Жанр: Стихи
Стихотворения и поэмы
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ.
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
МОЙ ПУТЬ
Я родился 9 мая 1905 года в Омске. Детство провел на
Великом Сибирском железнодорожном пути, в служебном
вагоне отца, техника путей сообщения и гидротехника.
Поэзия для меня, ребенка,— читать я научился довольно
рано, лет пяти-шести,— сначала была некоей прекрасной
отвлеченностью, сказкой, не имеющей почти ничего общего
с действительностью. Суровые края, где я рос, не были
воспеты теми поэтами, чьи произведения попадались мне
на глаза. Из книг я знал о златоглавой Москве и величественном
Петрополе, но вокруг себя видел неблагоустроенные
человеческие поселения, тонущие то в снегах, то в грязи.
Из книг я знал о том,
как хороши, как свежи были розы
,
но вокруг меня в полынной степи, примыкавшей к полосе
отчуждения, щетинились чертополохи, пропахшие паровозным
дымом.
По небу полуночи ангел летел
,— читал
я у поэта, но воображение мое занимали не столько
ангелы, сколько моноплан Блерио.
Затем грянул сараевский выстрел, и началась первая
мировая война. На фронт потянулись эшелоны солдат,
а с фронта начали прибывать раненые, беженцы, военнопленные.
Гимназический учитель словесности еще пытался
заставить меня учить наизусть
тиха украинская ночь
и
чуден Днепр при тихой погоде
, но погода была не тихая.
И вот именно тогда я, десятилетний ребенок, прочел стихи,
которые определили мое будущее. Это были стихи Маяковского
Я и Наполеон
, стихи о войне, стихи о современности,
стихи, полные ощущением завтрашнего дня. Мне
показалось, что Маяковский видит и чувствует то, что вижу
и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский,
и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось писать
стихи. И я, как умел, начал писать их...
Годы революции не располагали к усидчивым школьным
занятиям, и в 1921 году я, шестнадцатилетний подросток,
вышел из пятого класса советской школы, решив
жить литературным трудом. Дебютировал в печати стихами
в журнале
Искусство
, выпущенном Художественнопромышленным
институтом имени Врубеля в Омске. Эти
стихи, в которых говорилось о том, что
пахнут землей и
тулупами девушки наших дней
, не прошли незамеченными:
почему-то в Польше, тогда панской, некий критик, видимо,—
эстет, всячески изругал меня за антипоэтичность и за то,
что я
красный
. Помню еще одни стихи того времени.
В этих стихах я писал:
Провинциальный бульвар. Извозчики
балагурят, люди проходят, восстав от сна. Так и бывает:
проходят бури и наступает тишина... И только один,
о небывалом крича, в истрепанных башмаках мечется
бедный поэт по вокзалам, свой чемоданчик мотая в руках
.
Может быть, мне и не совсем точно удалось изобразить
общее положение вещей, но о себе я писал чистую правду.
Все 20-е годы для меня прошли в скитаньях: я поехал в
Москву, мечтая о литературном образовании, но вскорости
оказался в балхашской экспедиции Уводстроя, затем нанялся
сборщиком лекарственных растений на Алтае, затем
некоторое время был сельским книгоношей, затем летал над
Барабинской степью на агитсамолете, затем искал в этой
степи остатки мамонтов, переходил пешком Казахстан по
трассе будущего Турксиба, участвовал как газетный корреспондент
в торжествах по случаю открытия этого железнодорожного
пути, выяснял, почему в тарском урмане происходят
лесные пожары, писал о строительстве совхозов
Зернотреста и т. д., и т. д. При этом я писал стихи, которые
время от времени печатал по разным изданиям, провинциальным
и столичным, и немудреные очерки, собранные
затем в книжку
Грубый корм
, вышедшую в издательстве
Федерация
в 1930 году.
Попытки писать прозой привели меня к убеждению, что
прозаиком я не стану, а для выражения тех чувств и
мыслей, которые не укладываются в привычную для меня
форму короткого стихотворения, надо искать более слож
ную, монументальную форму стиха. Так в 30-х годах я
начал делать попытки писать поэмы. Одновременно с этим
то ли потому, что я так глубоко погрузился в стихию современности,
то ли потому, что вся атмосфера тех лет —
этого уже предвоенного десятилетия — заставляла меня,
как и многих других художников слова, обращаться к героическому
прошлому,— так или иначе, но мной овладело
чувство истории. Оказавшись в первой половине 30-х годов
на севере России — в Архангельске, в Вологде, в Ярославле,—
я как-то особенно ощутил эту взаимосвязь прошлого,
настоящего и будущего. Порой мне казалось, что прошлое
я сжимаю руками, как меч и как щит, но в то же время оно
ложится на мои плечи тяжестью боярской шубы, застилает
мой взгляд, как нахлобученная на глаза казацкая
папаха. Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал,
что надо выразить все эти ощущения, осознать их
творчески и в конце концов таким образом освободиться
от них, чтоб вернуться к современности. Попытка все-таки
изложить все это в прозе (
Повесть о тобольском воеводстве
)
тоже не удовлетворила меня. И тогда я решительно
взялся за поэмы. Так и возник целый ряд моих сюжетных
исторических поэм:
Правдивая история об Увенькае
,
Тобольский летописец
,
Домотканая Венера
— и все
то, что завершилось стихотворной повестью, вернее, целым
рядом разбившихся на отдельные стихотворения рассказов
о Лукоморье. Должен, кстати, отметить, что мои поэмы
довольно объемисты и заняли бы несколько таких небольших
книжек, как эта.
Тема о потерянном и вновь обретаемом Лукоморье
стала основной темой моих стихов и в дни Великой Отечественной
войны, войны с фашизмом. Где бы я ни был
в то время — в затемненной Москве, в освобожденных
районах за Волоколамском, в глубоком тылу, где работали
на оборону эвакуированные заводы,— я повествовал как
умел о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье.
После войны я не писал больше исторических поэм.
Стихи, написанные за последние пятнадцать лет, это стихи
о современности, о сегодняшнем дне, преображающемся
в день грядущий. Эти мои стихи я считаю более значительными
в своем творчестве, чем написанные ранее. Но я
все же включил в эту книжку ряд стихотворений 20-х
и 30-х годов, впрочем, о времени их написания говорят
даты, поставленные под стихами.
Мне всегда была понятна, но за последнее время
стала особенно ясна та простая истина, что мир каждый
день нов. Мир что ни день — не таков, каким он был вчера.
Что ни день изменяется численность человечества — одни
умирают, другие рождаются. Изменяются границы государств,
изменяются границы суши и моря. Да и сама земля
что ни день находится не там, где она была вчера, а в новом
космическом окружении. И все люди — я уверен в этом —
чувствуют происходящие изменения. А художник отличается
от нехудожника только тем, что он выражает эти
общечеловеческие чувства с большей ясностью. За это
люди ценят художника, люди говорят: то, что понимает он,
понимаем и мы; он, художник, помог нам только отчетливее
осознать все это. Но ведь люди, кроме того, что они
хотят осознать настоящее, сущее, еще больше хотят
осознать то, что будет. И художник, ибо он сам человек,
естественно, не может не разделять -этих стремлений человеческих.
Хоть немного заглядывать в грядущее, прояснять неясности,
предупреждать опасности, которых, увы, еще
кругом так много,— вот, по-моему, задача художника.
И по мере сил своих я стараюсь делать именно это1.
ЯНВАРЬ I960 г.
МОСКВА
•т* *** *т*
Выдвинутые подбородки,
Суковатые кулаки...
Это было в рабочей слободке
Над гранитным бортом реки.
Сцапали фараона:
— А ну-ка сюда волоки! —
Нынче не время оно
Над гранитным бортом реки.
И разговор короткий —
Слова не говоря...
Это было в рабочей слободке
В пламени Октября,
Там, гДе туман, витая,
Плыл над волной реки,
Старых архангелов стаю
Пряча на чердаки.
/920
1 Автобиографическая заметка написана Леонидом Мартыновым для
его книги (Библиотека советской поэзии), выпушенной издательством
Художественная литература" в 1961 г.
БАНЯ
Ржавеет в паровом тумане
Крестообразный вырез рам.
У этой двери этой бани
Люблю стоять по вечерам,
Где головами неустанно
Покачивают фонари:
— Смотри, как свежи и румяны
Все побывавшие внутри!
Все, от чего душа отмылась,
Как чад, уносится во мрак.
...А из сугроба ангел вылез:
— Надейся, брат, что это так!
* *
Мы — футуристы невольные
Все, кто живем сейчас.
Звезды остроугольные —
Вот для сердец каркас!
Проволока колючая —
Вот из чего сплетены
Лавры благополучия
После всемирной войны.
Отгородимся от прошлого,
Стертого в порошок,
Прошлого, былью поросшего,
Скошенного под корешок.
Разве что только под лупами
Станет оно видней...
Пахнут землей и тулупами
Девушки наших дней.
-Т*
Позднею ночью город пустынный
При бертолетовых вспышках зимы
Нежная девушка пахнет овчиной,
И рукавички на ней и пимы
Нежная девушка новой веры —
Грубый румянец на впадинах щек,
А по карманам у ней револьверы,
А на папахе алый значок
Может быть, взять и гранату на случай'
Памятны будут на тысячи лет
Мех полушубка горячий, колючий
И циклопический девичий след
Между домами старыми,
Между заборами бурыми,
Меж скрипучими тротуарами
Бронемашина движется
Душки трепещут за шторами,-
Пушки стоят на платформе,
Смотрит упорными взорами
Славный шофер — Революция
Руки у ней в бензине,
Пальцы у ней в керосине,
А глаза у ней синие-синие,
Синие, как у России
/922
ВОЗДУШНЫЕ ФРЕГАТЫ
Померк багряный свет заката,
Громада туч росла вдали,
Когда воздушные фрегаты
Над самым городом прошли
Сначала шли они как будто
Причудливые облака,
Но вот поворотили круто —
Вела их властная рука
Их паруса поникли в штиле,
Не трепетали вымпела
— Друзья, откуда вы приплыли,
Какая буря принесла'
И через рупор отвечали
Мне капитаны с высоты
Большие волны нас качали
, этим миром Веришь ты —
Внизу мы видим улиц сети,
И мы беседуем с тобой,
Но в призрачном зеленом свете
Ваш город будто под водой
Пусть наши речи долетают
В твое открытое окно,
Но карты, карты утверждают,
Что здесь лежит морское дно.
Смотри: матрос, лотлинь распутав,
Бросает лот во мрак страны.
Ну да, над вами триста футов
Горько-соленой глубины!
Застыли в полете четыре весла. Форштевень ударил в песок.
Молчали товарищи. Шлюпка ждала. Он вышел на низкий
мысок.
Чуть видимый город мерцал вдалеке. Был северный ветер
суров.
И глухо чернели в холодном песке следы прошлогодних
костров.
Взглянул он. И медленно в сумрак ушел. Ища, ничего
не нашел:
Едва ли останется след каблуков среди этих зыбких песков.
Спугнул только чайку. Вернулся назад. Товарищи молча
сидят.
Им ясно, что в городе где-то она,
А здесь лишь песок и волна.
2 Л. Мартынов
НЕЖНОСТЬ
Вы поблекли. Я — странник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратиться обратно.
Я войду, не здороваясь, громко скажу:
— Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность!
Не бледнейте, не бойтесь! Ничем не грожу,
Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.
Унесу на чердак и поставлю во мрак
Там, где мышь поселилась в дырявом
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб ее не нашли беспризорные дети.
штиблете.
Наш путь в тайгу. И этот дальний путь
Не верстами — столетьями я мерю.
Вооруженный, чувствую я жуть
И чувствую огромную потерю.
Давно исчезли за горбом земли
Завоевания столетий многих.
Лишь крестики часовенок убогих
Торчат кой-где, чтоб мы их не нашли.
Селенье. Крик младенцев и овец,
От смрада в избах прокисает пища.
Будь проклят тот сентиментальный лжец,
Что воспевал крестьянское жилище!
Я думаю о нем как о враге,
Я в клочья разодрал бы эту книгу.
Я человек — и никакой тайге
Вовек не сделать из меня шишигу.
/925
ГРУСТЬ
САХАР БЫЛ СЛАДОК...
Ночь. Чужой вокзал.
И настоящая грусть.
Только теперь я узнал,
Как за тебя боюсь.
Грусть, это — когда
Пресной станет вода,
Яблоки горчат,
Табачный дым как чад.
И как к затылку нож,
Холод клинка стальной
Мысль, что ты умрешь
Или будешь больной.
С гор, где шиповник турецкий расцвел,
Ветер был сладок и жарок.
Море лизало сверкающий мол,—
Сахар сгружали мы с барок.
Ты понимаешь?
Грузить рафинад!
Легкое ль это занятье?
Сладко! Но сотню красавиц подряд
Ты ведь не примешь в объятья!
Позже ходили мы к устью реки
К рыбницам Нового порта.
Грузчиков не было. С солью мешки
Сами сгружали мы с борта.
Стал, как китайский кули, весь бел,
Руки изъело и спину.
Долго потом я на соль не глядел,
Видеть не мог солонину.
Сахар был сладок
И соль солона.
Мы на закате осеннем
Вспомним про то за бутылью вина,
Прошлое снова оценим.
Время уходит!
Тоскуй, человек,
Воспоминаньями полон,—
Позднею осенью падает снег,
Тает, не сладок, не солон.
Ну-ка, приятель, давай наливай!
Тает, не сладок, не солон...
/925
ТОРГОВЦЫ ТЕНЬЮ
Мы знаем цену каждому мгновенью.
Платить за все придет однажды срок
Я как-то раз пробрался на Восток.
Там, между прочим, есть торговцы тенью
Они располагаются под сенью
Больших деревьев около дорог,
А чаще — в нишах. И за вход в мирок,
Наполненный прохладою и ленью.
Берут пятак. Заплатишь и лежишь. .
— Не ешь кишмиш и не кури гашиш,
А тень купи! Она дешевле дыни
Здесь в городе,— торговец мне шептал —
Но понимаешь: весь свой капитал
Отдашь ты за нее среди пустыни!
ОТТЕПЕЛЬ
Ветер с далекого моря,
Оттепель, капельки с крыш.
На почерневшем заборе
Клочья намокших афиш.
На зиму не похоже,
И до весны — месяца.
Сырость плывет, тревожа
Легкие и сердца.
Вот и твое крылечко:
— Если не спишь — открой! —
...В комнате черная печка
Дышит поддельной жарой.
Свет гаснет. Душно, как в яме.
— Что ты встаешь? Лежи' —
...Ночью простыми мужьями
Делаются мужи.
# *
О люди,
Ваши темные дела
Я вижу. Но волнуюсь не за души,
А лишь за неповинные тела —
Ведь это все же не свиные туши!
Я знаю:
Тело не за свой позор
Заплатит кровью чистой и горячей.
Плутует разум — хитрый резонер,
Вступая в сделки с честью и удачей.
Но коли так, за что же, о, за что ж,—
Ответьте, объясните мне причину!—
Вам не в сознанье всаживают нож,
А между ребер — в сердце или в спину?
Я смерти не особенно боюсь,
Она не раз в глаза мои глядела,
Но все же я испытываю грусть
Не за себя, а именно за тело.
/926
•Т Т
РЕКА ТИШИНА
Ты меня смешишь и раздражаешь!
С гордо поднятою головой.
Ты меня, как встарь, воображаешь
Дикарем в папахе меховой.
Что ты знаешь? Нега льда и снега,
Много бога, вьюга, банный пар,
Печь, телега, иго печенега,
Реки млека, жар еловых чар.
Вот и сон ты видишь нехороший,
Будто я склоняюсь над тобой,
Как над незабудкой переросшей,
Над фиалкой тускло-голубой.
Это ты осталась и поныне
Той, которою была и встарь.
Видно, это ты уже пустыня,
Та, в которой я уж не дикарь!
/927
— Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?
— Я хотел бы В ночь ледостава
— Но отыщешь ли лодку хотя бы одну
И возможна ли переправа
Через темную Тишину?
В снежных сумерках, в ночь ледостава,
Не утонешь?
— Не утону!
В городе том я знаю дом,
Стоит в окно постучать —
Выйдут меня встречать
Знакомая одна. Некрасивая она.
Я ее никогда не любил.
— Не лги1
Ты ее любил'
— Нет! Мы не друзья и не враги
Я ее позабыл.
Ну так вот. Я скажу, хоть и кажется мне,
Что нарушена переправа,
Но хочу еще раз я проплыть по реке Тишине
В снежных сумерках, в ночь ледостава.
— Ночь действительно ветреная, сырая
В эту ночь, трепеща, дотлевают поленья в печах.
Но кого же согреют поленья, в печах догорая?
Я советую вспомнить о более теплых ночах.
— Едем'
— Едем!
Из дровяного сарая
Братья ее вынесут лодку на плечах
И опустят на Тишину.
И река Тишина у метели в плену,
И я на спутницу не взгляну,
Я только скажу ей:
Садитесь в корму!
Она только скажет:
Я плащ возьму.
Сейчас приду...
Плывем во тьму.
Мимо предместья Волчий хвост,
Под Деревянный мост,
Под Оловянный мост,
Под Безымянный мост...
Я гребу во тьме.
Женщина сидит в корме,
Кормовое весло у нее в руках.
Но, конечно, не правит — я правлю сам!
Тает снег у нее на щеках,
Липнет к ее волосам.
— А как широка река Тишина?
Тебе известна ее ширина?
Правый берег виден едва-едва,—
Неясная цепь огней...
А мы поедем на острова.
Ты знаешь — их два на ней.
А как длинна река Тишина?
Тебе известна ее длина?
От полночных низин
До полдневных высот
Семь тысяч и восемьсот
Километров — повсюду одна
Глубочайшая Тишина!
В снежных сумерках этих
Все глуше уключин скрип.
