тебе матерью. Я всегда любила тебя, как
собственного сына.
Она была такая маленькая и хрупкая, во всем ее облике старой девы было
что-то донельзя грустное. Филип был растроган. Он почувствовал, как горло
его сжалось и на глазах выступили слезы.
- Прости меня, - сказал он. - Я вел себя, как последняя скотина.
Он встал перед ней на колени, обнял ее и стал целовать увядшие мокрые
щеки. Она горько рыдала, и он вдруг ощутил острую жалость к этой зря
прожитой жизни. Никогда еще она себе не позволяла так открыто проявлять
свои чувства.
- Я вижу, что не стала для тебя тем, кем хотела стать, но, ей-Богу же,
я не знала, как это сделать. Я ведь так же страдаю, оттого что у меня нет
детей, как и ты, что у тебя нет матери.
Филип позабыл свой гнев и свои огорчения: он думал только о том, как бы
утешить ее, бормоча отрывистые слова и неуклюже, по-ребячьи, стараясь ее
приласкать. Но вскоре пробили часы, и он бросился бежать, чтобы поспеть на
последний поезд, приходивший в Теркенбэри к вечерней перекличке. Забившись
в угол вагона, он думал о том, что ничего не достиг, и злился на
собственную слабость. Противно, что высокомерный тон священника и слезы
тетки отвлекли его от цели. Но в результате каких-то переговоров между
супругами, о которых Филип так и не узнал, директор получил еще одно
письмо. Прочитав его, мистер Перкинс нетерпеливо передернул плечами. Он
показал его Филипу.
Оно гласило:
"Дорогой мистер Перкинс!
Простите, что я снова тревожу Вас по поводу моего племянника, но и моя
жена и я о нем беспокоимся. Судя по всему, он рвется из школы, и моя жена
думает, что ему там очень тяжело. Нам трудно принять какое-нибудь решение
- ведь мы не его родители. Сам он считает, что успехи у него
посредственные и что оставаться в школе будет лишь тратой денег. Очень
прошу Вас потолковать с ним, и, если он не передумает, ему, пожалуй, и в
самом деле лучше уйти перед Рождеством, как я сперва и предполагал.
Искренне Ваш, Уильям Кэри".
Филип отдал директору письмо. Он ликовал. Желание его исполнилось, он
добился своего. Воля его пересилила волю других.
- Вряд ли мне стоит тратить полчаса на письмо твоему дяде, ведь он
снова передумает, если вслед за этим получит письмо от тебя, - с
раздражением сказал директор.
Филип ничего не ответил; ни один мускул не дрогнул на его лице, только
глаза лукаво блеснули. Мистер Перкинс заметил это и рассмеялся.
- Да, видно, твоя взяла, - сказал он.
Филип широко улыбнулся. Он не мог скрыть своего торжества.
- Это правда, что тебе невтерпеж в школе?
- Да, сэр.
- Тебе здесь плохо?
Филип покраснел. Он злился, когда люди пытались залезть к нему в душу.
- Не знаю, сэр.
Мистер Перкинс задумчиво глядел на него, медленно теребя бороду. Потом
он заговорил, словно сам с собой:
- Конечно, школы предназначены для заурядных детей. Дыры всегда
круглые, и, какова бы ни была форма затычки, ее надо загнать в эту дыру.
Нет времени заниматься незаурядным ребенком. - Внезапно он обратился к
Филипу. - Послушай, я хочу тебе кое-что предложить. Дело идет к концу
триместра. Ты не умрешь, если пробудешь здесь еще один триместр, а, если
ты хочешь ехать в Германию, лучше это сделать не после Рождества, а после
Пасхи. Весной там куда приятнее, чем в разгар зимы. Если к концу
следующего триместра ты не передумаешь, я не стану чинить тебе
препятствий. Что ты на это скажешь?
- Большое спасибо, сэр.
На радостях, что он все-таки выиграл три месяца, Филип не стал
возражать против еще одного триместра. Школа уже не казалась ему такой
тюрьмой, как прежде: он знал, что навсегда избавится от нее еще до Пасхи.
