Жанр: Детектив
Бой за рингом
...о осталось отрастить и - в зоопарк!
Салатко явно опешил не столько от моих слов, сколько от резкого,
недоброго тона. Он отошел к окну, оперся за спиной двумя руками о
подоконник и уставился на меня, покачивая головой и присмоктывая полными,
чувственными губами.
- Ладно, не буравь меня проникновенным милицейским взглядом, видали
мы таких, и тащи кофе! - продолжал я.
- Семенов! - крикнул Салатко через закрытую дверь. - Подавай!
Видно, у них было условлено, потому что дверь тут же распахнулась и
тот же самый парень в светло-синем костюме и в рубашке без галстука,
похожий на молодого инженера из НИИ, вихрастый и улыбчивый, внес на
жестяном подносе кофе и бутылку оболонской.
- Ну, пока будем пить, я включу кое-какую любопытную "музыку", -
сказал я и, не дожидаясь согласия Салатко, вытащил из сумки портативный
"Сони" с пленкой - той самой, что намеревался с триумфом прокрутить
Савченко.
- Гляди, Семенов, в гости пошли - со своей музыкой!
Но я не был настроен шутить и сказал:
- Извини, Леонид Иванович, я хотел бы прослушать без посторонних.
- Ну, Семенов, положим, не посторонний, а моя правая рука. Но если ты
настаиваешь...
- Я у себя, Леонид Иванович, - ничуть не обидевшись, все так же
улыбаясь, сказал Семенов и вышел, тихо притворив дверь.
Когда началась английская речь, Салатко с недоумением посмотрел на
меня, но стоило лишь прозвучать фамилии Добротвора, как он встрепенулся,
застыл, уставившись в аппарат, словно надеясь увидеть говорившего. Тут
пошел мой перевод: "Я, Тэд Макинрой, находясь в здравом рассудке...", и
Салатко словно окаменел.
И только когда была названа фамилия Семена Храпченко, Салатко
проворно, точно подброшенный пружиной, - и откуда только прыть в этом
стокилограммовом теле? - вскочил с места, крикнув: "Останови!"
Нажал кнопку на селекторном аппарате и сказал спокойно:
- Семенов, быстренько ко мне. Кажись, по твоей линии...
Когда Семенов внимательно, мне даже пришлось некоторые места
прокручивать дважды, прослушал - нет, впитал в себя каждое слово записи,
Салатко спросил:
- Вот она, ниточка, ты понял, Семен?
- Понял, Леонид Иванович. Цены нет этой пленочке. - Но тут же
спохватился и строго - куда и улыбочка подевалась - спросил у меня: -
Этому заявителю доверять можно?
- Думаю, что можно. Ему не было смысла врать. - И я рассказал обо
всем, что приключилось в Кобе.
- Вот как! - удивился Салатко. - А я-то, дурень, считал: заграница -
приемы тебе, виски с содовой, секс-шопы и прочая развеселая жизнь...
Рисковый ты парень, Олежек, как погляжу. Хотя... я бы на твоем месте
поступил так же, если нужно было бы правду добыть. Рискнул бы...
- Это еще не все. - Я подробно обрисовал недавнюю встречу в квартире
на Заньковецкой, вспомнил и звонок Марины, ускоривший мое появление здесь.
- Семен, - Салатко поднял голову, уставился на своего помощника, -
нервничать начинают твои подопечные. А?
Семенов согласно кивнул головой.
- Вот что. - Голос Салатко был иным - твердым, без смешинок. -
Немедленно установить, где находится Храпченко, взять, под наблюдение.
Этого фрукта мы в попе зрения не имели, точно. Тем более не спускать с
него глаз. Остальное - усилить и ускорить. Да, подумай, как вести нам себя
с Мариной Добротвор. Доложишь свои соображения.
