Жанр: Драма
Смешные любови
Милан Кундера
СМЕШНЫЕ ЛЮБОВИНИКТО НЕ СТАНЕТ СМЕЯТЬСЯ.
ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО ВЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ.
ЛОЖНЫЙ АВТОСТОП.
СИМПОЗИУМ.
ПУСТЬ СТАРЫЕ ПОКОЙНИКИ УСТУПЯТ МЕСТО МОЛОДЫМ ПОКОЙНИКАМ.
ДОКТОР ГАВЕЛ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ.
ЭДУАРД И БОГ.
Милан КУНДЕРА
НИКТО НЕ СТАНЕТ СМЕЯТЬСЯ
Перевод с чешского Н. Шульгиной
Aiiin
В книгу Милана Кундеры "Смешные любови" вошли рассказы, написанные в
Чехии в 1959 - 1968 гг. Они явились
отправной точкой кундеровской прозы, в особенности его знаменитых романов
"Невыносимая легкость бытия",
"Бессмертие" и других.
- Налей мне еще сливянки, - сказала Клара, и я выполнил ее просьбу.
Повод распить бутылочку был вовсе не из
ряда вон выходящим, но все-таки был: в этот день я получил сравнительно сносный
гонорар за последнюю часть своего
эссе, опубликованного с продолжением в нескольких номерах специального журнала
по изобразительному искусству.
Уже тот факт, что эссе вышло в свет, казался чудом. Все, что я утверждал
в нем, носило характер остро
полемический. Моя работа, поначалу отвергнутая журналом "Изобразительная мысль",
чьи редакторы седобороды и
осмотрительны, впоследствии была напечатана в менее объемном, конкурирующем с
"Изобразительной мыслью" издании,
сотрудники которого были моложе и опрометчивее.
Гонорар, а вместе с ним и письмо принес мне на факультет почтальон;
письмо малозначительное; в состоянии
свежеобретенной самонадеянности я едва пробежал его глазами. Однако дома, когда
время уже близилось к полуночи, а
содержимое бутылки - ко дну, я взял письмо со стола и стал читать с явным
намерением повеселиться.
"Уважаемый товарищ и - с Вашего разрешения - мой коллега! - вслух
прочел я Кларе. - Прошу Вас извинить
меня за то, что я, не имеющий чести знать Вас, осмеливаюсь писать Вам. Обращаюсь
к Вам с просьбой: не отказать мне в
любезности прочесть прилагаемую статью. Не будучи знаком с Вами лично, я уважаю
Вас как человека, чьи взгляды,
суждения и выводы столь удивили меня своим совпадением с результатами моего
собственного исследования, что я был
просто потрясен. Так, например, при всем моем преклонении перед Вашими
суждениями в плане сравнительного анализа,
которым Вы, вероятно, владеете лучше меня, я категорически утверждаю, что к
мысли о том, что чешское искусство всегда
было близко народу, я пришел до того, как прочел Вашу работу. Я мог бы это легко
доказать, ибо, помимо прочего,
располагаю и свидетелями. Но это только так, к слову сказать, ибо Ваш труд..." -
тут следовал еще ряд дифирамбов в адрес
моей персоны, а затем просьба: не согласился бы я, дескать, написать на его
статью рецензию, а точнее, отзыв для
"Изобразительной мысли", где данная статья уже более полугода лежит без
движения. Моя рецензия, насколько ему
известно, может оказаться решающей, а потому я для него, автора этих строк,
единственная надежда, единственный огонек
в поглотившей его непроглядной тьме.
Мы, конечно, не преминули посмеяться над паном Затурецким, чье
высокородное имя нас буквально
зачаровывало; однако наши шутки были вполне благодушными, поскольку фимиам,
который он курил мне, особенно в
сочетании с превосходной сливянкой, смягчал меня. Смягчал настолько, что в те
незабвенные минуты я возлюбил весь мир.
И в этом огромном мире - прежде всего Клару. Уже хотя бы потому, что она сидела
напротив меня, тогда как остальной мир
был скрыт за стенами моей мансарды в пражских Вршовицах. И не имея возможности
чем-то одарить тот, большой мир, я
одаривал Клару. По крайней мере - обещаниями.