Сердце его прыгало в груди. В тот вечер в часовне он оглядел своих
товарищей - они стояли, выстроившись по классам, каждый на своем месте - и
усмехнулся от удовольствия при мысли, что скоро никогда их больше не
увидит. Теперь он мог смотреть на них почти дружелюбно. Глаза его
остановились на Розе. Тот очень серьезно относился к своим обязанностям
старосты: он тешил себя мыслью, что служит примером всей школе; в этот
вечер была его очередь читать молитву, и он прочел ее отлично. Филип
улыбнулся, подумав, что наконец избавится от него навсегда; не пройдет и
полугода, как Филип забудет, что Роз - высокий и стройный, что у него
прямые, длинные ноги, что он староста и капитан спортивной команды. Филип
поглядел на учителей в мантиях. Гордон умер (он скончался два года назад
от удара), но все остальные были на месте. Теперь Филип знал, какие это
ничтожные люди, за исключением, разве что, Тернера, в котором было что-то
человеческое; Филипа передернуло при мысли о том, в каком рабстве они его
держали. Через полгода и они станут ему безразличны. Их похвала его не
обрадует, а хула заставит только презрительно пожать плечами.
Филип научился скрывать свои чувства, к тому же он все еще страдал от
застенчивости, но теперь он часто бывал весел; и, хотя он по-прежнему
ковылял по школе с притворной скромностью, молчаливый и сдержанный, душа
его ликовала. Даже ходить он стал как будто легче. В голове у него
проносились разные мысли, мечты так стремительно обгоняли друг друга, что
он не мог их удержать, но их веселый хоровод переполнял его сердце
радостью. Теперь, когда у него было легко на душе, он мог опять
заниматься, и в последние недели триместра принялся наверстывать
упущенное. Голова его работала без всякого напряжения, и самый процесс
мышления доставлял ему подлинное удовольствие. Он отлично выдержал
экзамены. Мистер Перкинс только раз вернулся к их разговору: разбирая его
сочинение, он, как обычно, указал ему на недостатки, а потом заметил:
- Стало быть, ты решил на время перестать валять дурака?
Он улыбнулся ему, сверкнув своими белоснежными зубами, и Филип, опустив
глаза, смущенно улыбнулся в ответ.
Полдюжины учеников, собиравшихся поделить между собой различные награды
в конце летнего триместра, давно перестали считать Филипа серьезным
соперником; но теперь они стали наблюдать за ним с беспокойством. Он
никому не говорил, что на Пасху уходит из школы и таким образом не может
быть для них конкурентом, - он не разубеждал их в этом. Он знал, что Роз
гордится своим французским произношением - раза два он провел каникулы во
Франции; к тому же Роз рассчитывал получить награду настоятеля собора за
сочинение по английской литературе; Филип обрадовался, увидев, с какой
растерянностью Роз почувствовал, насколько он сильнее его по этим
предметам. Другой парень, Нортон, не мог поступить в Оксфорд, не получив
одной из стипендий, которыми располагала школа. Нортон спросил Филипа,
будет ли он ее добиваться.
- А тебе какое дело? - спросил Филип.
Ему льстило, что от него зависит чье-то будущее. Было нечто
романтическое в том, чтобы захватить все эти награды, а потом с презрением
уступить их другим. Наконец занятия кончились, и он отправился прощаться к
мистеру Перкинсу.
- Неужели ты и в самом деле хочешь уйти? - спросил тот с искренним
удивлением.
Лицо у Филипа вытянулось.
- Вы же обещали, что не станете возражать, - сказал он.
- Я думал, что на тебя нашла блажь, которой покуда лучше потакать. Я же
знаю, как ты упрям. Скажи на милость, зачем тебе теперь уходить? Ведь тебе
остался всего один триместр. Ты легко получишь стипендию святой
Марии-Магдалины и половину всех наших наград.
Филип угрюмо молчал. Он понимал, что его обманули. Но ведь Перкинс дал
обещание, и ему придется его сдержать.
- В Оксфорде тебе будет хорошо. Тебе не надо сейчас решать, чем ты
займешься потом. Ты, видно, не понимаешь, как там чудесно живется всякому,
у кого есть голова на плечах.
- У меня все готово для поездки в Германию, - сказал Филип.
- Что же это за приготовления, которых при желании нельзя отменить? -
спросил мистер Перкинс с насмешливой улыбкой. - Я буду очень огорчен, если
тебя потеряю. Тупицы, которые работают не покладая рук, всегда успевают в
школе больше, чем способные ученики, но лентяи; если же способный ученик
хочет заниматься - ну, тогда он достигает того, чего ты добился в этот
триместр.