Когда Семенов, получив необходимые инструкции, вышел, Салатко сказал:
- Олежек, ты уж извини, но я не могу тебе подробности и тому
подобное... Пока... Одно только скажу: поостерегись и не предпринимай
никаких самостоятельных действий, ты не за границей, а дома, тут есть кому
заниматься подобными делами. Усек? Даешь слово?
- Ты уж совсем меня за недоросля держишь, - готов был обидеться я.
- Я знаю, кто там - за барьером, по ту сторону баррикады, потому
прошу. Они готовы на все. Добротвор... его трагедия, я хотел сказать, -
тому пример, предупреждение, вернее...
11
...И тогда все в этой запутанной истории встало на свои места.
Нет, пока будет жив человек, никакой искусственный интеллект не
способен заменить мысль, таинство рождения которой сокрыто в бездонных
галактиках и "млечных путях" нашего мозга. Мы можем только констатировать
рождение мысли, но никак не сыскать ее истоки!
Я отложил в сторону томик Булгакова, но Мастер продолжал оставаться
рядом со мной, - невидимый, неощутимый, как свет и тень, но тем не менее
реально живший в мыслях, он подсказывал, куда идти и что делать.
Славно, что не оказалось дома Наташки, иначе увязалась бы вслед, а
время позднее, хотя часы едва отстучали восемь, да ведь осень - глухая
пора ранних сумерек и плотных ночных часов. "Любимая пора философов и
стихотворцев", - подумал я.
Не спешил, не поторапливал себя, ибо мысль продолжала работать,
очищаться от плевел сомнений и неясностей, рожденных этими сомнениями,
хотя ноги просто-таки сами несли в прихожую...
Но нет, я сдержал страсти, бушевавшие в душе. Сварил крепкий кофе
(бессонная ночь обеспечена, это точно), не присаживаясь, стоя у окна,
выпил, и ветви растущего буйного клена царапались в стекло, как
запоздавший путник в ночи просится на постой. Сколько мне случалось
повоевать, отстаивая клен от погибели, от вездесущих любителей солнца,
готовых рубить живую плоть дерева, но отстоял, и теперь вот эти веточки
точно просились в летнее тепло дома...
Как это я сразу не сообразил, что он просто не мог очутиться в
стороне, не быть непричастным к этому всему, ведь происходило оно в его
кругу, пусть и отринувшем его в свое время и не позволившем больше выйти
на знакомую орбиту. Он все равно оставался рядом, соприкасаясь с тем
миром, что был некогда и его миром: поддерживал связи, появляясь в
гостевой ложе престижных состязаний, что проводились в Киеве, и где быть
нужно, был непременно, чтоб не забыли окончательно, это с одной стороны, с
другой - чтоб видеть и знать, кто на что способен и кто может пригодиться.
И с его присутствием как-то свыклись, позабыли случившееся, хоть и не
позволили возвратиться на круги своя, но и не отвернулись раз и навсегда.
Наверное, такова суть человеческой натуры: не держать зла! Или наше
равнодушие - моя хата с краю - тому первопричина?
Но я ведь тоже с ним здоровался, пускай не за руку, как в прежние
времена, когда мы выступали в сборной республики на Спартакиаде народов
СССР, а так - кивком головы. Но разве с годами я сам не стал даже
перебрасываться с ним словом-другим, ничего не значащими, но
свидетельствовавшими если не о полной реабилитации, то по меньшей мере
определенном забвении прошлого?
Что ж тогда - век помнить дурное? А если оно стряслось в недобрую
минуту душевной слабости и человек понес жестокое наказание - расплатился
за грех?
Нужно быть твердым, но легко ли быть твердым?
Не юли, парень, не ищи оправданий, сказал я себе. Было более чем
достаточно настораживающих деталей, цена каждой - нуль в базарный день, но
если сложить, суммировать, и проанализировать, разве не связались бы они в
цепочку, откуда уже был один шаг к пониманию нынешней сущности человека.