И замирают в сетях
Безмолвные корчи рыб.
Сходят с барж водоливы,
Едут домой лоцмана.
Незримы и молчаливы
Твои берега, Тишина.
Все медленней серые чайки
Метель отшибают крылом...
— Но погоди! Что ты скажешь хозяйке?
— Чайки метель отшибают крылом...
— Нет, погоди! Что ты скажешь хозяйке?
— Не понимаю — какой хозяйке?
— Которая в корме склонилась над веслом.
— О! Я скажу:
Ты молчи, не плачь.
Ты не имеешь на это права
В ночь, когда ветер восточный — трубач —
Трубит долгий сигнал ледостава
.
Слушай!
Вот мой ответ —
Реки Тишины нет.
Нарушена тишина.
Это твоя вина.
Нет!
Это счастье твое.
Сам ты нарушил ее.
Ту глубочайшую Тишину,
У которой ты был в плену.
/929
ЕРМАК
Еще торчит татарская стрела
В стволе сосны на берегу тобольском,
Смердят непогребенные тела
Там, на яру — еще от крови скользком.
— Мы голову Кучуму отсечем! —
Сказал Ермак.— Сибирь на меч подъемлю! —
Он вынул меч. И боевым мечом
Ударил в землю и разрыхлил землю.
Подходит пленник. Он хитер и стар,
Мурза татарский с жидкими усами.
— Ермак могилу роет для татар?—
Ермак в ответ:— Ее вы рыли сами!
И засмеялся. Острием меча
Он продолжает рыть еще упорней.
Он рушит дерн. И слышно, как, треща,
Растений диких лопаются корни.
Земля, на меч налипшая, жирна:
В ней кровь, в ней пепел от лесных пожаров.
— Кольцо! Достань-ка горсточку зерна,—
Немолотое есть у кашеваров.
Я много ль сеял на своем веку?
—
Так думает страны завоеватель.
Иван Кольцо подходит к Ермаку,
Его помощник и большой приятель.
Ивану заглянул Ермак в лицо,
И шепчет он — тревогой полон голос:
— Как думаешь, дружок Иван Кольцо,
Не вытопчут? Взойдет? Созреет колос?
... Глядят на атамана казаки
И пленники — праправнуки Батыя.
Летят из атамановой руки
В сырую землю искры золотые.
мы
Прадеды, ворочавшие комья
Жирной и податливой земли,
Вы простите, что не агроном я,
А предпочитаю корабли.
Мой корабль давно уже унесся
В черноморский, в средиземный мрак.
Вырос я в России, а не вросся
В чернозем, как многолетний злак.
Только мы, пришельцы из России,
Трепетные данники зимы,
Берег бурь и города сырые
Называли югом,— только мы.
За море! У караван-сараев
Раздается лепет бубенцов.
Мы пришли не слугами хозяев,
Не приказчиками купцов.
Там, где гриву рыжую пустыня
В синем море моет, горяча,
Нам друзья преподнесли в корзине
Голову седого басмача.
На руинах северной имперьи
По ночам туман еще встает,
Но зарницы блещут, точно перья
Пестрых птиц тропических широт.
И недаром, сумрачные с виду,
В одеянье северном своем,
Мы в дворце Гаруна ар-Рашида
Находили ласковый прием.
И недаром, мне, как гостю, рада,
В шубу из сибирских соболей
Куталась владычица Багдада,—
И подарка не было милей!
3 Л Мартынов
ПОДСОЛНУХ
Сонм мотыльков вокруг домовладенья
Порхал в нетерпеливом хороводе,
Но, мотыльков к себе не допуская,
Домохозяин окна затворил,
И мне, судьбой дарованному гостю,
Открыл он двери тоже неохотно.
Я понял, что ночное чаепитье
Организовано не для меня.
Я это понял.
Что же было делать?
Вошел я.
Сел к столу без приглашенья.
Густое ежевичное варенье
Таращило засахаренный глаз,
И пироги пыхтели, осуждая;
И самовар заклокотал, как тульский
Исправник, весь в медалях за усердье,
Как будто б я все выпью, все пожру'
— Она приехала!— сказал художник.
И вот я жду: поджавший губки ангел,
Дыша пачулями, шурша батистом,
Старообразно выпорхнет к столу.
Но ты вошла...
Отчетливо я помню.
Как ты вошла — не ангел и не дьявол,
А теплое здоровое созданье,
Такой же гость невольный, как и я.
Жена ему?
Нет! Это толки, враки.
Рожденному в домашнем затхлом мраке,-
Ему, который высох, точно посох,
Вовек не целовать такой жены1
Я это понял.
Одного лишь только
Не мог понять: откуда мне знакомы
Твое лицо, твои глаза, и губы,
И волосы, упавшие на лоб?
Я закричал:
— Я видел вас когда-то,
Хотя я вас и никогда не видел.
Но тем не менье видел вас сегодня.
Хотя сегодня я не видел вас!
И, повторяя:
— Я вас где-то видел,
Хотя не видел...
Чаю?
Нет, спасибо' —
Я встал и вышел.
Вышел на веранду,
Где яростно метались мотыльки.
Ты закричала:
— Возвратитесь тотчас!—
Я на веранду дверь раскрыл широко,
И в комнату ворвалось сорок тысяч
Танцующих в прохладе мотыльков.
Те мотыльки толклись и кувыркались,
Пыльцу сшибая с крылышек друг другу,
И довели б до головокружения,
Когда б я не глядел в твои глаза.
Не собирался он писать картину,
А вынул юношеские полотна
В раздумий: нельзя ль из них портянки
Скроить себе? И тупо краску скреб.
Затем его окликнули соседи.
Надевши туфли, он пошел куда-то.
Оставив полотнище на мольберте
И ящик с красками не заперев.
Заманчивым дыханием искусства
Дохнули эти брошенные вещи,
И я — хотя совсем не живописец —
Вдруг ощутил стремленье рисовать.
Тут маковое масло из бутыли
Я вылил, и на нем растер я краски,
И, размягчив в нем острый хвостик кисти,
Я к творчеству бесстрашно приступил.
Тебя я рисовал.
Но вместо тела
Изобразил я полнокровный стебель,
А вместо плеч нарисовал я листья.
Подобные опущенным крылам.
И лишь лицо оставил я похожим
У этого бессильного подобья —
Прекрасного, но пленного растенья,
Ушедшего корнями в огород.
И хрен седой растет с тобою рядом,
И хнычут репы, что земля на грядах
Черна.
И всех своим нехитрым ядом
Перетравить мечтает белена.
И солнца нет.
За облаками скрыто
Оно.
И огородница подходит,
Морщинистыми, дряхлыми руками
Схватила за прекрасное лицо...
Художник тут вбежал,
Он крикнул:
— Кто вам позволил рисовать?
— Идите к черту!— ему я сдержанно сказал
И тотчас
Покинул этот серый, пыльный дом.
— Вы ночевали на цветочных клумбах?
Вы ночевали на цветочных клумбах? —
Я спрашиваю.—
Если ночевали,
Какие сны вам видеть удалось?
Покинув дом, где творчество в запрете.
Весь день метался я, ища квартиру,
Но ни одна квартирная хозяйка
Меня не допустила ночевать.
Они, крестясь, захлопывали двери
И плотно занавешивали окна
Дрожащими руками.
Слишком страшен
Был вид и взгляд мой...
Наступила ночь,
И сумрачно постлал я одеяло
Меж клумб под сенью городского сада.
Но сон не брал. И травы щекотались.
И вороны рычали с тополей.
Так ночь прошла.
Рассвета не дождавшись,
По улицам сырым, туманным, серым
Я вышел за город.
В глазах двоились
Тропиночки, ведущие в поля.
И был рассвет!
Земля порозовела.
В ней зрели свеклы.
Я стоял, вдыхая
Все запахи земли порозовевшей.
Рассвет прошел. И день настал в полях.
Я не стоял — я шел вперед, вдыхая
Медвяный запах длящегося полдня.
Ища чего-то и не находя.
Но голоса растений властно шепчут:
Ищи, ищи!
И вдруг на перекрестке
Дорог, ведущих в будущие годы,
Ты появилась как из-под земли.
Ты закричала:
— Где вы ночевали?
Чем завтракали?
Сколько беспокойства
Вы причинили мне своим уходом!
Вторые сутки, как я вас ищу!
Все кончилось...
На розовой поляне
Пьем молоко, закусываем хлебом,
И пахнет перезрелой земляникой
Твой теплый хлеб...
КРУЖЕВА
Июльская земля
Нам греет ноги.
Ласкова к скитальцам
Всезнающая, мудрая природа.
Подсолнух!
Из чужого огорода
Вернулся ты в родимые поля.
Я не знаю — она жива или в северный ветер ушла,
Та искусница, что кружева удивительные плела
В Кружевецком сельсовете над тишайшею речкой Нить,
Кружева не такие, как эти, а какие — не объяснить!
Я пошел в Кружевной союз, попросил показать альбом,
Говорил я, что разберусь без труда в узоре любом.
Мне показывали альбом.
Он велик, в нем страницы горбом,
И, как древних преданий слова, по страницам бегут кружева
Разгадал я узор — сполох, разгадал серебряный мох,
Разгадал горностаевый мех,
Но узоров не видел тех,
Что когда-то видал в сельсовете
Над тишайшею речкой Нить —
Кружева не такие, как эти, а какие — не объяснить!
Я моторную лодку беру,
Отправляюсь я в путь поутру — ниже, ниже по темной реке.
Сельсовет вижу я вдалеке.
Не умеют нигде на свете эти древние тайны хранить,
Как хранили их здесь, в сельсовете над тишайшею речкой
Нить.
Славен древний северный лес, озаренный майским огнем!
Белый свиток льняных чудес мы медлительно развернем.
Столько кружева здесь сплели, что обтянешь вокруг земли—
Опояшешь весь шар земной, а концы меж землей и луной
Понесутся, мерцая вдали...
Славен промысел кружевной!
Это те иль не те кружева?
Мастерица! Она жива?
Да жива!
И выходит она, свитой девушек окружена.
Говорит она:
— Кружева мои те же самые, те же самые,
Что и девушки и молодушки. Не склевали наш лен
воробушки!
Не склевали лен черны вороны, разлетелись они во все
стороны!
Кружева плету я снова. Вот он, свиток мой льняной.
Я из сумрака лесного, молода, встаю весной.
Я иду! Я — на рассвете!
Встретьте девицу-красу
В Кружевецком сельсовете, в древнем северном лесу'
РАССВЕТ
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Старый город весь порос травою.
Укрепление береговое
Точно так же поросло травою.
Мы по городу ходили двое
В этот вечер — только ты да я.
Город стар,
Город сед.
Городу тысяча сто сорок лет.
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Я домой тебя повел.
Вдруг откуда-то пахнуло гарью смол,
Медным медом азиатских пчел,
Теплотой нагревшихся песков,
Пламенем восточных угольков.
Духота перед дождем.
Я сказал: — Домой пойдем'
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Ночь тиха. Весь город под дождем.
Я проснулся. Сырость входит в дом
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Ты лежишь спокойно, ровно дышишь,
Ничего не видишь и не слышишь
Я лежу, за тучами слежу,
Я в окно открытое гляжу.
Город стар,
Город сед,
Городу тысяча сто сорок лет
Дом стар,
Стар забор,
Стар бульвар,
Стар собор,
Стар за городом бор.
Я лежу, за тучами слежу,
Вот на город взор перевожу.
Что такое там алеет,
Тускло искрится и тлеет?
Неужели это тлеет покосившийся забор?
Тлеют дом и забор,
Тлеет старый собор. .
Неужели это уголек,
Зароненный где-то в уголок,
Прилетевший с ветром уголек
Превратился в огонек?
Дождь, а город тлеет изнутри,
Розовеет, вспыхнет весь вот-вот.
Отраженным светом фонари
Загорелись всюду у ворот.
Алым дымом полон влажный сад,
Петухи повсюду голосят.
Где-то ведер зазвенела жесть,
Старый дворник к речке побежал.
В колокол ударили раз шесть,
Водовозов конь заржал.
Нелюдимая моя,
Ты любимая моя!
Город стар,
Город сед.
Мне над этим городом рассвет
Показался как пожар!
ВОЛОГДА
На заре розовела от холода
Крутобокая белая Вологда.
Гулом колокола веселого
Уверяла белая Вологда:
Сладок запах ржаных краюх!
Сладок запах ржаных краюх.
Точно ягодным соком полных.
И у севера есть свой юг —
Стережет границу подсолнух.
Я согласен, белая Вологда.
Здесь ни холода и ни голода,
И не зря в твой северный терем
Приезжал тосковать лютым зверем
Грозный царь, и на белые стены
Восходил он оплакать измены.
Но отсюдова в град свой стольный
Возвращался он смирный, довольный,
Вспоминая твой звон колокольный...
Сладок запах ржаных краюх!
И не зря по твоим берегам,
Там, где кремль громоздится в тумане,
Брел татарский царек Алагам,
Отказавшийся от Казани...
Вот и я повторяю вслух:
Сладок запах ржаных краюх!
Кто здесь только не побывал!
По крутым пригоркам тропа вела.
Если кто не убит наповал,—
Всех ты, мягкая, на ноги ставила.
То-то, Вологда!
Смейся, как смолода!
Тело колокола не расколото.
Синеглазый лен,
Зерен золото.
И пахала ты,
И боронила ты,
И хвалила ты,
И бранила ты...
Сколько жизней захоронила ты,
Сколько жизней и сохранила ты
Много зерен здесь перемолото.
Так-то, Вологда,
Белая Вологда!
УТЕШИТЕЛЬ
Свободные в суждениях своих,
О многом мы сумели столковаться,
Но и поныне в чувствах кой-каких
Стесняемся друг другу признаваться,
Хотя бы и в интимнейшем кругу.
Не верите?
Так я открою вам,
Взялась откуда жалостливость эта.
Не улыбайтесь простоте ответа...
А дело в том, что я когда-то, где-то,
Но женщину заставил плакать сам.
Вот, например:
Я вам ничуть не лгу
И рисоваться вовсе не намерен,
Но я буквально слышать не могу,
Когда рыдают женщины.
Уверен
И сам бываю: "
Все же это вздор!
Лиха беда! Поплачет — перестанет.
Но не могу те слезы с неких пор переносить!
Жестоко это ранит.
Мне в молодости было все равно.
А вот теперь, когда подходит старость.
Вдова ль заплачет, пьющая вино,—
Я ощущаю и тоску и ярость,
Иль школьница чернильное пятно
В тетрадь посадит и ревет от кляксы,—
Я не могу, хоть самому смешно,
Из-за какой-то волноваться плаксы.
4 Л Мартынов
МУЗА
В промежутках
Между штормами
Воды кажутся покорными
В промежутках
Между войнами
Очень трудно быть спокойными
Ночь была, мгла легла.
Но, как порох,
Вспыхнул вдруг алый свет в светофорах,—
Значит, город, не спишь!
И намокшие клочья афиш
Шевельнулись в ночи на заборах..
Белый свет в светофорах,
Желтый свет в светофорах.
Странный шорох откуда-то с крыш!
Вот он ниже, но скрыла мгла.
Вот он ближе, из-за угла
Шелестят вымпела?
Или дворницкая метла
Расчищает устало
Мусор в недрах квартала?
Или в сквере качнулась ветла?
Нет! Донесся шелест крыла.
Это Муза была. Муза. Летала!
Летала вокруг квартала.
Перед входом в чертог,
У портала,
Вдоль метало ее, поперек...
Трепетала!
Древнегреческий помню язык.
Понимать я его не отвык.
Поскорее
Поднимаю я Музу, веду
В темный сад, потому что в саду, мощно грея.
Озаряя волшебным огнем,
Незаметным,невидимым днем — только ночью.
Только ночью, среди темноты,
Существуют такие цветы.
И воочью
Вижу я: да, она! Вся бела. Это — Муза!
За плечами у ней два крыла. Это — Муза!
— Муза! Ждал тебя, Муза, давно. Прилетела?..—
Только вижу — алеет пятно,
Багровеет, синеет пятно...
— Муза, ранена?— Да!— И давно? Где? В чем дело?
— Расколовшийся мрамор Афин,
Брызги крови до горных вершин,
Клочья мяса...—
Муза! Ты это говоришь,
Или слышится шелест афиш:
Оборона Парнаса!
,
Оборона Парнаса!
.
Из Эллады, с парнасских вершин.
Из немецкого плена,
Где от слез поднялась на аршин Иппокрена,
Прилетела ты к нам, Мельпомена!
— Черт возьми!
У парнасских вершин
Шваб потребовал пива графин.
Но не впрок.
Даже пена
Издает запах тлена! —
Так мне крикнула Муза.
С крыла
Кровь извилистой струйкой текла, запекалась.
— На Парнасе вчера я была.
До последнего срока была
И сражалась!
У убитых винтовки брала и сражалась!
И Борей меня вынес, суров,
Там из пламени книжных костров.
Вы мне рады?
— Да, мы рады!
Здесь, у гиперборейских снегов,
Ты защиту найдешь от врагов,
Дочь Эллады!
1936 — 1941
СЛЕД
А ты?
Входя в дома любые —
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?
НАРОД-ПОБЕДИТЕЛЬ
Возвращались солдаты .с войны.
По железным дорогам страны
День и ночь поезда их везли.
Гимнастерки их были в пыли
И от пота еще солоны
В эти дни бесконечной весны.
Возвращались солдаты с войны.
И прошли по Москве, точно сны,
Были жарки они и хмельны,
Были парки цветами полны.
В зоопарке трубили слоны,—
Возвращались солдаты с войны!
Возвращались домой старики
И совсем молодые отцы —
Москвичи, ленинградцы, донцы...
Возвращались сибиряки.
Возвращались сибиряки —
И охотники, и рыбаки,
И водители сложных машин, ь
И властители мирных долин,—
Возвращался народ-исполин...