Клара была девушкой двадцати лет от роду, из хорошей семьи. Да что там из
хорошей - из отличной семьи!
Папочка, бывший директор банка, как представитель крупной буржуазии в
пятидесятом году был выслан в отдаленную от
Праги деревню Челаковице. Доченька по злой воле кадровиков работала швеей в
большой мастерской пражской фабрики
модной одежды. Сейчас я сидел против нее и лез из кожи вон, чтобы снискать ее
благосклонность хотя бы тем, что
легковесно расписывал ей преимущества будущей работы, на которую я обещал
устроить ее с помощью моих друзей.
Невозможно, убеждал я ее, чтобы такая прелестная девушка, как она, убивала свою
красоту, сидя за швейной машиной. Я
был полон решимости сделать ее манекенщицей.
Клара не возражала мне, и мы провели ночь в счастливом взаимопонимании.
Человек проживает настоящее с завязанными глазами. Ему дано лишь думать
или догадываться, что он живет. И
только позднее, когда ему развязывают глаза, он, оглядываясь на прошлое,
осознает, как он жил и в чем был смысл этой
жизни.
В тот вечер я думал, что пью за свои успехи, и вовсе не предполагал, что
это торжественный вернисаж моих
закатов.
А так как я ничего не предполагал, то и проснулся утром в отличном
настроении, взял в постель статью,
приложенную к письму, и, пока Клара блаженно посапывала рядом, с веселым
равнодушием приступил к чтению.
Статья, озаглавленная "Миколаш Алеш, мастер чешского рисунка", не стоила
даже того получаса рассеянного
внимания, что я ей уделил. Это было беспорядочное нагромождение банальностей без
всякого представления о логической
связи, без малейшей честолюбивой попытки разбавить их хоть какой-нибудь
собственной мыслью.
Мне стало совершенно ясно, что статья эта - несусветная чушь. Кстати,
доктор Калоусек, редактор
"Изобразительной мысли" (в сущности, человек малоприятный), в тот же день
подтвердил это; позвонив мне на факультет,
он сказал: "Ну как, получил трактат этого самого пана Затурецкого?.. Тогда
напиши. Уже пятеро рецензентов зарубили ее, а
он никак не угомонится, теперь решил, что единственный настоящий спец - это ты.
Напиши в двух словах, что это полная
дребедень, ты это умеешь, язвительности тебе не занимать, тогда уж он оставит
нас в покое".
Тут что-то во мне воспротивилось: почему, собственно, я должен быть
палачом пана Затурецкого? Я что, получаю
за это редакторскую зарплату? К тому же я прекрасно помнил, что именно в
"Изобразительной мысли" из осторожности
завернули мою статью; зато имя пана Затурецкого крепко увязывалось для меня с
Кларой, сливянкой и восхитительным
вечером. И наконец - не стану отрицать, это же вполне по-человечески, - и одного
пальца мне было бы достаточно, чтобы
сосчитать тех, кто полагает меня "настоящим спецом"; так чего ради терять мне и
этого единственного?
Я закончил разговор с Калоусеком какой-то невнятной остротой, которую он
мог счесть обещанием, а я - всего
лишь уверткой, и повесил трубку, будучи твердо уверен, что рецензию на пана
Затурецкого не напишу никогда.
И вместо рецензии я, вынув из ящика стола почтовую бумагу, написал пану
Затурецкому письмо, в котором,
обойдя какую бы то ни было оценку его работы, извинился и сообщил, что мои
взгляды на живопись девятнадцатого века
считаются порочными и дерзкими, и потому мое мнение - особенно в редакции
"Изобразительной мысли" - могло бы
скорее навредить делу, чем поспособствовать; при этом я обволок пана Затурецкого
таким дружелюбным многословием, что
трудно было бы не усмотреть в нем моего расположения.
Стоило мне опустить письмо в почтовый ящик, как я тотчас забыл о пане
Затурецком. Зато пан Затурецкий не
забыл обо мне.