Помнишь, однажды ты увидел его в фойе кинотеатра "Киев" разговаривающим
запросто с белокурым красавцем, чей послужной список деяний, по-видимому,
даже милиция со стопроцентной ответственностью и полнотой не могла бы
составить. Нет, он не стоял рядом с ним и не демонстрировал дружеские
отношения, только вскользь обменялись быстрыми фразами и разошлись в
стороны. Ладно, согласен, что у белокурого была слабость - спортивные
именитости, он любил крутиться на состязаниях и здороваться со "звездами"
- не все ведь были осведомлены о его "профессии". Другой факт: ты увидел
его в компании профессиональных картежников, промышлявших в поездах, -
тебе в свое время довелось ехать с одним из них в двухместном СВ из
Москвы. Или взять близкую дружбу с сынком высокопоставленного деятеля,
балбесом и наглецом, пьяницей и вымогателем - ты-то еще по университету
знал о "моральных" высотах подонка. Разве это - не звенья одной цепи?
И тем не менее ты, Романько, здоровался с ним, он иногда позволял
себе хвалебные слова по поводу твоих статей. Согласен, его мнение не
представляло для тебя ценности, но ты ведь самодовольно кивал головой...
Вот так-то, старина...
Я оделся, выключил свет в прихожей и уже шагнул было за дверь. Да
остановился и после коротких раздумий возвратился ("Неудача? А, будь что
будет!"), снова включил свет, нашел под зеркалом на столике листок из
блокнота и написал: "Натали! Буду чуть позже, решил встретиться с одним
старым знакомцем и кое о чем с ним поговорить. Это Николай, Турок, я тебе
о нем как-то рассказывал - бывший боксер. Не засыпай, дождись меня. Целую.
Я".
И лишь после этого с чувством исполненного долга захлопнул за собой
дверь и лихо сбежал по лестнице, в темноте наугад попадая на ступеньки -
сколько живу здесь, столько помню: горит свет днем, при ярком солнце, и
отсутствует ночью, по-видимому, с целью экономии.
Я пошлепал по лужам вниз - по Андреевскому спуску. Редкие фонари,
раскачивавшиеся под порывами ледяного ветра, скользкая, неровная мостовая,
старательно переложенная умельцами в годовщину 1500-летия Киева, уже
успела кое-где просесть, и ручейки, стекавшие сверху - с Десятинной и
Владимирской, завихрялись в крошечных омутах всамделишними водоворотами.
Зловеще смотрели неживые окна пустующих домов, и за ними чудилось
движение, нечистая сила, а скорее всего шевелились бездомные бродяги,
плясавшие рок для "сугреву". До домика Булгакова я не доскользил, а
свернул влево, на Воздвиженку; она и вовсе была запущенной, лишенной каких
бы то ни было признаков жизни - многие домишки зияли провалившимися
крышками и выбитыми окнами, их собирались реставрировать, а пока они
должны были окончательно умереть, чтоб потом восстать из пепла: пожары
здесь не редкость. Я миновал Трехсвятительскую церквушку с чистыми,
светящимися свежей белизной стенами, где когда-то вошел в "мир божий раб
Михаил, сын Булгакова". Явился, чтоб рассказать людям то, чего они не
знали ни о себе, ни об окружающем их мире, рассказать с единственной целью
- сделать людей лучше и счастливее; но самому ему познать счастье не
удалось потому, по-видимому, что некто, кто был нашей совестью, нашим
недостижимым идеалом и нашим пророком, воспротивился появлению еще одного
пророка...
Я пересек блестевшие в свете уличных фонарей трамвайные пути,
покарабкался по крутой, разбитой и размытой брусчатке Олеговской. Идти
сюда оказалось еще труднее, чем ехать на автомобиле, - однажды пришлось,
не по своей воле, естественно, вползать на "Волге" вверх, разыскивая
районную ГАИ.