Возвращался?
Нет!
Шел он вперед,
Шел вперед
Победитель-народ!
Пластинок хриплый крик,
И радиовещанье,
И непрочтенных книг
Надменное молчанье,
И лунный свет в окне,
Что спать мешал, тревожа,
Мы оценить вполне
Сумели только позже,
Когда возникли вновь
Среди оторопенья
Моторов мощный рев,
И музыка, и пенье, •
И шелест этих книг,
Мы не дочли которых,
И круглый лунный лик,
Запутавшийся в шторах,
И в самый поздний час
Чуть зримый луч рассвета.
Подумайте! У нас
Украсть хотели это!..
БАЛЛАДА
ПРО ВЕЛИКИЙ ПУТЬ
Великий путь1
Великий путь1
Когда идет состав-колосс,
В чугунном рокоте колес
Я слышу голос:
Не забудь1
Отец твой строил этот путь1
—
Кричит мне каждый паровоз
Я вспоминаю эти дни
По сорок градусов в тени —
Кочевничьих урочищ лень,
Даль, где ни сел, ни деревень
Я вспоминаю этот путь —
Сквозь степь, где блещут солонцы
Стальную нить вперед тянуть
Вы шли, упорные отцы1
Отец мой скважины бурил,
Водой пустыню одарил,—
Я помню котлованов муть
Отец мой строил этот путь
С Урала — прямо на Восток,
На Золотой далекий Рог,
Отцы сумели дотянуть
К началу века этот путь.
Служебный помню я вагон —
Был, как огонь, багряный он
А я, ребенок, из окна
Под насыпь глядя, под откос,
Среди полыни и берез
То зебру видел, то слона.
В чем правда этих детских грез?
Не зря играл я в ту игру —
Коров считал за кенгуру,
За тигров принимал телят,
Когда в кустах они шалят
Псы-львы рычали у дорог,
Ведущих прямо на Восток.
Уже среди ребячьих игр
Я знал, что уссурийский тигр
Совсем не сказка, явь почти
А что-то дальше на пути?
И говорил отец:
— Мечтай1
Поедешь в гости и в Китай,
А из Китая и в Сиам,
А там — куда захочешь сам,
Поедешь в гости ты к друзьям!
С кем хочешь, будешь ты дружить,
Но по-соседски мирно жить
Ты с ними должен1
Не забудь'
Затем и строю этот путь.
Отец мой умер ,
Но ко мне
Вчера явился он во сне.
Был в белом кителе своем,
Кокарда — якорь с топором —
Сверкала на фуражке
Он
Искал служебный свой вагон,
Вагон багряный, как огонь .
Сказал отец:
— Событий суть
Ясна!
Я строил этот путь —
Путь через степь, и через лес,
И через горы до небес.
А в страны грез своих мосты,
Надеюсь, сам достроишь ты.
Осуществить твои мечты
Я не успел. Не обессудь!
И грохотал из темноты
Толпой колес Великий путь!
Замечали —
По городу ходит прохожий?
Вы встречали —
По городу ходит прохожий,
Вероятно, приезжий, на нас непохожий?
То вблизи он появится, то в отдаленье,
То в кафе, то в почтовом мелькнет отделенье.
Опускает он гривенник в щель автомата,
Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата
И всегда об одном затевает беседу:
Успокойтесь, утешьтесь — я скоро уеду!
Это — я!
Тридцать три мне исполнилось года.
Проникал к вам в квартиры я с черного хода.
На потертых диванах я спал у знакомых,
Приклонивши главу на семейных альбомах.
Выходил по утрам я из комнаты ванной.
Это гость,— вспоминали вы,— гость не незваный,
Но, с другой стороны, и не слишком желанный.
Ничего! Беспорядок у нас постоянный
.
— Это гость,— поясняли вы мельком соседу
И попутно со мной затевали беседу:
— Вы надолго к нам снова?
— Я скоро уеду!
— Почему же? Гостите. Придете к обеду?
— Нет.
— Напрасно торопитесь. Чаю попейте.
Отдохните да, кстати, сыграйте на флейте.—
Да! Имел я такую волшебную флейту.
За мильоны рублей ту не продал бы флейту.
Разччил же на ней лишь одну я из песен:
В Лукоморье далеком чертог есть чудесен!
Вот о чем вечерами играл я на флейте.
Убеждал я: поймите, уразумейте,
Расскажите знакомым, шепните соседу,
Но, друзья, торопитесь,— я скоро уеду!
Я уеду туда, где горят изумруды,
Где лежат под землей драгоценные руды,
Где шары янтаря тяжелеют у моря.
Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье!
О! Нигде не найдете вы края чудесней!
И являлись тогда, возбужденные песней,
Люди. Разные люди. Я видел их много.
Чередой появлялись они у порога.
Помню — некий строитель допрашивал строго:
— Где чертог? Каковы очертанья чертога?—
Помню также — истории некий учитель
Все пытал:— Лукоморья кто был покоритель?—
И не мог ему связно ответить тогда я...
Появлялся еще плановик, утверждая,
Что не так велики уж ресурсы Луккрая,
Чтобы петь о них песни, на флейте играя.
И в крылатке влетал еще старец хохлатый,
Непосредственно связанный с Книжной палатой:
— Лукоморье' Изволите звать в Лукоморье?
Лукоморье отыщете только в фольклоре!—
А бездельник в своей полосатой пижамке
Хохотал:— Вы воздушные строите замки! —
И соседи, никак не участвуя в споре,
За стеной толковали:
— А?
— Что?
— Лукоморье?
— Мукомолье?
— Какое еще Мухоморье?
— Да о чем вы толкуете? Что за исторья?
Посмотри в окно!
Чтобы сохранить великий дар природы — зрение,
врачи рекомендуют читать непрерывно не более 45–50 минут,
а потом делать перерыв для ослабления мышц глаза.
В перерывах между чтением полезны
гимнастические упражнения: переключение зрения с ближней точки на более дальнюю.
— Рукомойня? В исправности.
— На пол не лейте!
— Погодите — в соседях играют на флейте! —
Флейта, флейта!
Охотно я брал тебя в руки
Дети, севши у ног моих, делали луки,
Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:
— Ваши сказки, а дети-то все-таки наши!
.Вот сначала своих воспитать вы сумейте,
А потом в Лукоморье зовите на флейте! —
Флейту прятал в карман.
Почему ж до сих пор я
Не уехал с экспрессом туда, в Лукоморье?
Ведь давным бы давно уж добрался до гор я,
Уж давно на широкий бы вышел простор я.
Объясните знакомым, шепните соседу.
Успокойте, утешьте,— я скоро уеду'
Я уеду, и гнев стариков прекратится.
Злая мать на ребенка не станет сердиться
Смолкнут толки соседей, забулькает ванна,
Распрямятся со звоном пружины дивана
Но сознайтесь!
Недаром я звал вас, недаром!
Пробил час — по проспектам, садам и бульварам
Все пошли вы за мною, пошли вы за мною,
За моею спиною, за моею спиною.
Все вы тут! Все вы тут!
Даже старец крылатый,
И бездельник в пижаме своей полосатой,
И невинные дети, и женщина эта —
Злая спорщица с нами, и клоп из дивана...
О, холодная ясность в чертоге рассвета,
Мерный грохот валов — голоса океана,
Так случилось —
Мы вместе!
Ничуть не колдуя,
В силу разных причин за собой вас веду я.
Упокойтесь, утешьтесь!
Не надо тревоги!
Я веду вас по ясной, широкой дороге.
Убедитесь: не к бездне ведет вас прохожий,
Скороходу подобный, на вас непохожий,—
Тот прохожий, который стеснялся в прихожей,
Тот приезжий, что пахнет коричневой кожей.
Неуклюжий, но дюжий, в тужурке медвежьей.
...Реки, рощи, равнины, печаль побережий
Разглядели? В тумане алеют предгорья.
Где-то там, за горами, волнуется море.
Горы, море... Но где же оно, Лукоморье?
Где оно, Лукоморье, твое Лукоморье?
/935—/945
ЛУКОМОРЬЕ
Кто ответит — где она:
Затопило ее море,
Под землей погребена,
Ураганом сметена^
Кто ответит — где она,
Легендарная страна
Старых сказок —
Лукоморье'
Это я отвечу вам:
Существует Лукоморье!
Побывал мой пращур там,
Где лукой заходят в море
Горы хладные
У скал
Лукоморье он искал —
Волшебную эту местность,
Страну великих сокровищ,
Где безмерна людская честность,
Но немало див и чудовищ
Здравствуй, северная Русь!
Ты, Югра-соседка, здравствуй1
Сказка, здесь над былью властвуй!
Различить вас не берусь
Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые,
У них выи меховые. Белки валятся живые.
Соболя летят седые из косматых этих туч,
Прямо в тундру, за Урал.
Там мой пращур их и брал.
5 Л Мартынов
Мол, к нашим дырявым овчинам
Пришьем драгоценны заплатки
И сбудем заморским купчинам
Мы красного меха в достатке.
Что мой пращур?
Голытьба!
Он в лохмотьях шел тайгою.
Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,
То есть с женщиной в яге — в теплой северной одежде.
Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,
Что этнографы прочтут и обдумать им придется
Все изложенное тут.
Шуба женская зовется
Там, на севере, ягой.
Знай, этнограф дорогой!
Баба-яга сердита.
— Ну,— говорит,— погоди ты!
Зря,— говорит,— не броди ты!
Женю я тебя на внучке,
Возьмет в золотые ручки
Верно, пращур?
Было так?
Золотым копьем блистая,
Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая,
Сторожила берега Мангазеи и Обдорья,
Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.
Злата шкура на плечах,
Золотой огонь в очах,—
Грейся, пращур, в тех лучах!
— Ах, гостеприимна,
В чуме вот только дымно!
В губы не целовала,
Мерзлую рыбу давала,
О чем она толковала?
— Пусть бьются князья с князьями —
Народы будут друзьями.
Ты остался, пращур, там?
Венчан снежными венцами5
Ложе устлано песцами?
Нет! К волшебным воротам
За тобою по пятам
Шел Куракин со стрельцами,
Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.
Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам.
И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,
Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.
И волны гремели на взморье,
И ветры над камнем шумели:
Исчезло, ушло Лукоморье,—
Хранить вы его не сумели!
Лукоморье!
Где оно?
Не участвую я в споре
Тех ученых, что давно потеряли Лукоморье
На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре.
Знаю я: где север дик,
Где сполоха ал язык,—
Там и будет Лукоморье!
Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,
Где восстали из снегов возрожденные народы,—
Лукоморье там мое!
Там стоит она, богата,
Опираясь на копье, а быть может, на ружье,
Молодая дева Злата.
Я не знаю, кто она —
Инженер или пастушка,
Но далекая избушка, что за елками видна,
Снова сказками полна.
Здравствуй, дивная страна!
ЦАРЬ ПРИРОДЫ
И вдруг мне вспомнилось:
Я — царь!
Об этом забывал я годы...
Но как же быть?
Любой букварь
Свидетельствовал это встарь.
Что человек есть царь природы!
Одевши ткани и меха,
На улицу я молча вышел.
Прислушиваюсь
Ночь тиха.
Себе я гимнов не услышал.
Но посмотрел тогда я ввысь,
Уверенности не теряя,
И вижу:
Звезды вдруг зажглись,
Как будто путь мне озаряя
И благосклонно повторяя:
— Ты — царь природы! Убедись!
Что ж, хорошо!
Не торопясь,
Как будто просто так я, некто,
Не царь и даже и не князь,
Дошел я молча до проспекта.
Как убедиться мне скорей,
Высок удел мой иль плачевен?
При свете фар и фонарей
Толпу подобных мне царей,
Цариц, царевичей, царевен
Я наблюдал.
Со всех сторон
Шли властелины без корон.
Я знал, что в этот поздний час
Царь воздуха, забыв про нас,
Витал меж туч.
Владыка касс
Свои расчеты вел сейчас.
Царь лыж блуждал по снежным тропам.
Царь звезд владычил телескопом.
А царь бацилл над микроскопом
Склонился, щуря мудрый глаз.
Я наблюдал.
Издалека
Заметил я: царь-оборванец,
Великий князь запойных пьяниц,
Ничком лежит у кабака.
А тоже царь. Не самозванец
А вот я вижу пешехода,
Одетого вдвойне пестрей
Всех этих остальных царей
И при короне.
Брадобрей
Ему корону на полгода
Завил, как то диктует мода.
Эй, вы! Подвластна вам природа?
Ну, отвечайте поскорей!
Вам сотворили чудеса
В искусствах, равно как в науке,
Вам покорили небеса,
Вам атом передали в руки.
Цари вы или не цари,
А существа иной породы?
Быть может, врали буквари,
Что человек есть царь природы
Во множестве своем один?
Эй ты, природы господин!
Скажи мне: царь ты или князь'
Дерзаешь ты природой править?
А он в ответ.
Прошу оставить
Меня в покое!
И, боясь,
Что, может быть, его ударю,
Что кулаки я, вздрогнув, сжал,
Он, недостойно государя,
По-мышьи пискнув, отбежал
О царь' Прошу тебя: цари!
Вынь из ушей скорее вату!
К тебе, возлюбленному брату,
Я обращаюсь — посмотри1
Разбужен оттепелью ранней.
Услышишь завтра даже ты:
Она трубит из темноты
Со снежных крыш высоких зданий
В свой серебристый звонкий рог,
Сама Весна!
Ясак, оброк —
Как звать не знаю эту дань —
И ты берешь с природы. Встань!
Ведь это же твоя земля!
Твои обрубки-тополя
Стоят, сучками шевеля,
Тебя о милости моля'
Прислушайся к хвале ручьев,
Прими посольство соловьев
И через задние дворы
Иди, о царь своей свободы,
Принять высокие дары
От верноподданной природы!
/945
ЭРЦИНСКИЙ ЛЕС
Я не таил от вас
Месторожденья руд.
Пусть ваш ласкает глаз
Рубин и изумруд,
И матовый топаз,
И золотой янтарь.
Я звал вас много раз
Сюда —
Недавно,
Встарь.
Я говорил, что дик
Мой отдаленный край.
Я говорил:
Язык
Деревьев изучай!
Я звал вас много раз
Сюда, в Эрцинский лес,
Чьи корни до сердец,
Вершины до небес!
Я звал вас много раз
И на степной простор,
Где никогда не гас
Пастушеский костер.
Я звал вас в пыльный рай
Необозримых стад.
Делить все, чем богат,
Я был бы с вами рад.
Но посылали вы
Сюда лишь только тех,
Кто с ног до головы
Укутан в темный грех.
Ведь правда было так?
Труби, норд-ост могуч,
Что райских птиц косяк
Летит меж снежных туч!
Косяк безгрешных душ
Ему наперерез.
Пути, зима, завьюжь!
В снегах Эрцинский лес.
В снегах Эрцинский лес,
В снегах Эрцинский лес,
Чьи корни до сердец,
Вершины до небес!
1933— I94S
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Ушел он рано вечером,
Сказал:
— Не жди. Дела...
Шел первый снег.
И улица
Была белым-бела.
В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.
Дела ..— твердил он мысленно,—
И не моя вина
.
Но позвонил он с площади:
— Ты спишь?
— Нет, я не сплю.
— Не спишь? А что ты делаешь?-
Ответила:
— Люблю!
...Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу.
В лесу, где ветви черные
И черные стволы,
И все портьеры черные,
И черные углы,
И кресла черно-бурые,
Толпясь, молчат вокруг...
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама еще
Она не хочет знать,
Откуда в теплом золоте
Взялась такая прядь!
Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.
Она спросила:
— Что это?—
Сказал он:
— Первый снег!
СЛОН
Вот видишь:
Он —
Слон.
Беспокойно трубя,
Из хобота он
Поливает себя.
На небе нет туч,
И бетон раскален.
Водою, могуч.
Обливается слон.
И так она плещет, вода, холодна,
Что радуга блещет под брюхом слона.
Встает она в ливне дугой золотой,
Сияет на бивне, дрожит под пятой.
Но вот водоем почему-то стал пуст,
Послышался гравия тягостный хруст.
И прочь из бассейна кидается слон,
На холм земляной поднимается он.
И, эту иссохшую бездну топча,
Трубит и подземного ищет ключа,
Который от жажды мгновенно спасет.
Ты видишь —
Он хоботом землю сосет!
И, фыркнув, он пылью обсыпался вдруг,
И пылью весь мир напитался вокруг,
Чтоб, вырвана с корнем, летела трава,
И с ближних кустов повалилась листва,
И пылью покрылась твоя голова
Ты пыль отряхнула, сказав:
— Не беда1
Шипела газированная вода,
А я, утолив свою жажду вином,
Сказал, что и я был однажды слоном
И пеплом, бушуя, посыпал главу
Так
Топчем траву,
И срываем листву,
И тех, кто ждет радуг,
Купаем в пыли,
Нарушив порядок
Небес
И земли
ЛЮБОВЬ.
Ты жива.
Ты жива'
Не сожгли тебя пламень и лава,
Не засыпало пеплом, а только задело едва
Ты жива,
Как трава,
Увядать не имевшая права
Будешь ты и в снегах
Зелена и поздней покрова
И еще над могилой моей
Ты взойдешь, как посмертная слава
И не будет меня —
Ты останешься вечно жива
Говори не слова,
А в ответ лишь кивай величаво —
Улыбнись и кивни,
Чтоб замолкла пустая молва
Ты жива,
Ты права.
Ты отрада моя и отрава.
Каждый час на земле —
Это час твоего торжества!
ВОДА
Вода
Благоволила
Литься!
Она
Блистала
Столь чиста,
Что — ни напиться,
Ни умыться.
И это было неспроста.
Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде
Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
Всплывает месяц в небеса
Почти что факельного цвета.
Ведь это же горят леса
Там за морем, далеко где-то.