Филип густо покраснел. Он не привык к похвалам, и никто еще не говорил
ему о его способностях. Директор положил ему руку на плечо.
- Если бы ты знал, как скучно вдалбливать что-нибудь в головы тупицам;
но когда попадается ученик, который понимает тебя с полуслова, тогда
преподавание становится самым увлекательным занятием на свете.
Филип таял от ласковых слов; ему прежде и в голову не приходило, что
мистеру Перкинсу действительно не безразлично, уйдет он или останется. Он
был и тронут и необычайно польщен. Было бы приятно кончить школу с
триумфом, а потом отправиться в Оксфорд: перед ним мелькали картины той
жизни, о которой он знал понаслышке от выпускников, приезжавших в школу
для участия в спортивных состязаниях, или по письмам студентов,
переходившим из рук в руки в комнатах для занятий. Но ему было стыдно:
каким же он окажется дураком в собственных глазах, если уступит; да и дядя
посмеется над тем, как его перехитрил директор. А драматический отказ от
всех наград, потому что он их презрел, превратится в простую будничную
борьбу за них. В общем, прояви мистер Перкинс еще совсем немного
настойчивости - ровно столько, чтобы он мог сохранить самоуважение, - и
Филип пошел бы на все, чего хотел директор. Но лицо его никак не отражало
боровшихся в нем чувств, оно оставалось спокойным и угрюмым.
- Я бы все-таки предпочел уйти, - сказал он.
Как и многие люди, привыкшие добиваться своего с помощью личного
обаяния, мистер Перкинс становился нетерпелив, когда ему не удавалось
сразу же настоять на своем. У него было много работы, и он больше не мог
тратить драгоценное время на мальчишку, который так глупо упрямился.
- Ладно, - сказал он, - я обещал, что отпущу тебя, если ты этого
действительно хочешь, и я сдержу обещание. Когда ты едешь в Германию?
Сердце Филипа екнуло. Бой был выигран, но он не был уверен, что это
победа, а не поражение.
- В начале мая, - ответил он.
- Что ж, приезжай навестить нас, когда вернешься.
Директор протянул руку. Еще немножко, и Филип передумал бы, но мистер
Перкинс, по-видимому, считал дело решенным. Филип вышел. Со школой
покончено, он свободен; но неистовой радости, которой он ждал, Филип
почему-то не почувствовал. Он медленно обошел школьный двор, и его
охватило глубокое уныние. Теперь он жалел, что не вел себя умнее. Ему уже
не хотелось уходить из школы, но он знал, что не сможет заставить себя
пойти к директору и сказать, что остается. Это было бы таким унижением,
какого он не мог вынести. Он сомневался, правильно ли поступил, был
недоволен собой и всем на свете. И мрачно спрашивал себя: "Неужели всегда,
когда тебе удается поставить на своем, ты потом об этом жалеешь?"
22
В Берлине жила старая приятельница мистера Кэри, некая мисс Уилкинсон;
отец ее был священником. Когда-то мистер Кэри был его помощником в одной
из деревень Линкольншира; после смерти отца мисс Уилкинсон была вынуждена
искать заработка и служила гувернанткой во Франции и в Германии. Она
переписывалась с мистером Кэри и раза два проводила отпуск у него в доме в
Блэкстебле, платя небольшую сумму за свое содержание, как это обычно
делали редкие гости семейства Кэри. Когда выяснилось, что легче уступить
желанию Филипа, чем ему противиться, миссис Кэри написала ей и попросила
совета. Мисс Уилкинсон рекомендовала Гейдельберг как самое подходящее
место для изучения немецкого языка и дом фрау профессорши Эрлин - как
самое удобное пристанище. Филип сможет жить там на всем готовом за
тридцать марок в неделю, а учить его будет сам профессор, преподаватель
местной гимназии.