В один прекрасный день, только я закончил лекцию - в институте я веду
курс истории живописи, - в дверь
аудитории постучала наша секретарша, пани Мария, приветливая пожилая дама, что
нередко варит мне кофе и избавляет от
нежеланных женских телефонных звонков. Заглянув в дверь, она объявила, что меня
дожидается неизвестный господин.
Мужчины не вызывают во мне страха, и я, попрощавшись со студентами,
бодро-весело вышел в коридор.
Низкорослый человечек в поношенном черном костюме и белой рубашке поклонился мне
и весьма учтиво сообщил, что он
- Затурецкий.
Я пригласил его в свободную комнату и, предложив кресло, учтиво завел с
ним непринужденный разговор обо всем
на свете, о том, какое нынче в Праге мерзкое лето и какими выставками она нас
балует. Пан Затурецкий вежливо
поддакивал моему трепу, однако каждое мое слово стремился тотчас увязать со
своей статьей о Миколаше Алеше,
пролегшей между нами в своей незримой субстанции, точно неустранимый магнит.
- Ничто не доставило бы мне такого удовольствия, как рецензия на вашу
работу, но я уже объяснил вам в письме,
что меня нигде не считают специалистом по чешскому искусству девятнадцатого века
и, кроме того, я некоторым образом
не в ладах с редакцией "Изобразительной мысли"; там числят меня законченным
модернистом, и мой положительный
отзыв мог бы только навредить вам.
- О, вы слишком скромны, - сказал пан Затурецкий, - вы такой знаток, как
вы можете столь мрачно оценивать свое
положение! В редакции мне сказали, что все зависит от вашего отзыва. Если вы
одобрите мою работу, ее напечатают. Вы
моя единственная надежда. Эта работа - результат трехлетнего труда. Ее судьба в
ваших руках.
Как легкомысленно и неумело возводишь порой стены своих отговорок! Я не
знал, что и ответить пану
Затурецкому. Невольно взглянув ему в лицо, я узрел не только маленькие старинные
невинные очечки, уставленные на
меня, но и мощную, глубокую поперечную морщину на лбу. В короткий миг
ясновидения по моей спине пробежали
мурашки: морщина, упрямая в своей сосредоточенности, выдавала не только
мыслительные потуги, терзавшие ее
обладателя, когда он размышлял над рисунками Миколаша Алеша, но и недюжинные
волевые способности. Утратив
присутствие духа, я не нашел ни одной толковой отговорки. Я точно знал, что
отзыва не напишу, но знал и то, что у меня
нет сил сказать об этом прямо в умоляющие глаза человечка.
Расплывшись в улыбке, я пообещал ему что-то неопределенное. Пан
Затурецкий поблагодарил меня и сказал, что
вскоре опять зайдет - справиться. Я простился с ним, расточая улыбки.
Спустя несколько дней он и вправду пришел. Я ловко увильнул от него, но
на следующий день, как мне доложили,
он вновь искал меня на факультете. Я понял, что дело швах, и попросил пани Марию
принять необходимые меры
предосторожности.
- Марженка, будьте так добры, если еще когда-нибудь будет меня спрашивать
этот господин, скажите ему, что я
уехал в научную командировку в Германию и вернусь лишь через месяц. И учтите,
пожалуйста: как известно, мои лекции
бывают по вторникам и средам. Но я тайком перенесу их на четверг и пятницу.
Знать об этом будут только студенты, и
никто больше; расписание же оставьте прежним. Я ухожу в подполье.
Пан Затурецкий и правда вскоре опять заявился на факультет, чтобы
разыскать меня, и пришел в отчаяние, узнав от
секретарши, что я уехал в Германию. "Невозможно! Пан ассистент должен написать
на меня рецензию! Как он мог взять и
уехать?" - "Не знаю, - сказала пани Мария, - но через месяц он должен
вернуться". - "Еще целый месяц... - простонал пан
Затурецкий. - А нет ли у вас его немецкого адреса?" - "Нет", - ответила пани
Мария.
Итак, впереди у меня был месяц покоя.