Он обитал здесь, во вросшем в землю, покосившемся на один бок
деревянном с мансардой домике, спрятавшемся в густом, буйно заросшем по
причине давнишней заброшенности саду.
Калитка была распахнута, и в глубине, за голыми кустами и деревьями,
чуть-чуть светилось окошко.
Тишина давила так, что, казалось, распухли уши.
Пожалуй, впервые у меня возникло сомнение: зачем я здесь? На душе
было неспокойно, но виной тому скорее всего ненастная погода, затерянность
и таинственность этого глухого подворья, откуда даже собаки сбежали.
Что он может мне сказать?
Что знал всю подноготную?
А почему он должен был мне докладывать?
Сомнения, конечно же, не укрепляли моей решимости, и она таяла с
каждой минутой.
Я решительно пресек колебания, на ощупь двинулся по тропинке,
осклизлой и крученой, на тусклый огонек.
Тяжелая, тоже вросшая в землю вместе с домом дверь была заперта
изнутри. Звонка не нащупал и стукнул в набрякшую, мокрую доску раз,
другой, но никто не спешил открывать, и я грохнул посильнее, потом
затарабанил нагло и требовательно - испугался, что мне вообще не откроют:
хорош я был бы тогда со своими сомнениями и выводами, со своими страхами и
опасениями. Вот бы Салатко посмеялся над доморощенным Шерлоком...
Что-то кольнуло в сердце, когда я вспомнил Леонида Ивановича - в
общем-то нарушал данное ему слово...
- Хто? - раздался едва слышный, точно из подземелья идущий голос.
- Откройте! Мне нужен Николай.
- Хто? - снова донесся голос с того света.
- Знакомый его...
За дверью исчезли звуки.
- Эй, да откройте наконец! - заорал я и стукнул кулаком в доску так,
что заломило в кости.
Дверь распахнулась неожиданно легко, точно провалилась вовнутрь. И
увидел его - собственной персоной.
Лица не разглядел - оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не
ожидал увидеть меня и растерялся.
- Романько?
- Он самый.
- Ты один?
- Ты же меня не приглашал, потому без жены, - попытался я взять
ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
- Шагай. Гостем, ха, будешь...
Я шагнул в темноту, дверь за мной тут же беззвучно возвратилась на
место, и засов звонко ударился металлом об металл.
И двинулся на ощупь на свет и очутился в просторной - чуть не на всю
избу - комнате с широкой печью-лежанкой в углу, в ней жарко горели толстые
чурбаки. Тусклая настольная лампочка выкрасила белый круг на столе и...
шприцы, стальной кювет для кипячения игл перед инъекцией, кучки какого-то
желтого порошка, несколько сухих головок мака, тут же стояла и новенькая
кофемолка, контрастировавшая своей чистотой и совершенством с грязной,
замусоренной и засаленной крышкой стола.
На кровати под занавешенным окном, разметавшись во сне, спал худой,
какой-то сморщенный парнишка, совсем еще юный, и рядышком в одной нижней
рубахе, сквозь которую выпирали торчавшие сосками груди, безучастно
сидела, точно грезила наяву, девушка с потным, каким-то растерянным лицом.
И только подняв взгляд, я обнаружил человека, скрывавшегося в тени, -
он стоял, прислонившись плечом к печи. Под два метра ростом, он, казалось,
головой подпирал низкий потолок. Сухое темнокожее лицо, почти невидимые в
глубоких, чуть раскосых глазницах глаза, мощный разлет плечей и длинные,
свисавшие до колен, руки. Он или только пришел, или собрался уходить - был
одет в светлую кожаную модную куртку со множеством молний, в
светло-коричневые джинсы, вправленные в высокие, щегольские сапоги.
- Вот какой гость у тебя, Турок!
Хозяин, известный и мне под этим прозвищем, приклеившимся за ним еще
со времен спорта за привычку по поводу и без оного вставлять: "Теперь я
турок - не казак!"