Филип приехал в Гейдельберг майским утром. На вокзале его вещи
погрузили на ручную тележку, и он последовал за носильщиком. Над ним сияло
ярко-голубое небо, а деревья на улице, по которой они шли, были покрыты
густой листвой; в самом воздухе было что-то новое для Филипа, и к робости,
которую он испытывал, вступая в новую жизнь среди чужих людей,
примешивалось радостное возбуждение. Он был несколько огорчен тем, что
никто его не встретил, и совсем смутился, подойдя к подъезду большого
белого дома, куда его довел носильщик. Какой-то растрепанный парень
впустил его в дом и проводил в гостиную. Она была заставлена массивной
мебелью, обитой зеленым бархатом, посредине стоял круглый стол. На нем
красовался в вазе с водой букет цветов, туго обернутый в нарезанную
бахромой бумагу, как кость от бараньей котлетки; вокруг вазы были
аккуратно разложены книги в кожаных переплетах. Воздух в комнате был
затхлый.
В гостиную, принеся с собой запах кухни, вошла фрау профессорша -
низенькая, толстая чрезмерно, приветливая женщина с туго завитым шиньоном;
на ее красном лице, как бусинки, блестели маленькие глазки. Взяв Филипа за
руки, она принялась расспрашивать его о мисс Уилкинсон, которая дважды
прожила по нескольку недель в доме профессорши. Говорила она на ломаном
английском языке, примешивая немецкие слова. Филипу так и не удалось ей
объяснить, что он незнаком с мисс Уилкинсон. Потом появились две дочки
фрау профессорши. Филипу девицы показались перезрелыми, хотя им было,
наверно, лет по двадцать пять. Старшая, Текла, была такая же коротышка,
как мать, с такой же фальшивой манерой держаться, но у нее было
хорошенькое личико и густые темные волосы; младшая, Анна, была долговязой
и невзрачной, но улыбка ее показалась Филипу приятной, и он сразу
предпочел ее сестре. После нескольких минут вежливой беседы фрау
профессорша отвела Филипа в его комнату и оставила одного. Комната
помещалась в башенке, из окна виднелись верхушки деревьев парка; кровать
стояла в алькове, и, сидя за столом, можно было совсем забыть, что
находишься в спальне. Филип распаковал свои вещи и расставил книги.
Наконец-то он начинал самостоятельную жизнь.
В час дня звонок позвал его к обеду; в гостиной собрались все жильцы
фрау профессорши. Филипа представили ее супругу - высокому человеку
средних лет с кроткими голубыми глазами и большой светловолосой головой,
которую тронула седина. Он заговорил с Филипом на правильном, но довольно
старомодном английском языке, усвоенном из английских классиков; странно
было слышать в разговоре слова, которые Филип встречал лишь в пьесах
Шекспира. Фрау профессорша Эрлин звала свое заведение не пансионом, а
"семейным домом"; но нужно было хитроумие метафизика, чтобы установить, в
чем заключалось различие. Когда они уселись обедать в длинной темной
комнате рядом с гостиной, Филип, который очень робел, насчитал за столом
шестнадцать человек. Фрау профессорша сидела во главе стола и раскладывала
порции. Прислуживал, нещадно стуча тарелками, все тот же неотесанный
увалень, который открыл Филипу дверь; как он ни суетился, первые кончали
есть, прежде чем получали свою еду последние. Фрау профессорша настаивала
на том, чтобы говорили только по-немецки, так что, если бы Филип и
пересилил свою застенчивость, ему все равно пришлось бы молчать. Он
приглядывался к людям, с которыми ему предстояло жить. Возле фрау
профессорши сидело несколько старух, но Филип не обратил на них внимания.
Были тут и две молодые девушки, обе белокурые, и одна из них очень
хорошенькая; Филип услышал, что одну звали фрейлейн Гедвига, а другую -
фрейлейн Цецилия. У фрейлейн Цецилии была длинная коса. Девушки сидели
рядом и болтали друг с другом, сдержанно хихикая; они то и дело
посматривали на Филипа; одна из них что-то шептала другой, и та фыркала, а
Филип краснел как рак, чувствуя, что они над ним потешаются. Рядом с ними
сидел китаец с желтым лицом и широкой улыбкой - он изучал жизнь Запада.
Китаец говорил скороговоркой, с таким странным акцентом, что девушки не
всегда могли его понять и покатывались со смеху. Он тоже добродушно
посмеивался, жмуря свои миндалевидные глаза. Было тут и несколько
американцев в черных пиджаках, с пергаментным, нездоровым цветом лица -
студенты-теологи; в их плохой немецкой речи Филипу слышалось гнусавое
американское произношение; он поглядывал на них подозрительно - ведь его
учили смотреть на американцев как на необузданных дикарей.