Однако месяц пробежал быстрее, чем я полагал, и в канцелярии уже снова
возник пан Затурецкий. "Нет, он еще не
вернулся", - сказала ему пани Мария, однако, встретив меня чуть позже,
настоятельно попросила: "Этот ваш недоросток
опять притащился, что теперь прикажете ему говорить?" - "Скажите ему, Марженка,
что в Германии я подхватил желтуху и
лежу в Йене в больнице!" - "В больнице! - вскричал пан Затурецкий в ответ на
очередную отговорку Марженки. -
Невозможно! Пан ассистент должен же наконец написать на меня рецензию!" - "Пан
Затурецкий, - укоризненно сказала
секретарша, - пан ассистент серьезно болен и лежит где-то на чужбине, а вы
думаете только о своей рецензии". Пан
Затурецкий, ссутулившись, удалился, но через две недели пожаловал в канцелярию
снова: "Я послал пану ассистенту в Йену
на адрес больницы заказное письмо, но оно пришло обратно". - "Ваш недоросток
сведет меня с ума, - сказала мне на
следующий день пани Мария. - Не сердитесь на меня. Что мне было ему сказать?
Сказала, что вы уже вернулись.
Управляйтесь с ним сами".
На пани Марию я и не думал сердиться. Она сделала все, что могла. Я знал,
что я неуловим. Я жил исключительно
в подполье. По четвергам и пятницам тайком читал лекции, по вторникам и средам
тайком ежился в подъезде
противоположного дома и млел от радости, видя, как перед институтом торчит пан
Затурецкий и ждет, когда же наконец я
выйду на улицу. Я решил было надеть котелок и приклеить бороду и усы,
представляя себя то Шерлоком Холмсом, то
замаскированным Джеком Потрошителем, а то бредущим по городу Невидимкой; я
казался себе просто мальчишкой.
В конце концов пану Затурецкому надоело подкарауливать меня, и он пошел в
атаку на пани Марию: "Когда,
собственно, товарищ ассистент читает лекцию?" - "Взгляните, пожалуйста, на
расписание", - сказала пани Мария, кивнув на
стену, где на большой, разделенной на четыре части доске с завидной наглядностью
были расписаны все занятия.
- Это мне известно, - не поддавшись на провокацию, заявил пан Затурецкий.
- Однако товарищ ассистент ни по
вторникам, ни по средам не читает здесь лекций. Он что, числится больным?
- Нет, - в растерянности сказала пани Мария.
Вот тут-то недоросток и налетел на нее: попрекнул неразберихой в
расписании, поиронизировал насчет того, что ей
и невдомек, где и когда тот или иной преподаватель читает лекцию. Объявил, что
пожалуется на нее. Кричал. Сообщил, что
пожалуется и на товарища ассистента, который не читает лекций, хотя читать их
обязан. Спросил, на месте ли ректор.
Ректор, увы, был на месте.
Пан Затурецкий, постучав к нему в дверь, вошел. Минут через десять
вернулся в канцелярию и со всей строгостью
спросил у пани Марии мой домашний адрес.
- Литомишль, Скальникова, двадцать.
- Как это, Литомишль?
- В Праге у пана ассистента лишь временное жилье, и он не разрешает
давать адрес...
- Я требую дать мне адрес пражской квартиры товарища ассистента, - кричал
недоросток дрожащим голосом.
Пани Мария вконец растерялась. Она дала ему адрес моей мансарды, моего
жалкого убежища, моей сладкой норы,
в которой мне предстояло быть пойманным с поличным.
И то правда: постоянное мое жилье - в Литомишле; там мама, друзья и
воспоминания об отце; когда удается, я
покидаю Прагу и работаю дома, в маленькой маминой квартирке. Так уж случилось,
что мамину квартиру я формально
считаю своим постоянным местом жительства и в Праге не удосужился обзавестись
даже приличной холостяцкой
квартирой, что было бы естественно, а жил в Вршовицах, снимая маленькую,
абсолютно изолированную мансарду, наличие
которой я, по возможности, утаивал и нигде не оглашал уже хотя бы во избежание
случайных встреч непрошеных гостей с
моими мимолетными сожительницами или визитершами.