- Сам не ожидал. - В голосе Николая и впрямь сквозило неприкрытое
удивление, если не растерянность.
- Как принимать будешь, Турок? - Незнакомцу, кажется, доставляло
удовольствие называть его по кличке.
- Да вот кумекаю, что их светлости предложить: "снежок" - гость-то
высокий - или, может, мак для первого раза?
- Ладно, Николай, кончай травить. У меня к тебе есть несколько
вопросов...
- Нет, это у нас... - тот, у печки, подчеркнул голосом "у нас", -
есть к тебе вопросики. Не мы у тебя, а ты у нас в гостях!
- Что же это за вопросы?
- Первый такой: что знаешь о смерти Добротвора?
- Кто-то убил его, а решил изобразить самоубийство наркомана. - Я
пошел ва-банк. - Ну, вроде тех, что под окошком вон прохлаждаются...
- Убил? А доказательства?
- Есть у меня и доказательства... - Я блефовал.
Комната погрузилась в тишину, только постреливали дровишки в печи.
Этим-то заявлением и подписал я себе приговор, да сообразил поздно. А
слово - не воробей...
- Что тебе еще известно?
- Не сомневайся, и о Семене - тоже. - Мне отступать было некуда -
только вперед.
- О нем? - В голосе Турка всплеснулся неприкрытый страх. - Что с ним
делать будем, Хан?
- Вытрясти и выбросить. Пожертвуешь хорошую порцию "белой леди".
Удар Турок сохранил, ничего не скажешь, - я не успел уйти от хука
снизу и с раскалывающейся от боли грудью отлетел к печи...
"Вот ты и попался, старина... И никто ничем не поможет тебе, -
подумал я, отлеживаясь на сыром земляном полу. И какое-то ощущение пустоты
лишало последних сил. - Никто ведь не догадывается, куда это я забрался...
Глупо... Толку - нуль, проку - еще меньше..."
Турок и второй - Хан - дело свое знали, нужно отдать им должное. Не
убивали, сознания не лишали, но тело, мозг, каждая живая клеточка
раскалывались, разламывались на части от боли - острой и не приглушенной
беспамятством. Я догадался по их репликам, что они выследили меня, когда
ездил к Салатко, ну, о том, что был у Марины Добротвор, и подавно знали,
искали и не могли найти со мной контакт без свидетелей. Впрочем, сейчас
необходимость в этом и вовсе отпала: они намылились смываться - далеко,
сам черт не сыщет. Хан похвалялся не от глупости своей, ясное дело, а
затем, чтоб поглубже достать меня, лишить внутренней силы, что еще как-то
позволяла держаться, похвалялся, что как только закончат валандаться со
мной, - на машину и в Харьков, а оттуда - билетик на самолет до Барнаула,
ну, а дальше - там дом, горы и лощины, там свои: никто не продаст и не
выдаст.
А мне припомнился далекий сентябрь - золотое бабье лето и отяжелевший
от буйного урожая сад, притихший, словно напуганный собственным
плодородием, этот сад и этот дом, где лежал я теперь, раздираемый болью,
на глиняном, неровном и заплеванном полу. Мы - Николай, Ленька Салатко и я
только что приехали после последнего старта чемпионата республики, где мне
удалось наконец-то преодолеть барьер на двухсотметровке, и те несколько
десятых секунды, вырванных в результате года упорной, умопомрачительной
работы, переполнили счастьем и неизбывной верой в собственные силы.
Николай (Турком мы его, чемпиона Украины, тогда еще не прозвали) - он с
детства дружил с Салатко, учились в одной школе и, кажется, даже родились
в одном доме на Рыбальском острове - зазвал к себе, к бабке на пироги с
антоновскими яблоками.