Позже они посидели немного в гостиной на жестких стульях, обитых
зеленым бархатом, и фрейлейн Анна спросила Филипа, не хочет ли он с ними
прогуляться.
Филип согласился. Собралась целая компания: дочери фрау профессорши,
две другие девушки, один из американских студентов и Филип. Филип шел с
Анной и фрейлейн Гедвигой и немножко волновался. Он никогда еще не был
знаком ни с одной девушкой. В Блэкстебле не было никого, кроме дочерей
крестьян и местных лавочников. Филип знал их по именам и в лицо, но был
робок и ему казалось, что они смеются над его хромотой. Он охотно
соглашался со священником и миссис Кэри, которые проводили границу между
собственным высоким положением и положением крестьян. У доктора было две
дочери, но обе значительно старше Филипа; они вышли замуж за ассистентов
отца еще тогда, когда Филип был совсем маленьким. В Теркенбэри были девицы
не слишком скромного поведения, с которыми встречался кое-кто из учеников;
об интрижках с ними рассказывали скабрезные истории - плод воспаленного
мальчишеского воображения. Слушая их, Филип скрывал свой ужас под личиной
гордого презрения. Его фантазия и прочитанные книги воспитали в нем
склонность к байронической позе; в нем боролись чувства - болезненная
застенчивость и уверенность, что он обязан быть галантным. Сейчас он
понимал, что ему нужно казаться веселым и занимательным. Но в голове у
него не было ни единой мысли, и он мучительно придумывал, что бы ему
сказать. Дочь фрау профессорши, фрейлейн Анна, то и дело обращалась к нему
из чувства долга; другая же девушка говорила мало, зато поглядывала на
него насмешливыми глазами, а иногда, к его великому смущению, откровенно
заливалась смехом. Филип был уверен, что выглядит чучелом гороховым. Они
шли по склону холма, среди сосен, и Филип с наслаждением вдыхал их аромат.
Стоял теплый и безоблачный день. Наконец они взобрались на холм и увидели
внизу перед собой долину Рейна, залитую солнцем. Просторные дали словно
искрились в золотых лучах; змеилась серебристая лента реки, а по берегам
ее были разбросаны города. В том уголке Кента, где жил Филип, не было
таких просторов, одно только море открывало глазу дальние горизонты;
неоглядная ширь, лежавшая перед Филипом, приводила его в какой-то
неизъяснимый восторг. Он вдруг ощутил себя словно окрыленным. Сам того не
понимая, он впервые испытал чистое, ни с чем другим не смешанное чувство
красоты. Они сели втроем на скамейку - остальные ушли дальше, - и, пока
девушки болтали по-немецки, Филип, забыв о их присутствии, наслаждался
открывшимся ему видом.
- Видит Бог, я счастлив, - бессознательно произнес он вслух.
Иногда Филип вспоминал о Королевской школе в Теркенбэри и посмеивался,
гадая, чем там заняты в эту минуту. Иногда ему снилось, что он все еще в
школе, и, просыпаясь в своей башенке, он "испытывал необычайное
удовлетворение. Лежа в постели, он видел огромные кучевые облака, висевшие
в синем небе. Он наслаждался свободой. Он мог ложиться, когда хотел, и
вставать, когда ему нравилось. Никто им не командовал. Его радовало, что
ему не приходится больше лгать.
Они договорились с профессором Эрлином, что тот станет учить его латыни
и немецкому; каждый день к нему приходил француз и давал уроки
французского; а в качестве учителя математики фрау профессорша
рекомендовала англичанина, изучавшего филологию в университете. Это был
некий Уортон. Он снимал комнату в верхнем этаже запущенного дома. Дом был
грязный, неопрятный, в нем воняло на все лады. В десять часов утра, когда
появлялся Филип, Уортон обычно был еще в постели; вскочив, он натягивал
грязный халат, совал ноги в войлочные туфли и, пока давал урок, поглощал
свой скудный завтрак. Это был приземистый человек, растолстевший от
неумеренного потребления пива, с густыми усами и длинными, растрепанными
волосами. Он прожил в Германии уже пять лет и совсем онемечился. Он с
презрением говорил о Кембриджском университете, где получил диплом, и с
горечью - о возвращении в Анг
...Закладка в соц.сетях