Не стану отрицать, что именно по этой причине в доме обо мне ходили
далеко не лучшие толки. Кроме того, на
время моих литомишльских отлучек я не раз предоставлял комнатушку в распоряжение
своих приятелей, которые
резвились там вовсю и ночи напролет никому в доме не давали спать. Все это до
того возмущало некоторых жильцов, что
они затеяли против меня тихую войну, выражавшуюся подчас в характеристиках
уличного комитета и даже в одной жалобе,
направленной в жилищную управу.
В тот год, о котором идет речь, Клара решила, что ездить на работу
откуда-то из Челаковиц слишком утомительно,
и стала ночевать у меня. Сперва робко и в виде исключения, потом принесла ко мне
одно платье, потом еще несколько, и
вскоре два моих костюма убого жались в углу шкафа, а моя комнатушка превратилась
в дамский салон.
Мне нравилась Клара; она была красива; люди, к моему удовольствию,
оглядывались на нас, когда мы вместе шли
по улице; она была по меньшей мере лет на тринадцать моложе, что возвышало меня
в глазах студентов; короче, у меня
была тысяча причин не расставаться с ней. Но обнародовать, что она живет у меня,
я не хотел. Боялся молвы и сплетен в
доме; боялся, что тем самым пострадает хозяин квартиры, милый старый человек,
который умел быть корректным и не
лезть в душу; боялся, как бы в одно прекрасное утро ему не пришлось заявиться ко
мне и с тяжелым сердцем попросить -
ради его доброго имени - выставить барышню за дверь.
Вот почему Кларе было строго-настрого приказано никому не открывать.
В тот день она была дома одна. Ярко светило солнце, и в мансарде было
довольно душно. Раздетая догола, она
лежала на моей тахте и отсутствующим взглядом блуждала по потолку.
Вдруг раздался стук в дверь.
Клару это ничуть не встревожило. В мансарде не было звонка, и всем
посетителям приходилось стучать. Не
обращая внимания на шум, она продолжала неотрывно смотреть в потолок. Но стук не
прекращался, напротив, усиливался с
размеренной и непостижимой настойчивостью. Клару охватило беспокойство; она
представила себе, что за дверью стоит
человек, который сперва медленно и многозначительно отвернет перед ней лацкан
пиджака, а потом грубо накинется на нее:
почему-де она не открывает, что утаивает и прописана ли она в этом доме. Она
вдруг почувствовала себя виноватой; оторвав
взгляд от потолка, торопливо стала искать брошенное где-то платье. Но стук был
таким настойчивым, что она впопыхах не
нашла ничего, кроме моего плаща-болоньи. Надев его, открыла дверь.
Но за дверью вместо злобного, пронырливого лица увидела лишь маленького
человечка, поклонившегося ей. "Пан
ассистент дома?" - "Нет, его нет дома..." - "Жаль, - сказал человечек и
извинился за вторжение. - Дело в том, что пан
ассистент должен написать на меня рецензию. Он обещал, а дело больше не терпит.
Если позволите, я хотя бы оставлю ему
записку".
Клара дала человечку бумагу и ручку, и вечером я прочел, что судьба
статьи о Миколаше Алеше исключительно в
моих руках, что пан Затурецкий с глубоким почтением ожидает моей рецензии и что
постарается снова найти меня на
факультете.
На другой день пани Мария поведала мне о том, как пан Затурецкий угрожал
ей, как, накричав на нее, пошел
жаловаться; голос у нее дрожал, она чуть не плакала; во мне закипела злость. Я
прекрасно понимал, что секретарша, до сих
пор смеявшаяся над моей игрой в прятки (хотя голову даю на отсечение, что
смеялась она скорее из симпатии ко мне, чем
если бы это действительно ее забавляло), чувствует себя теперь оскорбленной и
причину своих неприятностей, естественно,
видит во мне. А когда к этому прибавились еще и раскрытая тайна моей мансарды,
нескончаемый стук в дверь и тревога
Клары, моя злость переросла в сущую ярость.
Но именно в ту минуту, когда я, разъяренный, метался по канцелярии пани
Марии, кусая губы, орал и помышлял о
мщении, распахнулacь дверь и на пороге возник пан Затурецкий. Когда он увидел
меня, лицо его осветилось счастьем. Он
поклонился, поздоровался.