Дом на Олеговской, сразу за поворотом, горделиво смотрелся на
тенистую тихую улочку чистыми окнами и кустами герани в глиняных горшках с
Житнего рынка, где с восходом солнца появлялись телеги из Опошни с
незатейливой, но бесконечно прекрасной в своей простоте посудой. Лучи
предвечернего теплого, но уже не жаркого солнца мягко золотили потемневшие
от времени, растрескавшиеся доски веранды, ветви желтеющих яблонь и
вспыхивали огнем в лакированных боках больших, с добрый кулак, антоновских
яблок. Пахло горьковатой калиной, росшей за погребом, жужжали поздние
пчелы, со стороны Днепра время от времени долетали низкие басовые гудки
колесных пароходов, веяло покоем и совершенством жизни. И мы пили чай с
вишневым вареньем и больше молчали, чем говорили, зачарованные, убаюканные
этой красотой, собственным превосходством над другими, рожденным спортом,
тренировками и поклонницами...
Как давно это было...
- А ты, падаль, будешь здесь загорать, пока не прокоптишься, -
разъяренно прошипел мне в лицо, плюясь слюной, Турок. - Попробуешь "леди",
напоследок хапанешь кайфа...
Я с тоской понял, что вместе со мной уйдет, исчезнет, растворится
важнейшая информация, и не все станет - пусть и с запозданием - на свои
места и в судьбе Виктора. Но еще горше мне было из-за Наташки - бросил на
произвол судьбы, как она будет без меня...
- Очнись, падло, - теребил меня Турок. - Не помер, вижу, не
прикидывайся. Говори, кто продал?
Одно меня радовало, что они оставались в неведении масштабов
затеянной против них операции (впрочем, честно говоря, и сам мог разве что
догадываться о ней), а значит, еще оставляют себе лазейки, чтоб
возвратиться...
Время летело с космической скоростью - оно же тянулось, как чумацкий
воз в степи...
Разок мне все же удалось взять реванш, и удар ногой снизу по
зазевавшемуся или расслабившемуся Турку исторг из него такой звериный рев,
что я даже пожалел эту такую слабую на поверку тварь.
Зато Хан бил профессионально...
Спасла меня Наташка, ее любовь...
Не разумом - ну, разве впервые уходить мне из дому по делу и
оставлять записку? - душой учуяла она смертельную опасность и кинулась
разыскивать телефон Салатко, а его, как назло, не было в моей домашней
записной книжке. Нашла по справочной - домашний, не отвечал. Позвонила в
милицию, оперативный дежурный помог разыскать его в машине по
радиотелефону.
Салатко мгновенно все понял, едва она произнесла Николай - Турок. Как
раз днем тому удалось уйти из-под наблюдения, хотя держали они его цепко -
он был одной из ключевых фигур в деле.
Об этой квартире на Олеговской они не знали, он там редко объявлялся,
хотя и числился домовладельцем - получил по наследству от умершей бабки.
Салатко потом рассказывал мне, что, растерявшись в первую минуту, он
тут же неожиданно для самого себя решительно сказал: "Да что тут думать!
На Олеговской он, где ему еще быть! Знаешь, как наваждение, вспомнил с
такой отчетливостью - слюнки потекли! - тот вечер на веранде у Турка и
пироги с антоновкой..."
Явись они на полчаса позже, кайфовать бы мне до смерти в объятиях
"белой леди", видеть сладкие сны и удаляться все дальше и дальше от нашей
бренной земли в межзвездное пространство, населенное такими же бедолашными
душами, как моя.
...Турок, долго отходивший от удара, готовил наркотик. Непредвиденная
задержка и спасла меня, потому что, как это ни странно, но Хан,
заправлявший разветленной сетью наркобизнеса, увы, и это иноземное
словосочетание нужно нам взять на вооружение, сам не умел ни готовить
порцию, ни тем паче "посадить на иглу": он в своей жизни ничего крепче
черного кофе не пил.