Пылают за морем леса.
Я слышу через дым и запах
Взволнованные голоса
Крестьян в широкополых шляпах.
Горят леса, роса горит,
Горят в хлевах пласты навоза.
Трещит лоза, пылает роза,
И радио не говорит.
Горит на бабочке пыльца,
Шелка пылают и лохмотья.
Там вспыхнет то, что и не ждете,
Там за морем горят сердца.
ПРОХОДНЫЕ ДВОРЫ
Проходные дворы,
Проходные дворы,
Вы наследье суровой военной поры
Лишь война,
Лишь война только знает одна.
Сколько старых заборов сломала она1
Сколько старых сараев
Досталось печам,
Чтобы город и сам не пылал по ночам'
Вот звенят топоры,
И ум^е не нужны
Проходные дворы, порожденья войны
Проходные дворы,
Проходные дворы,
Возле мусорной урны кошачьи пиры
Ликвидировать это
Вы будьте добры
Навсегда проходные забудьте дворы'
Но и ныне я вижу весь город насквозь,
И навеки я знаю его наизусть,
Знаю все наизусть я и радость и грусть,
И не буду блуждать никогда на авось
СЕМНАДЦАТЫЙ ГОД
Хотя
Ничто
Былое
Не вернется —
Воспоминанья никуда не денутся
И я умел смотреть на это солнце
Глазами беззаботного младенца
Но это было не такое солнце,
А то, что, не желая закатиться,
Старается за вывески цепляться
И в бледные заглядывает лица
Я видел это. меркнущее солнце
Гостинодворца и охотнорядца
И я увидел
Новое светило,
Которое из бездны небосвода
О собственном восходе возвестило
Скупцам, святошам, франтам, спекулянтам.
Когда январь Семнадцатого года
Вдруг изошел февральскою метелью,
Чтоб обернуться мартом с красным бантом
И отступить, и место дать апрелю,
И маю, и июню, и июлю,
И августу, когда не от прохлады,
А без пощады листья пламенели,
Чтоб сквозь сентябрь,
Сметая все преграды,
Пришел Октябрь в распахнутой шинели
* *
Я понял!
И ясней и резче
Жизнь обозначилась моя,
И удивительные вещи
Вокруг себя увидел я.
Увидел то, чего не видит
Иной вооруженный глаз
И что увидеть ненавидитМир
я увидел без прикрас1
•
Взор охватил всю ширь земную,
Где тесно лишь для пустоты.
И в чащу он проник лесную,
Где негде прятаться в кусты
Я видел, как преображала
Любовь живое существо
Я видел Время, что бежало
От вздумавших убить его.
Я видел очертанья ветра,
Я видел, как обманчив штиль.
Я видел тело километра
Через тропиночную пыль.
О вы, кто в золоченой раме
Природы видите красу,
Чтоб сравнивать луга с коврами
И с бриллиантами росу,—
Вглядитесь в землю, в воздух, в воду
И убедитесь: я не лгу,
А подрумянивать природу
Я не хочу и не могу
Не золото — лесная опаль,
В парчу не превратиться мху,
Нельзя пальто надеть на тополь,
Ольху не кутайте в доху.
Березки не рядите в ряски,
Чтоб девичью хранить их честь
Оставьте' Надо без опаски
Увидеть мир, каков он есть!
* *
Из смиренья не пишутся стихотворенья,
И нельзя их писать ни на чье усмотренье.
Говорят, что их можно писать из презренья.
Нет!
Диктует их только прозренье.
* *
Я вижу твои страданья,
И мне самому тяжело.
Я сам обратил вниманье,
Что я причиняю зло.
Возьми и свяжи мне руки
И рот мне зажми. Замолчу.
Ведь я ни страданья, ни муки
Тебе причинить не хочу.
И свяжешь ты руки, но только
Не мне, а себе навсегда.
А зла причинить я нисколько
Тебе не хотел никогда.
Ты относишься ко мне,
Как к полям.
Ты относишься ко мне,
Как к лесам.
Ты относишься ко мне,
Как я сам
Относился бы к волне,
К парусам.
И тебя
Я не виню.
Ты проста.
Так относится к огню
Темнота.
Так относится костер
К темноте.
Так относится простор
К тесноте.
Завершился листопад,
Первый снег упал на крыши.
Но о чем же шелестят
Театральные афиши
На заборе за углом?
Все же чаще о былом.
Меж дорических колонн
И массивных декораций —
Девять муз и трое граций,
Аполлон...
О, великий лицедей,
Для чего скрывать с опаской
Новизну живых идей
Под классическою маской?
Ведь, куда ты ни взгляни,
Это действо всюду длится,
Те же самые одни
Действующие лица:
Я,
Ты,
Он,
Мы,
Вы,
Они!
БАЛЕРИНА
Ночь шуршит в канаве желтым листом,
Бьет подковой.
Поверяет дворничиху свистом
Участковый.
А девчонка с бантиком над челкой
Тут же вьется,
Меж совком танцует и метелкой
И смеется.
Все ночами участковый видит
В лунном свете:
— Из девчонки толк, наверно, выйдет:
Быть в балете!
Дворничиха несколько надменно
Рассмеялась:
— Ну так что же! Ведь и я на сцену
Собиралась.
— На каком же это основанье?
— Так вот... Было.
Только высшего образованья
Не хватило!
— Да, конечно... Если уж учиться —
Надо с детства.—
Он уходит. И свистит, как птица,
По соседству.
. Дворничиха выросла в детдоме,
Грубовата.
Дочь родилась в орудийном громе
От солдата.
На войне, уж ясно и понятно,
Убивают.
Этот парень не пришел обратно..
И бывает.
Кое-как метет она дорожки,
Матерится...
А у дочки луч на босоножке
Серебрится.
Ходит баба в час похмелья горький
Туча тучей.
.Будет, будет ваша дочь танцоркой
Самой лучшей!
В чем убедишь ты стареющих,
Завтрашний день забывающих,
Спины на солнышке греющих
И о покое взывающих!
Но не легко собеседовать
С юными, кто не успел еще
Все на земле унаследовать:
Капища, игрища, зрелища,
Истины обнаженные,
Мысли, уже зарожденные,
Кисти, уже погруженные
В краски, уже разведенные.
Да! Сговориться со старыми
Так же непросто, как с малыми.
Движутся старые с малыми
Будто музейными залами,
Глядя в безумной надменности,
Как на окаменелости,
На золотые от зрелости
Ценности
Современности.
"Т* *Т* т*
Мне кажется — стихи твои
Все лучше с каждым днем и лучше.
Летящие к.ак соловьи,
Они сгущаются, как тучи.
Но нет, не надо, чтоб дождем
Упасть на землю довелось им,
А подождем, а подождем —
Белых снегов запросит осень.
И вот тогда из' этих туч
Снежинки ринутся, сверкая.
Я чувствую, что ты могуч.
Заманчива судьба такая!
Так говорил мне голос твой.
И что отвечу я на это?
Я помню: миновало лето,
Казалось, птичья песня спета.
Но вдруг над самой головой
Не в зонах, не в предместьях где-то
Раздался голос громовой.
Гроза под осень. Редкий случай.
Тут ждешь морозца, ждешь ледка,
И вдруг несется вихрь могучий.
Она идет издалека.
Она пришла! Чего же лучше,
И надвое разъялась тьма.
Каких-то букв летели тучи
С библиотечного холма.
Рвались холстов каких-то клочья,
Из чьих-то шуб летела моль,
Трещали чьи-то полномочья,
В ночи кончалась чья-то роль
В какой-то пруд с водой закисшей
Пришелся молнии удар.
Какой-то сыч под ветхой крышей,
Очнувшись, выкрикнул:
Пожар!
И, опьяненные озоном,
Скакали дети там и тут
По пламенеющим газонам,
Как будто вновь они цветут.
Я, головы не подымая,
Стоял на Каменном мосту
И, грому этому внимая,
Вдруг ощутил, что я расту.
Я чувствовал: высоко где-то,
Куда без крыльев не попасть,
Из ослепительного света
Она возникла, эта страсть.
Она моя, она желанна.
Так озари, ярчайший свет,
И позлащенный крест Ивана,
И старый университет!
Фасады школ второй ступени,
Чертоги муз, монастыри
И Черторой в подземной пене —
Все озари!
Ведь что ты там ни говори —
Горят не только фонари.
Вот если бы горели в море
Нефтеналивные суда,
Вот это — горе, вот — беда.
Вот если бы перегорели
Внезапно в доме провода.
А мы горим, но никогда
Мы рук на пламени не грели.
Вот мне о чем они сверкнули,
Сшибающиеся мечи.
Гори, чтоб чувства не уснули,
И от грозы не трепещи!
Гори, чтоб в громе неустанном
Твой голос, вечно молодой,
Звучал бы и за океаном,
И над землей, и под звездой!
И чтобы над осенней тучей,
Где сольный ключ свой знак вписал,
Творец стремительных созвучий,
Во мрак повержен, воскресал!
Я вечно не имел покоя
И пел не соловьем в листве,
А этой правою рукою
Писал о нашем торжестве!
ИВА
КОСТЕР
Как сильно
Изменилась ива
За эти семь весенних дней1
Так все меняется, что живо
Я знаю, что случилось с ней
Так изменилась вся дубрава
За эти семь весенних дней
Все стало ново, величаво —
От веточек и до корней
Так все меняется, что живо
Ручьи сливаются в поток,
Из пашни возникает нива,
И хлопок, в сущности цветок,
Приобретает силу взрыва
И вот какою стала ива
За эти семь весенних дней,
За дни весеннего разлива,
Неощутимого для пней
Чего только не копится
В карманах пиджака
За целые века
А лето,
Печь не топится
Беда невелика
И я за Перепелкино,
Туда, за Перепалкино,
За Елкино, за Палкино,
За Колкино-Иголкино
Помчусь в сосновый бор
И разведу костер
И выверну карманы я
И выброшу в костер
Все бренное, обманное —
Обрывки, клочья, сор,
И, полные патетики,
Петиции к властям,
И разные билетики
На вход ко всем чертям,
И письма анонимные,
И всякий прочий вздор —
Все рину в пламя дымное —
В костер, в костер, в костер
И сам тут ринусь в пламень я
Но смерти не хочу,
А попросту ногами я
Весь пепел растопчу
Пусть вьется он и кружится,
Пока не сгинет с глаз
Вот только б удосужиться
Собраться как-то раз
# * *
И вскользь мне бросила змея'
— У каждого судьба своя!—
Но я-то знал, что так нельзя -
Жить, извиваясь и скользя
БОГАТЫЙ НИЩИЙ
* *
От города не отгороженное
Пространство есть Я вижу там
Богатый нищий жрет мороженое
За килограммом килограмм
На нем бостон, перчатки кожаные
И замшевые сапоги
Богатый нищий жрет мороженое
Пусть жрет пусть лопнет: Мы — враги
Что с тобою.
Небо голубое'
Тучи, тучи целою гурьбой
Ох, и море, мутное, рябое
Будто истомленное борьбой
Но раскаты тяжкого прибоя
Говорят наперебой
— Что с тобою,
Небо голубое^
— После боя
Небо голубое'
Голубое
Небо
Над тобой.
НОЧЬЮ ПО ЗАМОСКВОРЕЧЬЮ
Белый внуковский автобус громыхнул на повороте
И взвился как будто в воздух,
Чтоб увидеть издалече
С тверди неба в этих звездах
Тишину Замоскворечья.
Ночью
По Замоскворечью
Белая машина мчалась,
И остывшей хлебной печью Якиманка намечалась,
Будто булочник-кондитер, седовласый пекарь хлеба,
Кончил дело, руки вытер
И устави 1ся на небо.
Небо
Темное огромно,
И в ночи мерцают с юга
Тепловозная Коломна, циолковская Калуга,
И ружейная планета, в золотых медалях Тула,
Тоже блещет зиму — лето
В небе внуковского гула.
Этих звезд
Не признавая,
Подвернулась на ухабе
И очнулась мостовая, сонно охая по-бабьи
Там, где в узком переулке
Под мучнистой лунной пылью
Дремлют домики-шкатулки
С кардамоном и ванилью.
Но блеснул
Замшелый глобус
В ржавом сквере на Болоте,
УДАЧА
* *
Жизнь моя все короче, короче,
Смерть моя все ближе и ближе.
Или стал я поэтому зорче,
Или свет нынче солнечный ярче,
Но теперь я отчетливо вижу,
Различаю все четче и четче,
Как глаза превращаются в очи,
Как в уста превращаются губы,
Как в дела превращаются речи.
Я не видел все это когда-то,
Я не знаю... Жизнь кратче и кратче,
А на небе все тучи и тучи,
Но все лучше мне, лучше и лучше,
И богаче я все и богаче.
. .Говорят, я добился удачи.
Такие звуки есть вокруг,
Иными стать их не заставишь,
Не выразишь посредством букв.
Не передашь посредством клавиш.
И поручиться я готов:
Иную повесть слышать слышим,
Но с помощью обычных слов
Ее мы все же не запишем.
И своевольничает речь,
Ломается порядок в гамме,
И ходят ноты вверх ногами,
Чтоб голос яви подстеречь
А кто-то где-то много лет
Стремится сглаживать и править
Ну что ж! Дай бог ему оставить.
На мягком камне рыбий след
Мы — как мы:
Всегда мы наготове
Продолжать, волнуясь и смеясь,
Ту беседу, что на полуслове
Года два назад оборвалась
Вновь и вновь
Встает не подлежавший
Никаким сомнениям вопрос,
Но подросток, в комнату вбежавший,
Года на два все-таки подрос
И старик
В безмолвии суровом
Года на два постарел еще
Ну, а мы опять о чем-то новом
Продолжаем спорить горячо
3! ДЕКАБРЯ 1950 ГОДА
Зима.
Снежинка на реснице,
И человеку детство снится.
Но уйма дел у человека,
И календарь он покупает,
И вдруг он видит:
Наступает
Вторая половина века.
Наступит...
Как она поступит?
— Ну, здравствуй!— скажет.—
Праздник празднуй!—
И вместе с тем
Она наступит
На глотку
Разной
Мрази
Грязной.
Предвижу
Это наступленье
На всех отступников презренных'
Об этом,
Словно в исступленье,
Декабрьский вихрь ревет в антеннах,
Звенит в зерне, шуршит в соломе,
Ломает хворост в буреломе. .
Двадцатый век на переломе!
ПЕСНЯ
У ночи — мрак,
У листьев — шум,
У ветра — свист,
У капли — дробность,
А у людей пытливый ум
И жить упорная способность.
И мы живем...
Но дело в том,
Что хоть и властны над собою,
Но в такте жизненном простом
Бывают все же перебои.
Не можешь распознать врага
И правду отличить от лести,
И спотыкается нога
Как будто и на ровном месте.
Но лишь
Оступишься вот так —
И все на место станет разом:
И шум листвы, и свет, и мрак.
И вновь навеки ясен разум!
Пабло Неруде
Этой песне внимали Стокгольм и Марсель.
Через греческий дым и турецкую пыль
Била в цель
Эта песня грядущего.
Но,
Упорно исследуя каждую щель,
Где-то в Чили,
В ущельях, за тысячу миль,
Дни и ночи ловил полицейский патруль
Человека, о мире поющего.
Потому что решили,
Что именно там,
Где-то в Чили,
Удобней идти по пятам
За певцом, и травить его гончими,
И в безлюдном ущелье заоблачных гор
Навалиться оравой — и весь рачпжор
И разделаться с песней — и кончит'
Песню эту поймай, песню эту казни
И к началу кровавой безумной резни
В сей же час приступай в нетерпении,
И тогда уж не будет тревожить сердец
Эта песня, в которую всажен свинец!
...И казалось, что замерло пение.
Но явились шахтеры из темной земли
И сказали тому, кто командует
пли
:
— Что тут ищет патруль? Что случилось, сеньор?
Почему в сердце гор вы палите в упор?-
А убийца ответил уклончиво:
— Я имею инструкции. Кончено!
Так в заоблачном Чили
Меж каменных глыб
Белый свет омрачили.
Но певец не погиб,—
Он ушел поднебесными тропами,
И, сквозь землю пройдя
И смеясь, как дитя.
Появился он будто секунду спустя
В самолете над старой Европою.
А в заоблачном Чили
Кричали:
— Он здесь!
Ибо здесь, на какую ты гору ни влезь.
Из-за каждого камня и кустика
Эта песня!
И каждый пастух, и шахтер,
И хозяева лам за вершинами гор
Слышат песню!
Вы поняли это, сеньор?
Очевидно, такая акустика!
И не радио это,
А голос живой!
Всюду слышится песня грядущего.
Не убьют ни свинец, ни удар ножевой
Человека, отважно поющего!
ЖАВОРОНОК
Жаворонок! Он летит
И в кондитерской садится,
Эта маленькая птица
Возбуждает аппетит.
Порешил он стать под стать
Пышкам, плюшкам, булкам сдобным,
Пожелал он испытать
Наслажденье быть съедобным.
Поспешите! День пройдет,
Тесто сделается черствым.
Так и просится он в рот
С удивительным упорством.
И когда весна-красна
Морщит носик над потоком,
Из зеркального окна
Он глядит изюмным оком!