Да, он явился преждевременно, явился чуть раньше, чем я успел продумать
свою месть.
Он спросил меня, получил ли я вчера его записку.
Я молчал.
Он повторил вопрос.
- Получил, - сказал я.
- И вы, надеюсь, напишете эту рецензию?
Передо мной стоял хилый, упрямый, просящий человечек; я видел поперечную
морщину, прочертившую на его лбу
линию одной-единственной страсти; вглядываясь в эту незамысловатую прямую, я
понял, что эта линия определяется
двумя точками: моей рецензией и его статьей; что в его жизни, кроме этой
маниакальной прямой, нет иного прегрешения,
все остальное - сплошная аскеза святого. И тут меня осенила спасительная
злонамеренная мысль.
- Думается, вам должно быть ясно, что после вчерашнего происшествия мне
не о чем с вами разговаривать, - сказал
я.
- Не понимаю вас.
- Не ломайте комедию. Она рассказала мне все. Вы напрасно отпираетесь.
- Не понимаю вас, - проговорил недоросток снова, но на этот раз уже
решительнее.
Я перешел на добродушный, можно сказать, дружеский тон:
- Послушайте, пан Затурецкий, я не стану вас ни в чем упрекать. Я ведь
тоже любитель женщин и вполне понимаю
вас. На вашем месте и я бы стал домогаться такой красивой девушки, окажись я с
ней наедине в квартире, да еще при том,
что под болоньей она была совершенно голой.
- Это оскорбление, - побледнев, проговорил недоросток.
- Нет, это правда, пан Затурецкий.
- Это вам сказала та дама?
- У нее нет от меня секретов.
- Товарищ ассистент, это оскорбление. Я женатый человек! У меня жена! У
меня дети! - Человечек сделал шаг
вперед, под его натиском мне даже пришлось отступить.
- Тем хуже, пан Затурецкий.
- Что значит это ваше "тем хуже"?
- А то, что если вы человек женатый, ваше женолюбие - отягчающее
обстоятельство.
- Возьмите свои слова обратно! - угрожающе произнес пан Затурецкий.
- Что ж, ладно, - допустил я. - Брак не всегда отягчающее обстоятельство
для женолюба. Иной раз, напротив, он
может быть и оправданием. Но не в этом суть. Я же вам уже сказал, что вовсе не
сержусь на вас и даже вполне вас
понимаю. Не понимаю вас лишь в одном: как можно от человека, чьей жены вы
домогаетесь, требовать еще и рецензию.
- Товарищ ассистент! Эту рецензию просит у вас доктор Калоусек, редактор
журнала Академии наук
"Изобразительная мысль". И эту рецензию вы должны написать!
- Рецензия или жена. И то и другое вы не посмеете требовать.
- Что вы себе позволяете, товарищ! - крикнул мне охваченный гневом пан
Затурецкий.
Невероятное дело: у меня вдруг возникло ощущение, что пан Затурецкий и
вправду хотел соблазнить мою Клару. Я
вскипел и сказал:
- И вы осмеливаетесь так разговаривать со мной? Вы, кто обязан был бы
здесь, в присутствии пани секретарши,
передо мной извиниться?
Я повернулся к пану Затурецкому спиной, и он, вконец выведенный из себя,
нетвердым шагом вышел из
канцелярии.
- Вот так, - сказал я, переведя дух, точно после тяжелого победного боя.
- Уж теперь он не станет требовать от меня
рецензию, - уверил я пани Марию.
Она улыбнулась, а чуть погодя спросила:
- А почему, собственно, вы так не хотите написать для него эту рецензию?
- А потому, Марженка, что его работа сплошная белиберда.
- Тогда почему бы вам в этой рецензии так и не написать, что это сплошная
белиберда?
- А зачем мне это писать? Зачем наживать себе врагов?
Пани Мария посмотрела на меня со снисходительной улыбкой; в эту минуту
открылась дверь и вошел пан
Затурецкий со вскинутой рукой:
- Не я! Вы должны будете передо мной извиниться!
Выкрикнув это дрожащим голосом, он снова исчез.
Не помню точно, в тот день или двумя-тремя днями позже, мы нашли в нашем
почтовом ящике конверт без адреса.