Появление милиции прогремело для них громом средь ясного дня. Но и
для Салатко Хан - таинственный, легендарный босс, от одного упоминания о
котором прямо-таки бросало в дрожь его подручных, - был полной
неожиданностью, и они - он потом признался мне - чуть было не поверили
Турку, что он - случайный гонец из Азии, мелкий наркофарцовщик, не более,
потому что даже словесного портрета его не имели.
- Выходит, я тоже не напрасно муки принимал, - попытался я пошутить в
присутствии Салатко (дело было спустя несколько дней, когда мне позволили
чуть-чуть передвигать собственные конечности без посторонней помощи).
Он на меня так глянул, что всякая охота продолжать разговор в том же
духе начисто отпала. Я догадался: Салатко не мог себе простить, что из-за
своей доверчивости - поверил моему честному слову, что не стану лезть,
куда не следует! - едва не стал причиной трагедии.
Многое открылось мне после того, как почитал протоколы допросов. Не
обо всем еще могу говорить открыто - следствие продолжается, банда
оказалась куда серьезнее, чем предполагалось прежде; заграничные концы
вообще только начинали разрабатываться, не, без помощи тамошних служб,
занимающихся борьбой с наркотиками...
Я узнал, чем шантажировали они Добротвора, - грозили выкрасть сына;
Виктор же искал способ свести с счеты в одиночку, потому что тоже видел
врага лишь в Храпченко, корень зла в нем, мелкой сошке на самом деле...
Виктор Добротвор уже там, в аэропорту "Мирабель", догадался, чьих рук
дело - появление в его сумке наркотика. Но вынужден был взять вину на
себя, потому что никаких доказательств обратного у него не было. Их нужно
было добыть, и он стал шаг за шагом добираться до Храпченко и добрался.
Оказывается, за сутки до смерти он побывал в том же самом доме, куда
заявился и я, виделся с Турком, но тот не посмел - струсил пойти на
Виктора один на один. Они убили его, предварительно подсыпав снотворного в
чай, когда зашел разговор в пустой квартире Добротвора, а затем вкололи
лошадиную дозу героина...
Незадолго до отъезда в Лондон - я летел в Шотландию, в Глазго, где
должна была играть наша футбольная команда в европейском Кубке, - получил
письмо из Парижа от Сержа Казанкини.
"Мой дорогой друг! - писал Серж. - Рад тебе сообщить, что книга
"Друзья и враги Олимпийских игр" Майкла Дивера уже в наборе, шум вокруг
нее приличный. Пришлось даже обращаться в суд, потому что ее пытались
заблокировать на официальном уровне - у тех, кто стремился это сделать,
поверь мне, денег куры не клюют. Правая пресса - та просто с цепи
сорвалась, пишет, что Дивер "продался красным", называют даже сумму, во
что обошлась "коммунистическому блоку" рукопись, - миллион долларов.
Спасибо, сэр, вы хорошо платите, нет ли для меня какой-никакой
подходящей работенки?
Но это, конечно, шутки. На самом деле Майклу пришлось отказаться от
публикации некоторых наиболее острых и взрывных документов, особенно -
касающихся подготовки к Играм в Сеуле. Его принудили, и он отступил,
потому что иначе не сносить бы ему головы. Ты знаешь, у нас за этим дело
не станет, если понадобится...
Понимаю, что у тебя от того "миллиона" не осталось ни шиша и ты не
сможешь заплатить американцу за информацию, не так ли? Я ему это прямо и
выложил, чтоб не существовало никаких недоговоренностей. Он немного
помялся и согласился передать тебе "во имя блага и процветания Олимпийских
игр" (это не мои. - Майкла слова) ОРИГИНАЛЫ (чуешь, как это серьезно, если
человек даже боится их хранить у себя?) документов, подтверждающие наличие
широко разветвленного заговора с целью УНИЧТОЖЕНИЯ олимпизма.
Я очень надеюсь, что ты будешь в Лондоне в то время, о котором
сообщал ранее. Позвонишь мне оттуда.
Твой верный оруженосец (я недавно путе
Закладка в соц.сетях