/952
Вот
Корабли
Прошли
Под парусами,
Пленяет нас
Их плавная краса,
Но мы с тобой прекрасно знаем сами,
Что нет надежд на эти паруса
Вот
Умер пар,
И старым кочегарам
Дана отставка,
И не дышишь ты
Чугунных топок беспощадным жаром,
Где тлеют допотопные пласты
Нет,
Мы не так препятствия тараним1
Заменены на наших кораблях
И пар
И парус
Внутренним сгораньем,
Чтоб кровь земли
Пылала в дизелях
И что ни день,
То пламенней желанья,
И по ночам усталость не берет
Вот
Внутреннее мощное пыланье,
Которое толкает нас вперед'
Кто следующий'
Ты следующий1
Во многом еще несведущий
Но ясную цель преследующий,
Моим оружьем орудующий
Откликнись,
Товарищ
Будущий'
8 Л Мартынов
Никого,
Ничего
Ручеек пересох,
Только в русле его
Серебрится
Песок
Хорошенько
Пошарь,
Углубись, поищи —
И пробьются сквозь гарь
Изобилья
Ключи1
Он
Клубится слегка,
Чтоб рука не взяла,
Будто вместо песка
Только
Пепел,
Зола
Но
И в пепле еще
Естество не мертво
— Горячо'
— Горячо1
Ничего, ничего'
Ведь
Повсюду, везде
И куда ни шагнем,
На остывшей звезде.
Где играли с огнем,
Событье
Свершилось
Но разум
Его не освоил еще,
Оно еще пылким рассказом
Не хлынуло с уст горячо,
Его оценить беспристрастно
Мгновенья еще не пришли,
Но все-таки
Все было ясно
По виду небес и земли,
По грому,
По вспугнутым птицам,
По пыли, готовой осесть
И разве что только по лицам
Нельзя было это прочесть'
СЕДЬМОЕ ЧУВСТВО
ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ
Строятся разные небоскребы,—
Зодчим слава и честь,
Но человек уже хочет иного —
Лучше того, что есть.
Лучше и лучше пишутся книги,
Всех их не перечесть,
Но человек уже хочет иного —
Лучше того, что есть.
Тоньше и тоньше становятся чувства.
Их уж не пять, а шесть,
Но человек уже хочет иного —
Лучше того, что есть.
Знать о причинах, которые скрыты,
Тайные ведать пути —
Этому чувству шестому на смену,
Чувство седьмое, расти!
Определить это чувство седьмое
Каждый по-своему прав.
Может быть, это простое уменье
Видеть грядущее въявь'
Помню
Двадцатые годы —
Их телефонные ручки,
Их телеграфные коды.
Проволочные колючки.
Помню
Недвижные лифты
В неотопляемых зданьях
И бледноватые шрифты
В огненно-пылких изданьях.
Помню
И эти газеты,
Помню и эти плакаты.
Помню и эти рассветы,
Помню и эти закаты
Помню
Китайскую стену
И конструктивную сцену,
Мутность прудов Патриарших,
Мудрость товарищей старших.
Помню
Фанерные крылья
И богатырские шлемы,
Помню и фильмы, что были
Немы и вовсе не немы.
Помню я
Лестниц скрипучесть
И электричества тленье.
Помню я буйную участь
Нашего поколенья.
/954
НОЧНОЙ СЕАНС
В эту ночь,
Когда кончалось лето,
В сыроватом пламенном саду
Все стремились к рампе, полной света,
Друг у друга были на виду.
И внезапно дрогнула эстрада,
Будто кто-то щелкнул ей в нутро.
Это лист упал.
И все из сада
Двинулись к вокабуле метро.
Только все же глаз не закрывали
Два окошечка двух смежных касс,
Будто бы билеты продавали
Даже в этот очень поздний час.
И похоже, что пришедших позже
Приглашала на сеанс ночной
Черная непроданная ложа
Где-то меж землею и луной.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЯЩИК
Звонят в Елоховском соборе
И это значит — понимай,
Что вслед за пасхой очень вскоре
Придет весенний праздник Май
А эта девочка на рынке
Торгует птичками Блестят
Очаровательные спинки
Кустарно сделанных утят
— Ответь, какой ты воск топила'
— Я в нефтелавочку зашла,
Свечей церковных накупила
И на утят перелила
Ведь вот судьба твоя, художник'
Таков блаженный твой удел,
Наивный основоположник
Новейших форм старинных тел
Творим мы из чего то что-то,
А что творим мы из чего —
Не ваша, умники забота,
И в том — искусства торжество1
Что песня'
Из подполья в поднебесье
Она летит На то она и песня
А где заснет' А где должна проснуться,
Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться'
Довольно трудно разобраться в этом,
Любое чудо нам теперь не в диво
Судите сами, будет ли ответом
Вот эта повесть, но она — правдива
Там,
Где недавно
Низились обрывы,
Поросшие крапивой с лебедою,
Высотных зданий ясные массивы
Восстали над шлюзованной водою
Гнездится
Птица
Меж конструкций ЦАГИ,
А где то там,
За Яузой,
В овраге, бурля своей ржавеющею плотью,
Старик ручей по черным трубам скачет
Вы Золотым Рожком его зовете,
И это тоже что нибудь да значит
Бил колокол на колокольне ближней,
Пел колокол на колокольне дальней,
И мостовая стлалась все булыжней,
И звон трамвая длился все печальней
И вот тогда,
На отдаленном рынке,
Среди капрона, и мехов, и шелка.
Непроизвольно спрыгнула с пластинки
Шальная патефонная иголка
И на соседней полке антиквара
Меж дерзко позолоченною рамой
И медным привиденьем самовара
Вдруг объявился
Ящик этот самый
Как описать его'
Он был настольный,
По очертаниям — прямоугольный,
На ощупь — глуховато мелодичный,
А по происхожденью — заграничный
Скорей всего он свет увидел в Вене
Тому назад столетие, пожалуй
И если так — какое откровенье
Подарит слуху механизм усталый'
Чугунный валик, вдруг он искалечлт,
Переиначит Шуберта и Баха,
А может быть, заплачет, защебечет
Какая нибудь цюрихская птаха,
А может быть, нехитрое фанданго
С простосердечностью добрососедской
Какая нибудь спляшет иностранка,
Как подобало в слободе немецкой,
Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой,
Чей быт изжит и чье названье стерто
Но рынок крив, как набекрень одетый
Косой треух над буклями Лефорта
И в этот самый миг
На повороте
Рванул трамвай,
Да так рванул он звонко,
Что вдруг очнулась вся комиссионка
И дрогнул ящик в ржавой позолоте,
И, зашатавшись, встал он на прилавк!
На веб четыре выгнутые лапки,
И что-то в глубине зашевелилось,
Зарокотало и определилось.
Заговорило тусклое железо
Сквозь ржавчину, где стерта позолота
И что же'
Никакого полонеза,
Ни менуэта даже, ни гавота
И никаких симфоний и рапсодий,
А громко так, что дрогнула посуда,—
Поверите ли'— грянуло оттуда
Простое
Во саду ли, в огороде
Из глубины,
Из самой дальней дали,
Из бурных недр минувшего столетья
Где дамы в менуэте приседали,
Когда петля переплеталась с плетью.
Когда труба трубила о походе,
А лира о пощаде умоляла,
Вдруг песня
Во саду ли, в огороде,—
Вы слышите ли'— девица гуляла1
ГОЛОСА
Мне
Не дает уснуть
Хор смутных голосов
Я не хочу замкнуть
Пространство на засов,
И голоса кричат,
Стучат в железо крыш,
Трещат и верещат
— Услышь,
Услышь,
Услышь'
Все это про меня,
Все это обо мне —
Возня и стрекотня
В распахнутом окне,
В летящих облаках,
Покрывших небеса,—
На разных языках
Земные голоса
О эти голоса'
Я вслушиваюсь в них
Но чей же раздался
Отчетливей других'
Мой голос
Этот вот,
Велик он или мал,
Я, не боясь невзгод,
Упорно поднимал,
Его я возвышал,—
О нет, я не молчал,—
И пусть он не решал.
Но все же он звучал,
Поддержан, заглушен,
То тайный, то прямой,
Каков бы ни был он.
Он мой,
Он мой,
Он мой1
И вам я заглушить
Не разрешу его,
И за меня решить
Не дам я ничего'
По существу ли
Эти споры5
Конечно же по существу1
Рассудок может сдвинуть горы.
Когда мешают эти горы
Увидеть правду наяву
Не быть ходячею мишенью
Для пуль, и бомб, и громких фраз1
И человек вступает в споры.
Конечно, только для того.
Чтоб, не найдя иной опоры,
Взять и однажды сдвинуть горы
С пути людского своего1
По существу ли
Свищут пули5
Конечно же по существу1
И что бы там они ни пели,
Но ведь огонь то в самом деле
Идет не по абстрактной цели
А по живому существу
Огонь
Идет по человеку'
Все тяготы он перенес,
И всех владык он перерос —
Вот и палят по человеку,
Чтоб превратить его в калеку,
В обрубок, если не в навоз
Итак,
К какому же решенью
Он, человек, пришел сейчас'
Он, человек, пришел к решенью
9 Л Мартинов
*T*
Что то
Новое в мире
Человечеству хочется песен
Люди мыслят о лютне, о лире
Мир без песен
Неинтересен
Ветер
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус
Прошлогодние травы
Человечеству хочется песен
Люди правы
И иду я
По этому миру
Я хочу отыскать эту лиру
Или — как там зовется он ныне —
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья
Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому
Песен хочется роду людскому
Вот они, эти струны
Будто медны и будто чугунны.
Проводов телефонных не тоньше
И не толще, должно быть
Умоляют
— О, тронь же1
Но еще не успел я потрогать —
Слышу гул отдаленный,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнаженный,
Исцеляется прокаженный.
Воскресает невинно казненный,
Что случилось, не может представить
— Это я'— говорит — Это я ведь'
На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом
И смывается всякая плесень
Дело пахнет искусством
Человечеству хочется песен
1948—1954
НИКОГДА
Никогда,
Никогда,
Никогда
Не бывало такого июля'
Никогда
Ни земля, ни вода.
Ни амбары, ни хлевы, ни ульи
Не бывали такими еще,
И таким никогда не бывало
Это солнце и так горячо
Толщу вечных мерзлот не гревало
Не бывала
Вот так никогда
Степь в смерчи пылевые одета
Ни в какие v
Былые года
Не умело горячее лето
Так искусно над нами возвесть
Облаков вавилонские башни
Но летит
Из Исландии весть
Обнажились там старые пашни
Лет семьсот под корой ледяной
Прозябали те земли незримо.
Жизнь вернул им не то чтобы зной,
А сырое дыханье Гольфстрима
И теперь
Ото льда —
Ни следа,
Вековые разбиты оковы'
Вот и вздумай сказать
Никогда,
Никогда не бывало такого'
Нет'
Где глетчер,
Где вечный был лед,
Снова будут пахать, будут сеять
И, когда это семя взойдет,
Будут перелопачивать, веять
И дыхание талого льда
До меня долетает с заката
Значит,
Нет
Никаких
Никогда,—
Есть когда нибудь
Или когда-то
Это так'
Но какое-то
но
Существует и существовало
Знаю
Скоро случиться должно,
Что еще никогда не бывало'
ГРАДУС ТЕПЛА
Все таки
Разрешилась,
Больше терпеть не могла.
Гнев положила на милость
Слышите
Градус тепла1
Кто его знает1 Но радость
Всем нам весна принесла
Вы понимаете градус
Благостный
Градус
Тепла1
И через зимние рамы
Школьный доносится гам,
К небу возносятся гаммы,
Чтенье идет по слогам
И на спортивных площадках
Лед под покровом воды
В трещинках, в отпечатках
Будто цыплячьи следы
Знаете, что это значит^
Это ведь он наконец
Прямо над лужами скачет,
Градус тепла, как птенец
Что уж он хочет, малютка,
Как уж он будет расти,
Как уж до первопутка
Он ухитрится дойти —
П4
СОН ЖЕНЩИНЫ
Добрая женщина,
Пожилая,
Мне рассказала что видела сон —
Будто бы с неба спустился, пылая
Солнечный луч и попался ей он
В голые руки и щекотно колко
Шел сквозь него электрический ток
Кончик луча она вдела в иголку —
Вздумала вышить какой то цветок.
Будто из шелка
И тем вышиваньем
Залюбовался весь мир, изумлен
Женщина, с искренним непониманьем,
Робко спросила — К чему этот сон'
Я объяснил ей, что сон этот — в руку1
Если уж солнцем пошла вышивать —
Это не склоку сулит и не скуку,
И неприятностям тут не бывать
Это навеяно воздухом вольным1
Ведь не способна ни рваться, ни гнить
Даже в ушке этом тесном игольном
Великолепная светлая нить
— Будьте,— сказал я,— к удаче готовы'
Так не приснится и лучшей швее
В перворазрядном большом ателье
Женщина робко сказала
— Да что вы1
ХУДОЖНИК
Художник
Писал свою дочь.
Но она.
Как лунная ночь,
Уплыла с полотна
Хотел
Написать он
Своих сыновей,
Но вышли сады,
А в садах —
Соловей1
И дружно ему закричали друзья
— Нам всем непонятна манера твоя1
И, так как они не признали его,
Решил написать он себя самого
И вышла картина на свет изо тьмы,
И все закричали ему
— Это мы'
Хочется
Сосредоточиться
И припомнить,
Как за шагом шаг
Этот мир рождался,
Чтоб упрочиться
В первобытном хаосе,
И как
Приходилось в этом мире,
Созданном
Собственною кровью
И трудом,
Подыматься к звездам,
Скупо розданным
Прямо с неба
В сумраке седом,
Совладать со всяческою нечистью,
Делать все,
Чтоб вновь не грянул бой.
Столковаться с целым человечеством
И остаться
Все ж
Самим собой'
/955
ЗНОЙ
О зное
Скажу лишь одно я
Он был
И вернется назад
Решеток железо резное
По грудь опоясало сад
И весь он наполнился зноем,
И даже в тени, под стеной,
Под гравием, под перегноем -
Повсюду он был, этот зной
Настала
Погода сырая,
Но он и неделю и две,
На теплые капли взирая,
Таился в намокшей листве
И что-то
Еще подрастало,
Где мелочь цветная пестра,
Но все-таки осень настала,
Листву взворошили ветра
Ночь
Будет холодной и лунной —
И быть ей не должно иной,—
Но там, за решеткой чугунной,
Останется все-таки зной
Он
Будет почти незаметен.
Когда на него не смотреть,
Но все-таки будет иметь он
Способность и светить и греть
Управится
Ветер с листвою.
Окрепнет массив ледяной,
Но будут какие-то двое
Сидеть на скамейке одной
К чему бы
Сидеть и молчать им
У клумбы, что вовсе бела'
Но, видимо, этим объятьям
В избытке хватает тепла
Недаром
И галочья стая
Кричит у нагого куста,
Где даже и в стужу густая
Таится в снегах теплота
/955
ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ
Гидролог
Или не гидролог,
Ты не был глух и не был слеп,
И путь твой был суров и долог
В пустыне, где не зреет хлеб
Она вставала из полыни,
Горько-соленая заря,
И знал ты в глубине пустыни
Кипят подземные моря
К земле ты нагибался часто,
Отыскивая неспроста
В пластах то отпечаток ласта,
А то и рыбьего хвоста
П\сть были временем затерты
Едва заметные следы,
Но видел ты каналы, порты
И будущие сады
Тебя считали фантазером
Который вечно ходит вброд
По испарившимся озерам,
Все делая наоборот
Но видел ты, как, воду пеня,
Идут к причалам корабли
Нет, не терял ты представленья
О будущем
Своей земли1
/955
ДЕДАЛ
И вот
В ночном
Людском потоке
Мою дорогу пересек
Седой какой-то, и высокий,
И незнакомый человек.
Застыл он
У подножья зданья,
На архитектора похож,
Где, гикая и шарлатаня,
Толклась ночная молодежь.
Откуда эта юность вышла
И к цели движется какой"1"
И тут сказал мне еле слышно
Старик, задев меня рукой:
— С Икаром мы летели двое,
И вдруг остался я один:
На крыльях мальчика от зноя
Растаял воск. Упал мой сын.
Я вздрогнул.
— Что вы говорите'
— Я' Только то, что говорю:
Я лабиринт воздвиг на Крите
Неблагодарному царю.
Но чтоб меня не заманили
В тот лабиринт, что строил сам,
Себе и сыну сделав крылья,
Я устремился к небесам1
Я говорю нас было двое,
И вдруг остался я один
На крыльях мальчика от зноя
Растаял воск Упал мой сын
Ведь между двух соседних точек
Прямая — самый краткий путь,
Иначе слишком много кочек
Необходимо обогнуть
И как ни ярок был прожектор,
Его я больше не видал
Исчез крылатый архитектор,
Воздухоплаватель Дедал1
Куда упал' Да вниз, конечно,
Где люди по своим делам,
Стремясь упорно и поспешно,
Шагали по чужим телам .
И ринулся я вслед за сыном
Взывал к земле, взывал к воде,
Взывал к горам, взывал к долинам
— Икар' — кричал я — Где ты, где'
И червь шипел в могильной яме,
И птицы пели мне с ветвей
— Не шутит небо с сыновьями,
Оберегайте сыновей1
И даже через хлопья пены
Неутихающих морей
О том же пели мне сирены
— Оберегайте дочерей1
И этот голос в вопль разросся,
И темный собеседник мой
Рванулся в небо и унесся
Куда то прямо по прямой
а
* *
Будто
Впрямь по чью то душу
Тучи издалека
С моря движутся на сушу
С запада, с востока
Над волнами
Временами
Ветер возникает,
Но волнами,
А не нами
Грубо помыкает
Он грозится
— Я возвышу,
А потом унижу' —
Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу
Возвышенье,
Униженье,
Ветра свист зловещий
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи
Но чего бы это ради
Жарче керосина
Воспылала в мокрой пади
Старая осина'
Я ей повода не подал,
Зря зашелестела
Никому ведь я не продал
Ни души, ни тела
Огненной листвы круженье,
Ветра свист зловещий
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи
/955
Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге
О годовщины,
Годовщины,
Былые дни.