Письмо, написанное тяжелым, корявым почерком, гласило: "Уважаемая! Приходите ко
мне в воскресенье по поводу
оскорбления, нанесенного моему мужу. Весь день буду дома. Если вы не явитесь,
мне придется принять необходимые
меры. Анна Затурецкая, Прага 3, Далимилова, 14".
Клара пришла в ужас, стала что-то говорить о моей вине. Махнув рукой, я
заявил, что смысл жизни в том, чтобы
увеселяться ею, и если жизнь для этого слишком ленива, нам ничего не остается,
как немного подтолкнуть ее. Человеку
приходится неустанно оседлывать свои приключения, этих быстроногих кобылок, без
которых он ползал бы в пыли, точно
усталый пехотинец. Когда Клара заявила мне, что лично она никаких приключений
оседлывать не собирается, я уверил ее,
что ни с пани За-турецкой, да и ни с паном Затурецким она больше не встретится,
а приключение, в седло которого я
вскочил, осилю играючи сам.
Утром, когда мы выходили из дому, нас остановил дворник. Дворник не враг
мне. Когда-то я ловко подмазал его
полсотней и с тех пор пребывал в приятном убеждении, что он приучился закрывать
на все глаза и не подливать масла в
огонь, который разжигают против меня мои недруги.
- Вчерась тут вас спрашивали двое, - доложил он.
- Какие двое?
- Такой махонький да с теткой.
- А как выглядела эта тетка?
- На две головы выше его. Страсть до чего прыткая. Строгая баба. Про все
выспрашивала. - Дворник обратился к
Кларе. - Особливо про вас. Кто такая и как, мол, зовут.
- Господи, и что же вы ей сказали?
- Что мне говорить! Нешто я знаю, кто к пану ассистенту ходит? Сказал,
что к нему кажный вечер разные ходют.
- Молодец, - сказал я, вытягивая из кармана десятку. - Только так
держать!
- Не волнуйся, - сказал я Кларе чуть погодя. - В воскресенье никуда не
пойдешь. И никто тебя искать не станет.
И настало воскресенье, после него - понедельник, вторник, среда; ничего,
полная тишина. "Вот видишь", - сказал я
Кларе.
Потом наступил четверг. На очередной подпольной лекции я рассказывал
студентам, как молодые фовисты горячо
и в бескорыстном единодушии освобождали цвет от прежней импрессионистской
описательности, когда в дверь вдруг
просунулась пани Мария и шепотом доложила мне: "Пришла жена этого Затурецкого".
- "Но меня же нет здесь, - говорю я,
- покажите ей расписание!" - Но пани Мария покачала головой: "Я так и сказала
ей, но она заглянула к вам в кабинет и на
вешалке увидела ваш плащ-болонью. Теперь сидит в коридоре и ждет".
Тупиковое положение для меня - источник самых ярких вспышек вдохновения.
Я обратился к своему любимому
студенту:
- Будьте любезны, окажите мне небольшую услугу. Пойдите в мой кабинет,
наденьте мой плащ и выйдите в нем из
института. Одна дама попытается вам доказать, что вы - это я. Но ваша задача -
любой ценой разубедить ее в этом.
Студент ушел и, вернувшись примерно через четверть часа, сообщил мне, что
задача выполнена, воздух чист, а
дамы и след простыл.
На этот раз победа осталась за мной.
Но затем наступила пятница, и Клара вернулась после обеда с работы в
жутком волнении.
Оказалось, что в этот день заведующий, человек весьма вежливый,
обслуживая в уютном салоне мод своих
заказчиц, вдруг приоткрыл заднюю дверь, ведущую в мастерскую, где за швейными
машинами вместе с моей Кларой
трудились еще пятнадцать портних, и крикнул:
- Кто-нибудь проживает на Замецкой, пять?
Клара прекрасно поняла, о ком идет речь: Замецкая, 5, - мой адрес. Однако
хорошо усвоенные уроки осторожности
удержали ее от признания: да, правда, она живет у меня незаконно, но кому до
этого дело? "О том ей и толкую", - сказал
ве
...Закладка в соц.сетях