Былые дни,
Как исполины
Встают они'
Мы этих дней
Не позабыли,
Горим огнем
Тех дней,
В которые мы ж
Грядущим днем
Чтоб никогда мы
Каким огнем
Горели дни,
Когда мы жили
Грядущим днем
/955
не забыли,
И в час,
Когда опять двенадцать
На башне бьет,
Когда дома уже теснятся,
Чтоб дать проход
Неведомым грядущим суткам,
Почти мечтам,
Вновь ставлю я своим рассудком
Все по местам
Да,
Он назад не возвратится —
Вчерашний день,
Но и в ничто не превратится
Вчерашний день,
эхо
В белый шелк по-летнему одета,
Полночь настает.
На Садовой в переулках где-то
Человек, поет.
Слышите! Не рупор, не мембрана
Звуки издает,—
Громогласно, ясно, без обмана
Человек поет.
Он моторов гул перекрывает
И не устает,
И никто его не обрывает —
Пусть себе поет.
Он поет, и отвечает эхом
Каждая стена.
Замолчал и разразился смехом.
Вот тебе и на!
Он хохочет, петь большой любитель.
Тишине грозя.
Это ведь не громкоговоритель,—
Выключить нельзя!
/95,5
Что такое случилось со мною'
Говорю я с тобой одною,
А слова мои почему-то
Повторяются за стеною,
И звучат они в ту же минуту
В ближних рощах и дальних пушах,
В близлежащих людских жилищах
И на всяческих пепелищах,
И повсюду среди живущих.
Знаешь, в сущности,— это не плохо!
Расстояние не помеха
Ни для смеха и ни для вздоха.
Удивительно мощное эхо!
Очевидно, такая эпоха.
/955
ПЕРВОРОДСТВО
По мненью бедноты,
Мы — богачи
У нас все сказки делаются былью
И вообще, что хочешь получи,—
Нам вручены ключи от изобилья
По мненью богачей,
Мы — беднота,
Чьи беды в Лету канули бесследно
Им невдомек, что жизнь безбедна та,
Которую мы создали победно
А мы — не богачи, не бедняки
Мы те, которых не бывало прежде
И прошлогоднейшие ярлыки
Вы к нашей не пришпилите одежде
Сказать точнее
Есть у нас черты,
В которых ни малейшей капли сходства
С чертами богачей и бедноты
Здесь речь идет о праве первородства'
/956
ДЕТДОМ
Тот
Дом
Был старый,
Гниловатый,
Дворянский, что ли
А кругом
Стояла уйма всяких статуй
Вот здесь вы бегали бегом
Здесь все знакомо, в этом парке
И ты рассказываешь мне,
Как первомайские подарки
Привез нарком
Он был в пенсне,
Приехал на автомобиле,
И с ним какие то еще
Вы прыгали, в ладоши били,
Приветствовали горячо
Но где ж детдом'
Иль он, как Китеж,
Исчез под зеркалом пруда?
И говоришь ты
— Вот, подите ж.
Ведь не осталось и следа'—
Конечно, мы напрасно ищем,—
Взят по i тетвдм был ветхий дом
Но пахнет
Старым пепелищем,
Давно покинутым гнездом,
Живой листвой,
Травой несмятой,
Где след простыл от старых статуй
Лишь
Ты одна
Стоишь, грустна,
И чей резец тебя извает
В вечерний час,
Когда луна,
Как Луначарский,
Выплывает'
САМОКАТНАЯ
На Яузе
Свой взор покоила
Елисавета, дочь Петра
Над Яузой
Качели строила
Екатерина для двора
Пейзажи были здесь приятные
Лужок, зеленый бережок
Но существует
Самокатная,
Откуда сделали прыжок
Мотоциклетчики в Семнадцатом
Аж через город весь, к Кремлю,
За революцию сражаться там'
Я эту Яузу люблю1
У Яузы,
У мутной Яузы,
Стояли статуи наяд,
А рядом склады и пакгаузы
В чаду едучем, точно яд
Купцы, заводчики, кабатчики
Еще таились там и тут,
Когда помчались самокатчики
Сражаться за рабочий люд,
Творить Октябрь, бороться с барами,
Кровь проливать за род людской
И пахнут старыми пожарами
ы над рекой
Mo дым умчится, чад уляжется,
И вдруг в каких-нибудь кустах
Светлеет Яуза и кажется
Совсем такой, как в тех местах,
Где, плавные изгибы-делая,
Подходит к городу она
И плавают кувшинки белые,
На тонких ножках встав со дна
Но дело все ж не в этих лилиях.
Всегда умеющих цвести,
А в человеческих усилиях,
Нечеловеческих почти.
Кувшинки дружат пусть с кувшинами
На подоконниках в домах. .
Там, где мосты кишат машинами,
Иной у Яузы размахОт
новостроек на окраинах
До Устьинского моста.
Как самокатчиков отчаянных
Осуществленная мечта,
То алая, то снежно-белая,
То как чугунное литье,
Встает Москва, как будто делая
Прыжок в грядущее свое.
ИТОГИ ДНЯ
В час ночи
Все мы на день старше
Мрак поглощает дым и чад.
С небес не вальсы и не марши,
А лишь рапсодии звучат.
И вдохновенье, торжествуя,
Дойти стремится до вершин
И зренье через мостовую
Сквозь землю видит на аршин.
Как будто на рентгеноснимке,
Все проступает. . Даже те.
Кто носит шапки-невидимки,
Теперь заметны в темноте.
И улицы, чья даль туманна.
Полны машин, полны людей
И будто бы фата-моргана —
Всплывают морды лошадей
Да, с кротостью идут во взорах
Конь за конем, конь за конем.
Вот эти самые, которых
Днем не отыщешь и с огнем
И движутся при лунном свете
У всей вселенной на виду
Огромнейшие фуры эти
На каучуковом ходу
А в фурах что' Не только тонны
Капусты синей и цветной.
Не только плюшки, и батоны,
И булки выпечки ночной,
Но на Центральный склад утиля,
На бесконечный задний двор
Везут ночами в изобилье
Отходы всякие и сор
За возом воз — обоз громаден,
И страшно даже посмотреть
На то, что за день, только за день,
Отжить успело, устареть
В час ночи улицы пустые
Еще полней, еще тесней
В час ночи истины простые
Еще понятней и ясней
И даже листьев шелестенье
Подобно истине самой,
Что вот на свалку заблужденья
Везут дорогою прямой
Везут, как трухлые поленья,
Как барахло, как ржавый лом,
Ошибочные представленья
И кучи мнимых аксиом
Глядишь внезапно изменилось.
Чего не брал ни штык, ни нож,
И вдруг — такая это гнилость,
Что, пальцем ткнув, насквозь проткнешь.
И старой мудрости не жалко1
Грядущий день, давай пророчь,
Какую кривду примет свалка
Назавтра, в будущую ночь1
Какие тягостные грузы
Мы свалим в кладовую тьмы1
Какие разорвутся узы
И перерубятся узлы1
А все, что жить должно на свете,
Чему пропасть не надлежит,—
Само вернется на рассвете
Не выдержит, не улежит'
/956
Короче,
Короче, короче'
Прошу тебя, не тяни.
Короче становятся ночи,
Но будут короче и дни
Все сроки
Отныне короче
И каждый намеченный путь
И даже пророкам, пророча.
Не следует очень тянуть
И хватит
Стоять на пороге
Медлительность — это порок
Рассказывай, что там в итоге
Выкладывай, что приберег'
т
Забыто
Суеверие былое,
И ни одна небесная звезда
Нам предрекать ни доброе, ни злое
Уже не будет больше никогда.
Но как Луна
Земной играет влагой
Здесь, в мире мачт, винтов и якорей.
Так и Земля своей могучей тягой
Вздымает волны солнечных морей
И это
Не совсем невероятно.
Хотя и не доказано вполне.
Что возникают солнечные пятна
Отчасти даже по людской вине.
Ведь все же
Люди, вольные как птицы,
Земля и все живые существа
Не столь уже ничтожные частицы
В круговороте естества.
На нас-то ведь
Какое-то влиянье
Оказывает даже и Луна,—
Когда кипит прилив на океане,
Мы говорим: виновница — она'
II Л Мартынов 161
А мы
На Солнце вызываем бури,
Протуберанцев колоссальный пляс
И это в человеческой натуре —
Влиять на все, что окружает нас
Ведь друг на друга
То или иное
Влиянье есть у всех небесных тел
Я чувствую воздействие земное
На судьбы солнц, на ход небесных дел1
ОЛИВА
Олива,
Олива,
Олива'
Тяжелые ветви вздымая,
Она не стоит молчаливо —
Она не глухонемая
Конечно,
Какое-то в мире
Творится неблагополучье,
И слышатся шумы в эфире,
Как будто
Ломаются
Сучья
Ломаются
Сучья оливы
И хлещут по стенам и крышам.
Как будто бы дальние взрывы
Мы слышим,
Хотя и не слышим
В пустыне,
Гудящей от зноя,
Петролиум плещет бурливо,
Но все же —
Не что-то иное —
Там слышится шелест оливы
Моря,
За морями — проливы,
Каналы, ворота и шлюзы,
В пакгаузах копятся грузы
И слышится шелест оливы
АНТАРКТИДА
О, шелест
Оливы цветущей'
Им полон — то реже, то чаще —
И этот хрипящий, поющий,
Бормочущий, свищущий ящик
А люди
Почти что не дышат,
У ящика ночью уселись
И слышат,
Конечно же слышат
Оливы прельстительный шелест
Ведь
Сколько ее ни рубили
И сколько ее ни палили,
А все же
Ее не сгубили,
А все же
Ее не свалили'
I9S6
Ни господ,
Ни рабов,
Ни царей,
Ни республик,
Ни древних империй.
Никаких базилик, алтарей,
Стародавних легенд и поверий,
Адских мук и блаженства в раю -
Ничего ты не знала такого'
Ты
Последней
Вступаешь в семью
Беспокойного рода людского
Что таят
Ледяные пласты'
Что покажется,
Что обнажится'
Как
Со старшими сестрами ты
Подружиться сумеешь, ужиться'
Знаю я,
Добывал китолов
Сверх китового уса и жира
Спермацет из китовых голов
Для красавиц подлунного мира
Ну, а вдруг обретет бытие
Тот, кого убивать и не будем,—
Антикит, о котором Фурье
Проповедовал страждущим людям.
Антихищники, антикиты. .
В наше время сбываются часто
Коль не те, так иные мечты
Не того, так другого фантаста.
Есть ведь силы,— их только затронь,
Оживают, стремятся наружу1
Отеплит ли подземный огонь
Вековечную внешнюю стужу'
Ведь ему никуда не пропасть!
Будет лоно твое отогрето,
Антарктида,
Последняя часть
Необъятного белого света!
/956
О вы, которые уснули
Меж двадцатью и сорока
От яда, от петли, от пули,
Елея или коньяка —
Вы, Лермонтов, Есенин, Шелли
И Сирано де Бержерак,
Я спрашиваю'
— Неужели
Я старше вас5—
Да, это так1
И каждый, кто своей рукою
Коснулся острого пера,
Чтоб больше не иметь покоя,
Тот должен знать — она стара,
Та истина, что в самом деле,
Будь моложав ты или сед,
Ты старше Байрона и Шелли,
Вергилия и Руставели,
Ты старше, если ты — поэт'
/956
Дело
Было за мной.
И мгновенно покончил я с делом.
И оделся и вышел.
Волна возбужденья прошла ..
День
Был бел,
Как пробел
На листе сверхъестественно белом
Наступала пора
За другие приняться дела!
ДРЕМА ЛУГОВАЯ
Господи Исусе, чудно под Москвой,
В Рузе и в Тарусе, в дреме луговой!
Дрема луговая! Это к ней вчера
Не переставая липла мошкара.
Сока из надлома не дал бледный хвощ.
Чувствовала дрема: утром будет дождь!
То-то белокрыльник вовсе изнемог!
Будет в серый пыльник кутаться восток.
Смерчик еле зримый, предрассветно мглист,
Пронесется мимо, как мотоциклист.
Глухо тарарахнет предрассветный гром
Там, где в гнездах пахнет пухом и пером
И взлетит от грома
Мошек целый рой,
Как с аэродрома,
С дремы луговой!
Я знаю, чем была
Ты в нимбе старой славы,
Качая величаво
Свои колокола.
Уж ты не обессудь:
Я вовсе не поклонник
Рыдающих гармоник,—
Совсем не в этом суть!
Была ты избяной.
Была ты деревянной.
Тележною и санной,
Лучинной и свечной.
Но были вместе с тем
Отели, скетинг-ринги
И всякие новинки.
Машинки всех систем.
Хоромы, терема —
Все это были ширмы,
За ними были фирмы,
Торговые дома.
Любил народ честной
Нехитрое веселье,
Цветные карусели
Вертелись на Страстной.
Месила ты кисель,
Но тресты и картели
Вертели, как хотели,
Всю эту карусель,
Чтоб ты, в конце концов.
Усталая от пляса,
На пушечное мясо
Пошла, страна отцов.
Пошла-то ты пошла.
Да посшибала главы
Двуглавого орла!
...Я знаю, чем была
Ты в нимбе древней славы,
Качая величаво
Свои колокола.
/957
Душа беспокоится
Стоит ведь только прислушаться,
И явственно слышится
Где нибудь
Что-нибудь
Рушится
Душа беспокоится
Полно, душа, беспокоиться'
Где что-нибудь рушится,
Там же и что-нибудь строится
И всюду, где строится.
Что-то в развалинах кроется
Душа беспокоится,
Ищет,
В развалинах роется
Там — яма,
Там — лужица,
Яшерка в травке хвостатая
И вдруг обнаружится
Целая
Белая
Статуя
Душа беспокоится
Может быть.
Это лишь кажется,
Рассыплется,
Скроется,
Смоется,
Сдуется,
Смажется'
Не бойся1
Готовое
К часу второго рождения.
Глядит это новое
Детище древнего гения
Глазами невинными,
Будто творенье новатора.
Когда над руинами
Движется ковш экскаватора
/957
Троллейбус рванулся из мрака,
Взывая на помощь дугой
Я понял в троллейбусе драка,
Там бьют и пинают ногой'
Будь там я, конечно бы, сразу
Мерзавца за шиворот сгреб,
Но поздно миганием глаза
Растаял рубиновый
стоп
Извне невозможно вмешаться,
Не крикнешь
— Назад поверни'—
Дела эти могут решаться
Лишь там, где творятся они
И пусть не забудет живущий
На этой летящей во мгле,
Гудящей, свистящей, ревущей
Крутящейся в бездне Земле
Коль будут увечить, калечить
То только своею рукой
Удастся тебе обеспечить
Желательный мир и покой'
РАЙ
Пруд,
Как изумруд,
Только берег крут
Грот,
Но в этот грот
Замурован вход
Так
У каждых врат
Множество преград
Но
Давным давно
Все обойдено,
И толпа
Ребят
Проникает в сад
Скачут
И орут,
Бухаются в пруд
И напрасный труд —
Ограждать стеной
Этот рай земной'
/957
ДЕТИ
ШАГ
Какие
Хорошие
Выросли дети1
У них удивительно ясные лица1
Должно быть, им легче живется на свете.
Им проще пробиться, им легче добиться
Положим, они говорят, что труднее
Экзамены, всякие конкурсы эти
Быть может, и верно Им, детям, виднее
Но очень хорошие выросли дети
Конечно, задорные это ребята,
А впрочем, по множеству признаков судя,
Мы сами такими же были когда-то,—
И нас не смирение вывело в люди
/957
*
Сделан шаг
Еще не отхрустела
Под подошвой попранная пыль,
А земля за это время пролетела
Не один десяток миль
Множество каких-то древних стадий,
Русских верст, китайских ли —
Все это осталось где-то сзади
И назад не повернуть Земли,
И не забежать, опережая,
И ее в объятиях не сжать,
Умоляя или угрожая,
Все равно ее не задержать —
Эту Землю,
Землю, на которой
Захрустел под микропорой шлак,
Землю, послужившую опорой,
Чтобы сделать
Следующий
Шаг'
/957
12 Л Мартынов
Я вспоминаю
Средние века,
Когда людей охватывала паника
При виде дв\хголового телка,
Хвостатых звезд,
Неведомого странника
Но миновали
Средние века
С их византийски призрачными лицами,
И спрашивают внуки старика
— Чему вы, старцы, были очевидцами'
Чему5
Как грозовые облака.
Умчались, скрылись чудище за чудищем
Что толковать про средние века'
Не л\чше ль позаботиться о будущем'
/957
О земля моя'
С одной стороны,
Спят поля моей родной стороны,
А присмотришься, с другой стороны,—
Только дремлют, беспокойства полны
Беспокойство —
Это свойство весны,
Беспокоиться всегда мы должны,
Ибо спеси мы смешной лишены,
Что задачи до одной решены
И торжественны,
С одной стороны,
Очертания седой старины,
И, естественно, с другой стороны,
Быть не следует слугой старины
Лишь несмелые
Умы смущены
Оборотной стороной тишины,
И приятнее им свойство Луны —
Быть доступной лишь с одной стороны
Но ведь, впрочем,
И устройство Луны
Мы изучим и с другой стороны
Видеть жизнь с ее любой стороны
Не зазорно ни с какой стороны1
/957
— Будьте
Любезны,
Будьте железны' —
Вашу покорную просьбу я слышу —
Будьте железны,
Будьте полезны
Тем, кто стремится укрыться под крышу
Быть из металла1
Но, может быть, проще
Для укрепления внутренней мощи
Быть деревянным коньком над строеньем
Около рощи
В цветенье
Весеннем'
А' Говорите вы праздные вещи
Сделаться ветром, ревущим зловеще,
Но разгоняющим все ваши тучи,—
Ведь ничего не придумаешь лучше1
Нет'
И такого не дам я ответа,
Ибо, смотрите, простая ракета
Мчится почти что со скоростью звука,
Но ведь и это
Нехитрая штука
Это
Почти неподвижности мука —
Мчаться куда-то со скоростью звука,
Зная прекрасно, что есть уже где-то
Некто,
Летящий
Со скоростью
Света'
/957
ПЕСНИ
Что делается
В механике,
И в химии,
И в биологии,—
Об этом знают лишь избранники,
Но, в общем, пользуются многие:
Излечиваются хворости,
Впустую сила мышц не тратится...
Но где-то на пределах скорости,
Где бешена частиц сумятица,
Ворочается зверь искусственный;
Ворчит, себе добычи ищет он,
Зверь механический, бесчувственный,
Детально вымеряй и высчитан.
Чтоб не пожрал он ваши домики
Со всеми вашими надеждами,
Остерегайтесь быть невеждами
В политике
И в экономике!
Пришел и требует:
— Давай мне песен! —
Чтоб я ему, как в лавочке, отвесил,
Разок отмерил да семь раз отрезал
Такого, чтоб от радости воскрес он!
Вот человек! Ведь в этом прямо весь он'
Когда он грустен — дай веселых песен,
А если весел — просит слезных бусин.
Ведь вот каков! Таким и будет пусть он,
И требует, наверное, по праву.
— Что ж! Выбирай, которые по нраву!
И выбрал он. И слышите: запел он,
Кой-что не так поет он — переделал,
На свой он лад слегка переиначил.
Но слышите: ведь петь-то все же начал,
Как будто хочет заново слагать их
Своим подружкам в новомодных платьях
Почти свои поет, а не чужие...
А я и рад, чтоб люди не тужили!
ОКТЯБРЬ
и*
Октябрь
Опавшую листву
Топтал, швырял, кружил,
Но с грезящими наяву
Фантастами дружил
Он звездоплавателя сны
Не посчитал за блажь,
И вот поэтому с Луны
Сияет вымпел наш
Октябрь порвал немало уз,
И, грубо говоря,
Проветрились чертоги муз
Ветрами Октября
Он, кривде затыкая пасть,
Обуздывал корысть
Свободой упивалась всласть
Новаторская кисть
И озарилась мгла кулис
Новаторским лучом
Ведь вот откуда мы взялись
И выросли на чем'
I960
Рассказывай,—
Люблю твои рассказы,—
Как вышла ты, румяна от мороза,
Встречать Михаилу с рыбного обоза
Рассказывай,
Как в детской на Немецкой
Играл мальчонка, вроде арапчонка,
И как на ваньках ездили дворянки,
И как трамвай пришел на смену конке
Как вырос
Яр
,
И как возникли банки,
И как померкли древние иконки
Рассказывай про келью богомаза
И про гурьбу ребят из ВХУТЕМАСа
А я гляжу
Давно, быть может, в мячик
У глобуса играет на Болоте
Какой-то мальчик,
Или этот мальчик
Не в поезде — так прямо в самолете
Примчался, чтоб вскарабкаться превыше
Всех мудрецов с библиотечной крыши —
Бородачей, влияющих могуче
И вообще
О всем ты знаешь лучше,
Чем этих здании дымчатые кр\чи
Чем над тобой пронесшиеся т\чи
Чем под тобою высохшие топи
Чем о тебе воркующие птицы
Чем даже мо 1Ь
Которая гнездится
В твоем музейном
Бархатном
Салопе1
I960
ВОСПОМИНАНЬЯ
Надоело' Хватит1 Откажусь
Помнить все негодное и злое —
Сброшу с плеч воспоминании груз
И предам забвению бьпое
Сбросил' И от сердца отлегло
И даря меня прохладной тенью
Надо мною пышно расцвело
Всезабвенья мощное растенье
Но о чем мне шелестит листва
Почему то приходя в движенье
И полубессвязные слова
В цельные слагая предложенья'
Либо листья начат теребить
Ветерок недремлющий всезнайка
— Не забыл ли что нибудь забыть'
Ну ка хорошенько вспоминай ка1
Либо птичьи бьются там сердца
Вызывая листьев колебанье'
Но перебираю без конца
Я несчетные воспоминанья
Не забыл ли что нибудь забыть'
Ведь такие случаи бывали
Нет1 Воспоминании не убить —
Только бы они не убивали'
I960
СОЛНЦЕ
Хотя
Оно и село,
Скрываясь там, вдали,
Где сумрачно висела
Пылища всей земли,
А ночь то все ж такая,
Что, где ты ни копни,
Мерцая и сверкая,
Появятся огни
Сияньем налитые,
Несутся светляки,
Как будто золотые
Блестят в воде пески,
И пусть немного сонный
Уже не столь могуч,
Луною отраженный
Его горючий луч,
Но солнце, солнце это1
И как ты ни финти,
От солнечного света
Не скрыться, не уйти,
И как ты ни ловчись там
И что ты ни бурчи,
Но солнце в небе чистом
Сияет и в ночи1
I960
От иных домов идет испарина —
Аж зимой на тротуаре лужи1
А от этого, важного, как барина,
Антарктическая стужа
Тихо, чинно за его колоннами
Там, конечно, ни мышей, ни крыс нет,
Только разве женщина с кулонами
День и ночь на телефоне виснет
И лежит на доме снег нетающий,
Громоздится на его вершине,
Холоден, как в доме обитающий
Человек, подъехавший в машине
Этого и вижу человека я
Он, не замечающий лифтерши,
Входит в лифт, как изваянье некое.
Мелкоту какую то оттерши
И не знаю что же обнаружится,
Если этот человек оттает'
Испаренье' Или только лужица'
Ничего не ясно Лифт взлетает
I960
Сколько ты ни шевелись там
Подколодная змея,—
Интернационалистом
Был и впредь останусь я,
Ибо в глубине России,
Где рошлся я и рос
Где узоры ледяные
На оконцах вил мороз
И в степях фата моргану
Порождал июльский зной,—
Ощущал я постоянно
Чем он дышит шар земной
Над равниной плодородной
И пустым солончаком
Телеграф международный
Мне о братстве пел людском
И из кожаного меха
Мне кумыс цедили
Пей1
—
Люди юрт, где по лемеху
Тосковала гладь степей
И ввели меня, младенца,
Под изгнаннический кров
Хмурые переселенцы
С прибалтийских хуторов
И гудеп железный кабель
Старый датский телеграф
Люди — братья Каин Авель'
И, конечно был он прав
И когда под хмурым небом
Гнали пленных с фронта в тыл
Мы бедняг кормили хлебом
Чтобы взор их не остыл
Так в мли в гл\ши в Сибири
На народ смотрел народ —
В представлениях о мире
Назревал переворот
Для др\зей — душа открыта
Будь хоть счуп хоть белокур
И в степях боролся Тито
А в \рмане Бета Кун
ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ
Рукава,
Острова
Это — дельта речная
Вот она какова,
Вечереть начиная
А вдали,
За лукой,
Где волнам нет покоя
Уходя на покой,
Виснет солнце мирское
От тебя,
О земля,
Уплывая куда то,
Силуэт корабля
Встал на фоне заката
Погляди,
Погляди,
Как слились с полутьмою
Далеко позади
У него за кормою
Дон имен,
Нил чернил
И какие то реки,
Что исчезли навеки
В океане времен
I960
Вот
Идешь ты,
Мирный человек,
Только под ногами
Временами
Вдруг
Возьмет
И глухо хрустнет снег,
Как о выстреле воспоминанье
Это
Только хруст
И только скрип,
И как будто нету основанья,
Чтобы вновь сакраментальный гриб
Вырос над людскими головами
Пусть
Грибками
Славится кефир1
Видишь, всюду вывесок сверканье
Мясо
,
Рыба
,
Птица
,
Обувь
,
Ткани
Добрый мир
Добрый мир,
Который я люблю,
Ты недавно вышел из окопов
Я тебе чего-нибудь куплю
В магазине изотопов
I960
13 Л Мартынов
ВОЗНЕССЯ В КОСМОС ЧЕЛОВЕК
Все —
Как он набирался сил,
Как в небесах владел собой
И невесомость выносил —
Да пусть почувствует любой
Из нас1
Он делал все для нас с тобой,
Он делал все за нас с тобой,
Над нашими плечами мчась
Вознесся
В космос человек,
Оставив за своей спиной
Свой шар земной с его весной,
С его
холодною^ войной
Со стужей вклинившейся в зной,
И с кипятком подземных рек
Под леденистой пеленой
Вознесся
В космос человек
Но это вовсе не побег
Из повседневности земной
Вознесся1
В космос человек,
Секретом неба овладел,
И возвратился человек
И снова землю оглядел:
Напрашивается масса дел'
Еще недужен лик земли,
Еще витает горький прах
Сынов земли, которых жгли
Вчера на атомных кострах.
А сколько на земле калек!
Поставим этому предел,
Поскольку, силою богат,
Ворвался в космос человек
И возвратился он назад,
И убедился человек,
Что доброй воле
Нет преград!
/967
Черноморская
июльская
надвигается на бухту духота
Не турчанка ли стамбульская
выворачивает муфту
из ангорского кота'
Не гречанка ли афинская
или где-нибудь в Пирее
женщины у очагов
Тень Эллады исполинскую
стелют по Гиперборее,
здесь, у наших берегов'
Что ты скажешь, море Черное'
Но непроницаем взор твой
и зарниц невнятна дрожь,
Только лишь утесы горные
зыбью мертвой
обдаешь.
Но шумишь ты, море Черное,
разогрето не от топок
и ,не вздохами паров.
Поле дизельно-моторное,
где скрещенье светлых тропок —
место встреч прожекторов.
Ладно' Дум"1^ все, что нравится,
коль не в'ндишь ты воочью
духом хлеба, жаром бань
Жарко дышит этой ночью
за спиной твоей красавица
огнефарая Кубань
ВО-ПЕРВЫХ,
ВО-ВТОРЫХ И В-ТРЕТЬИХ
Всего
Еще" понять не можем —
Как видно, время не пришло,
И долго мы не подытожим
Всего, что произошло,
И обо всех
Явленьях этих
Твердим казенным языком
Во первых, во-вторых и в-третьих
Но даже в случае таком —
Во первых
Немы от разлуки
На колоссальной вышине,
Вновь запросились в наши руки
И серп и молот на Луне,
И во вторых
Вдруг замаячил
Все резче Марса уголек,
И путь туда казаться начал
Не столь далек, не столь далек,
И в третьих
Ближе к нашим крышам
Венера подошла звезда
Вы слышите меня'
—
Мы слышим1
Все это началось тогда,
Когда
Весенним утром ясным,
Земля, вознесся над тобой
В своем комбинезоне красном
Пилот, от неба голубой.
ПРОБЛЕМА ПЕРЕВОДА
Я вспомнил их, и вот они пришли. Один в лохмотьях
был, безбров и черен. Схоластику отверг он, непокорен, за
что и осужден был, опозорен и, говорят, не избежал петли.
То был Вийон.
Второй был пьян и вздорен. Блаженненького под руки
вели, а он взывал:
Пречистая, внемли! Житейский путь мой
каменист и торен. Кабатчикам попал я в кабалу. Нордау
Макса принял я хулу, да и его ли только одного!
То был Верлен.
А спутник у него был юн, насмешлив, ангелообразен,
и всякое творил он волшебство, чтоб все кругом сияло
и цвело: слезу, плевок и битое стекло преображал в звезду,
в цветок, в алмаз он и в серебро.
То был Артюр Рембо.
И может быть, толпились позади еще другие, смутные
для взгляда, пришедшие из рая либо ада. И не успел спросить
я, что им надо, как слышу я в ответ:
— Переводи!
А я сказал:
— Но я в двадцатом веке живу, как вам известно, господа.
Пекусь о современном человеке. Мне некогда. Вот
вы пришли сюда, а вслед за вами римляне и греки,
а может быть, этруски и ацтеки пожалуют. Что делать мне
тогда' Да вообще и стоит ли труда' Вот ты, Вийон, коль
за тебя я сяду и, например, хоть о Большой Марго переведу
как следует балладу, произнесет редактор:
O-ro-го! Ведь
это же сплошное неприличье
. Он кое-что смягчить предложит
мне. Но не предам твоей сатиры бич я редакционных
ножниц тупизне! Я не замажу кистью штукатура готическую
живопись твою!
А
Иностранная литература
1, я от тебя, Рембо, не
утаю, дала недавно про тебя, Артюра, и переводчиков твоих
статью зачем обратно на земные тропы они свели твой
образ неземной подробностью ненужной и дурной, что ты,
корабль свой оснастив хмельной и космос рассмотрев без
телескопа, вдруг, будто бы мальчишка озорной, задумал
оросить гелиотропы, на свежий воздух выйдя из пивной
И я не говорю уж о Верлене,— как надо понимать его
псалмы, как вывести несчастного из тьмы противоречий'
Дверь его тюрьмы раскрыть1 Простить ему все преступ
ленья его лирическое исступленье, его накал до белого ка
ленья1 Пускай берут иные поколенья ответственность такую,
а не мы1
Нет, господа, коварных ваших строчек да не переведет
моя рука, понеже ввысь стремлюсь за облака, вперед гляжу
в грядущие века И вообще, какой я переводчик' Пусть уж
другие и еще разочек переведут, пригладив вас слегка
Но если бы, презрев все устрашенья, не сглаживая
острые углы, я перевел вас,— все таки мишенью я стал бы
для критической стрелы, и не какой то куро петушиной, но
оперенной дьявольски умно доказано бы было все равно
что только грежу точности вершиной, но не кибернетической
машиной, а мною это переведено, что в текст чужой свои
вложил я ноты, к чужим свои прибавил я грехи, и в резуль
тате вдумчивой работы я все ж модернизировал стихи И это
верно, братья иностранцы, хоть и внимаю вашим голосам, но
изгибаться, точно дама в танце, как в дане макабре или
контрдансе, передавать тончайшие нюансы Средневековья
или Ренессанса — в том преуспеть я не имею шанса, я не
могу я существую сам'
Я не могу дословно и буквально как попугай вам
вторить какаду' Пусть созданное вами гениально, по своему
я все переведу, и на меня жестокую облаву затеет ополченье
толмачей мол, тать в ночи, он исказил лукаво значение
классических речей
1 Журнал
Иностранная литература
1962 № 2
Тут слышу я
— Дерзай' Имеешь право И в наше время этаких
вещей не избегали Антокольский Павел пусть поворчит, но
это не беда Кто своего в чужое не добавил' Так поступали
всюду и всегда' Любой из нас имеет основанье добавить,
беспристрастие храня, в чужую скорбь свое негодованье в
чужое тленье — своего огня А коль простак взялся бы за
работу, добавил бы в чужие он труды трудолюбив — так
собственного пота ленив — так просто непросто воды'
ВЗРЫВ
Мне
По существу у Айвазовского
Нравится одна картина —
Взрыв
За день до кончины Айвазовского
Начата — наутро не был жив
Он ее бы зализал наверное
Если бы не умер И она
Думаю что мне бы не понравилась
Если бы была завершена
Но незавершенное завещано
Мне оно и будущим векам
Это будто яростная трещина —
Так вот извергается вулкан
Это не корабль а мироздание
Рушится на жестком полотне
И незавершенное создание
Берегись'
— напоминает мне
Руки дрогнув кисть к чертям отбросили
Озарила мглу глубокой осени
Бездна взрыва бледное пятно
Съездите однажды в Феодосию
Посмотреть на это полотно
Тысяча девятьсот пятый —
Год рожденья моего'
Я не помню ни его набата
Ни знамен и ни икон его
И не помню как экспроприатор
Вырывался из своей петли
И того как юный авиатор
Отрывался от сырой земли
Где то гибли где то шли на приступ
Воздвигалась новые леса
Где то Ленин целился в махистов
В глубь вещей Пикассо ворвался
Циолковский вычислял ракету
Затрудняясь прокормить семью
И Эйнштейн еще неведом свету
Выводил уж формулу свою
Вот что над моею колыбелью
Колебалось искрилось лилось
И каких бы стрел я ни был целью
Сколько б их мне в тело ни впилось
Сколько б трав ни выпил я целебных
На каком бы ни горел огне —
Все же сказок никаких волшебных
Нянька не рассказывала мне
СПИНОЙ К СПИНЕ
КАКИЕ ВАМ
СТИХИ ПРОЧЕСТЬ'
Мы плыли по отчаянным волнам
Без лодки и спасательного круга
Но трудно было научиться нам
В кромешной тьме не различать друг друга
А научились все ж не различать
И хоть не стали слепо безъязыки
Но научились все ж не отвечать
Друг другу на отчаянные крики
И научились все ж не понимать
Мы даже выйдя на берег ни слова
И научились все ж не обнимать
А лишь отталкивать один другого
И друг на дружку чем нибудь влиять
Не в силах в одиночестве глубоком
Мы научились все таки стоять
Во время бурь один к другому боком
л
Но все же нет обратного пути —
Друг с другом разлучиться не сумели
И научились все таки идти
Плечом к плечу к одной и той же цел! '
Какие вам стихи прочесть?
Могу прочесть стихи про честь
Могу прочесть и про бесчестье -
Любые вам могу прочесть я
Могу любые прокричать
Продекламировать вам грозно
Вот только жалко что в печать
Они попали все же поздно
ЛЕНИН
В ПАРИЖЕ
Где Ленин'
Ленин в Мавзолее.
И на медали И в звезде.
Где Ленин'
Даты, юбилеи .
Но где же Ленин' Ленин где'
Где Ленин'
Он на полках книжных.
Но не стоять же целый век
На постаментах неподвижных
Ему во мгле библиотек!
Где Ленин'
Поздний вечер манит
Спокойно погрузиться в сны,
Но Ленин вдруг в окно заглянет:
— А все вопросы решены'
Где Ленин'
Вот его квартира.
Вот кабинет его в Кремле.
Где Ленин'
Там, где судьбы мира
Вершат народы на земле!,
/965
В Париже
Я видел свечи
В форме березовых пней,
И слышал русские речи
И прошлых и наших дней,
И русские видел сапожки
На ножках французских дам,
И русские чашки и плошки
В витринах я видел там,
Как будто бы в русские кубки
Французское льется винцо,
И смахивающее на полушубки
Заметил я пальтецо
Дело в том, что ТУ-104
И быстрота
Каравелл
Сближают все в этом мире,
Чтоб этот мир здоровел.
И видел я, улетая,
Как в неопавшей листве
Снежинки кружились, тая
В Париже, почти как в Москве
/965
14 Л Мартынов
РОЯЛЬ
Я чуток,
Напряжен я,
Как рояль,
Но подойди хоть Бородин, хоть Скрябин
Не трогайте, не жмите на педаль'
Шершавый от царапин и корябин,
Сегодня я уж больше не служу
Рукам умелым, как и неумелым,
Но сам себе я струнами гужу
И весь дрожу своим древесным телом
И, клавишами тихо шевеля,
Я обращаю это в звуки
Это
Воздействуют магнитные поля
Иных миров, летящих в бездне где то
Они звенят украдь, украдь, украдь
Подстереги, похить нас, извлеки нас'
И, отвергая нотную тетрадь,
За ними я и сам в погоню кинусь
/965
НОЧНОЕ КОЛЬЦО
14'
Сквозь ночь
С рефлектором на морде
Под вековечной мглой застав
Стремительно, как конь на корде
Несется кольцевой состав
Лечу я в нем'
Но что за искра
Здесь над моею головой
Мерцает где-то близко-близко,
Летя по замкнутой кривой'
На гнутом
Поручне вагонном
По кругу мечется она
А для чего'
Каким законом
В полет миров вовлечена'
Я знаю
Искорки круженье —
Ведь это в фокусе одном
Собравшееся отраженье
Огней туннельных за окном.
Недолговечное
Слиянье
Огней, рассеянных во тьме,
В единозвездное сиянье
Сливается в людском уме
Вот
Выйду я на чистый воздух
Да погляжу в ночную высь,
И разберусь я в этих звездах -
Зачем и как они зажглись
Какая
Звездочка, мелькая
Сквозь дым и всяческую муть,
Въявь существует
И какая
Лишь отраженье чье-нибудь1
ОТЧИЗНА
Мне
Хочется,
Чтоб ты оделась лучше
Не в романтические облака,
Не в громовые-грозовые тучи,
А попросту — ив ситцы, и в шелка
И хочется,
Чтоб омывалась чаще
Ты самым освежающим дождем,
Блистающим все чище и все слаще
К тому ведем
И к этому идем'
* *
Он залатан,
Мой косматый парус,
Но исправно служит кораблю
Я тебя люблю
При чем тут старость,
Если я тебя люблю1
Может быть,
Обоим и осталось
В самом деле только это нам,—
Я тебя люблю, чтоб волновалось
Море, тихое по вечерам
И на небе тучи,
И скрипучи
Снасти
Но хозяйка кораблю —
Только ты
И ничего нет лучше
Этого, что я тебя люблю1
/967
Ч
ГРЯДУЩИЙ МАЙ
Все
Предметы
В эту ночь не те —
Все приметы, все цвета и звуки
У берез белесых в темноте
Выросли космические руки
Так и тянутся они в зенит,
Будто бы желая отмахнуться
От луны, которая звенит,
Будто бы
летающее блюдце
Выпрямляясь, каждый ствол готов
Отказаться от своих наростов
У боярышниковых кустов
Выявляется глобальный остов
Словом, все как будто на холстах
У художников и не похоже
На вчера, как слово на устах
У зеленой молодежи —
Вот у этих, у ночных юнцов,
У меня просящих сигаретки,
Но не видящих в конце концов
Ни меня и ни цветка, ни ветки
Хорошо хоть, что они на
ты
Говорят со мною, принимая
За ровесника средь красоты
Этого невиданного мая
ЕСЕНИН
Москва
Еще вовсе была
Булыжной
Из лавочки книжной
Он вышел Пролетка ждала
Извозчик и конь неподвижный
Но будто бы из под земли
Они объявились
Как звать их —
Не знал он
Но подстерегли,
Грозя удушеньем в объятьях
На козлы с извозчиком сесть
Ловчились и встать на запятки
— Есенин' Великая честь1
Березки' Иконки' Лампадки'
Еще не настолько велик,
Чтоб въявь оказалось похоже
Лицо его только на лик
Он вздрогнул
Морозом по коже
Прошла по спине его дрожь,
И, грезя далекой дорогой,
Он призракам крикнул
— Не трожь' —
И бросил извозчику
— Трогай'
/968
ХВАТКИЙ ЧЕРТ
Опять
Вокруг меня летает
Какой то черт,
И на лету
За сердце он меня хватает,
Но жизнь моя еще в цвету,
И хваткому посланцу ада
Я возглашаю на ходу
Все то, за что мне взяться надо
Не нынче — в будущем году,
И восклицает он
— Недурно' —
В восторге от моих затей,
И сердце, бьющееся бурно,
Он выпускает
Из когтей
ДВЕ ТЕНИ
Две тени
За тобой летели,
Как бы охвачены борьбой
— Смотри1— я закричал в смятенье
Как две соперницы, две тени,
Две тени мчатся за тобой' —
И как ты на меня ни сетуй,
И как ни топай ты ногой
И убедиться ни советуй,
Что тень одна от лампы этой,
А тень другая — от другой,
Но что бы там ты ни хотела
И что за пляску ни пляши,—
Две тени за тобой летело
Одна казалась тенью тела,
Была другая —
Тень души
/970
ЛИСЕНОК
ЧИСТОТА
Не то ребенок, а не то бесенок,
Из леса выйдя, преградил мне путь,
И это был малюсенький лисенок,
Меня не испугавшийся ничуть
Он понимал, что я его не трону
Хотя бы потому, что так он мал,
Что это исключает оборону,—
Он все это прекрасно понимал'
Вот и глядел он на меня подобно
Тому, как дети на большого пса,
Присев на корточки, глядят беззлобно
Но тут его окликнула лиса
Он скрылся В чаще что-то затрещало
Должно быть, мать в норе, в лесном жилье,
Его учила, мучила, стращала
Рассказами о модных ателье
Да, Ленин был, конечно, трижды прав,
Борясь за чистоту свободной речи,
Чтоб каждый управдел, домоуправ
Не изгалялся бы, ее калеча
И надобно язык оберегать
От всяких шкрабов, защищая школы,
Чтоб существительные не спрягать
И малодушно не склонять глаголы
Все — истина, что Ленин говорил
О языке вельмож и бюрократов.
Но, Революции язык, он был
Похож на голос громовых раскатов
И не забыть, как говорил смутьян —
Рабочий, обращавшийся к крестьянам
В деревне, где рыдающий баян
Соперничал с классическим Бояном
И в возбужденном клекоте котлов,
Чья ржавчина кровавой пахла баней,
Рождалась бездна необычных слов
И тех или иных иносказаний
В жаргон великолепной матросни
Прибой морей бунтующих был впенен,
И не были пуристами они
И не об этом сокрушался Ленин,
*
Что в пламени отчаянных голов,
Весь опыт прошлого переработав,
Она рождалась, уйма крепких слов
И всяких необычных оборотов
(/968)
\
Еще шалят
По летнему одеты,
Без сандалет меж многолетних трав,
Несовершеннолетние поэты,
Пятидесятилетних осмеяв
И, блеском поседения согреты,
Еще бредут тропой меж тучных нив
Семидесятилетние поэты,
Шестидесятилетних оценив
Но ни в кого не брошу я ни камня,
Осенним солнцем до того согрет,
Что кажется, бывает иногда мне
Не только сто, а много тысяч лет'
МУЧИТЕЛЬ ПТИЦ
КОРАБЛЬ
Не отпирайся' Это видел я,
Как, крадучись по кручам и лощинам
И всяким косогорам бытия,
К чему, зачем и по каким причинам
Ты изловил живого соловья,
И, ножиком оттяпав перочинным
И очинив — понятна мысль твоя' —
Его перо, ты сделал все чин чином
Ты думал, что певучее перо,
К тому же и очинено остро,
Придаст твоим руладам благозвучье
Ты так считал Чернил извел ведро'
Что говорить, придумал ты хитро,
Но просчитался, песнопевца муча'
Пора бы наконец понять, пора,
Что с трезвой точки зрения моллюска
К моллюску присосавшийся корабль
Отчаянно тяжелая нагрузка,
И все, что ветер парусам тугим
Поет и плачет — для моллюсков тайна,
И очень часто так одно с другим
Соприкасается, и не случайно
Не видите заросший слизью киль
Вы, с клотиков, огни святого Эльма1
О взор людской, дерзни, не обессиль
Все это вместе взять, а не отдельно'
15 Л Мартынов
ХМЕЛЬ СРАВНЕНИЙ
В СОЛНЕЧНЫХ ЛУЧАХ
По небу
Будто с опозданьем,
Как и земные поезда.
Цистерны туч с глухим рыданьем
Летят, быть может, не туда,
А может быть и не оттуда
Откуда их, как благодать,
Мы ждем от чуда и до чуда
А может быть, и поздно ждать'
А может быть, и без рыданья
И вовсе не цистерны туч
Несутся, и без опозданья?
И ты сравненьями не мучь
Их и себя Ведь не настолько
Воображением ты нищ,
Чтоб все и сравнивать лишь только
С твореньем собственных ручищ'
В солнечных лучах
Тает безвозвратно
Все, что так понятно
В полночь, при свечах
И наоборот
По ночам прочесть ли
Повесть полдня, если
Дрема не берет'
Но к тому и гнем'
И хочу помочь я
Видеть ясно ночью
То, что явно днем
Чтоб в любой норе
Стало громогласным
Все, что будет ясным
Утром, на заре'
15*
Я не дивлюсь.
Что груды лома
Мне за скульптуру выдают —
Как темный памятник былому.
Обломки ржавые встают,
Как отзвук бывших потрясений,
Как храма рухнувшего тень...
Но за осенним — и весенний
Когда-нибудь наступит день,
И мы во что бы то ни стало
Должны переступить черту,
Чтоб не зловещий прах металла
Являл собой нам красоту,
А для творений небывалых
Был новый найден матерьял,
Чтоб скульптор будущий ковал их,
Паял, ваял.
Вздымал, взвивал!
Ветер
С юга на север
Повернул флюгера
И сомненья посеял,
И признаться пора,
Я устал, я недужен,
И, покорный судьбе,
Никому я не нужен,
В том числе и тебе.
Этот жребий заслужен:
Лишь в упорной борьбе
Всем на свете я нужен,
В том числе и тебе.
Ветер северный южен,
Унывать — сущий грех:
Всем на свете я нужен,
А тебе —
Пуще всех!
ДОБРОСОСЕДСТВО
Когда
Клубится дым
Над хмурым садом,
Вещая, что горят торфяники,
Вдруг прямо к нам, в ограды, прямо на дом.
Всем старым разногласьям вопреки
Являются, чтоб жаться с нами рядом,
Лягушки, ласточки и мотыльки
Добрососедствовать добром и ладом
Они зовут почти что по-людски
И мы не только с ласточками ладим,
Но всяких тварей по головкам гладим
И с пристальным вниманием следим,
Чтоб не взбесился кто из них от жажды,
И может быть, что в жизни хоть однажды
Такой урок и нам необходим
/972
МОХОВАЯ '
Тебя
Я помню,
Моховая,
В первоначальном естестве
От дрог и дровен до трамвая
С Охотным рядом в кумовстве
Исчезли сани, скрылись кони,
И разве только ты сама
Вдруг объявляешься на склоне
Библиотечного холма,
Громадой университета
Взбираясь к Ленинским горам,
И шпиль, блестящий, как ракета,
К соседним тянется мирам,
Хотя и здесь все выше, выше,
Фотонно-звездною тропой.
С высот библиотечной крыши
Идут философы толпой
/972
ГРОМ И МОЛНИЯ
О, только в молодости снится
То, что позднее наяву
Объявится и объяснится!
Я так и думал:
Доживу!
Когда усталость кровь не студит,
Забот сосульки не висят,
Дерзаешь видеть то, что будет
Лет, скажем, через пятьдесят
Ведь только молодым глазищам
И удается разглядеть,
Что в старости мы тщетно ищем,
Давно успев им овладеть.
Поэты, дерзкие, как дети,
Так мечут молнии пером,
Что только лишь через столетья
До мира донесется гром
ВСТАНУ РАНО
Встану рано,
'Очень рано,
Рукавицы натяну,
В белой шубе из бурана
Выйду, глядя на луну;
На Двину взглянув, надвину
Шапку пышную на лоб.
Сделаюсь наполовину
Сам похожим на сугроб,
На сугроб, на гору снега.
Наметенную зимой
На Двину и на Онегу
Будто вечностью самой,
Чтоб по истеченью сроков
Не истечь пустой слезой,
А над живостью потоков
Грянуть майскою грозой!
/972
УМЕНЬЕ
Взвыл ветер
— Лампу потушу1—
И потушил
Но тем не менее
При вспышках молний я пишу
Осваивается уменье
Писать, когда гроза пришла.
Чтоб в яростном потоке токов
Могла домчаться, как стрела,
Мысль до бумаги
У пророков,
Мне кажется, расчет был прост
Свечам и факелам не веря.
Творить при вспышках новых звезд
И новых гроз,
По крайней мере1
БРОДЯГА
ПАСТОРАЛЬ
За угро-финским городищем
В грибово-ягодном краю
Он, мысля, что его мы ищем,
Антенну выставил свою
И, сплюнув, пень ногою двинул,
И вдруг диаметром с пятак
Он из кармана компас вынул,
Но повернул картушку так,
Что север оказался югом,
А севером, конечно, юг,
На стрелку он взглянул с испугом
И, бормоча, что сделал крюк,
Поплелся прочь, луща орехи,
Приобретенные в листве .
И выли радиопомехи
В его бездумной голове!
Я думаю
О молодых талантах
И вспоминаю старые стихи,
Которые в позднейших вариантах
Я, выправив, конечно, мастерски,
Тисненью предал в толстых фолиантах...
Друзья! Не изменяйте ни строки'
Конечно, изменил я пустяки,
И цело все — и плоть и костяки,
Но будто молодые пастухи
В почтенных пастырей преобразились,
Хотя и не читающих мораль
Пастве своей, но златорунных скрылись
Стада овец, и кислый месяц вылез,
Брюзжащий с неба:
— Вот так пастораль!
/97?
ДУХ ТВОРЧЕСТВА
Есенин
Беседовал с Блоком
— А вот посмотрели бы Вы,
Как в омуте мечется окунь,
Сам пленник плененной плотвы1
В луну через льдистую настудь
Стремится всосаться налим
От жажды схватить, заграбастать
Дух творчества неотделим1
Но в клетке сидящая птица,—
Скажу я, чтоб стало ясней,—
Стремится поглубже забиться,
Коль тянете руку вы к ней
А вас,— вы не поняли, что ли'—
Хватает благая рука,
Чтоб выгнать из клетки на волю,
На волю, под облака'
А Блок улыбался, рассеян
Но это движенье руки
И как волновался Есенин —
Все внес он в свои дневники
Небеса угрюмые тараня,
Не рассказывай, пилот,
О причинах самовозгоранья
Торфяных болот
Над иссохшими лесами
Дым встает А кто виной'
Знаем сами,
Как это бывает в зной'
Как становится по воле солнца
Захороненное в бурелом
Битое бутылочное донце
Зажигательным стеклом
Да еще и не такие вещи
Учиняются людьми'
Ты, ворона, не кричи зловеще,
Черт тебя возьми'
Потому что, как и встарь, и ныне
Неразумнейшее существо,
Ротозейка, дура и разиня
Ты — и больше ничего'
После времени нетрудно каркать
Под людские голоса
На закутанные в дымный бархат
Городские небеса
кто вы?
СТАРЫЙ ПУШКИН
Что вы,
Иностранка, что ли,
Если вы не слышите, о чем
Свищет ветер, даже в снежном поле
Пахнущий пшеничным калачом!
Что вы,
Иноземка, что ли,
Чтоб забыть и в знойный летний день
Снежный лес, где прячется в соболье
Облаченье чуть не каждый пень'
Что вы,
Басурманка, что ли,
Чтоб не взволноваться, ощутив
Запах яви, сладостной тем боле,
Что и привкус горечи в ней жив1
/973
Если Пушкина вообразим
Лет семидесяти или старше —
Ни Державин и ни Карамзин
Не проступят в нем по-патриарши
\ скорее общие черты
У него с Некрасовым нашлись бы,
Если б не с гранитной высоты
На дворцы он глянул и на избы
А позднее бы приобрелось
(Что и есть в нем1) с Александром Блоком
Сходство, если б век свой перерос
Он, отнюдь не старцем став глубоким
Потому что Пушкина нельзя
В облике представить стариковском,
Ибо сходен, грезя и грозя,
Он с Есениным и Маяковским
И такая общность, что ни час.
Что ни день, становится заметней
Этим он и привлекает нас,
Пушкин стосемидесятипятилетний1
16 Л Мартынов
РОЖДЕНИЕ ДНЯ
ТУРБУЛЕНТНОСТЬ
О нет,
Я не принадлежу к числу их,
Мечтавших лишь о нежных поцелуях
Небесных звезд и шепоте дубрав.
Но кто шпынял их, тот едва ли прав
Вопрос о содержательности хлеба
И о бессодержательности неба
Давно свои границы перерос,
Как и вопрос об аромате роз
И шепот звезд, и рев могучего светила.
Рождающего день без повитух,
Действительность давно уж докатила
До слуха тех, кто отроду не глух
/975
Почему изогнут рог маралий
И рогата круглая луна'
Очертанья Африк и Австралии
Камни принимают
Суждена та же участь тучам
Не стара ли
Истина, что на манер вьюна
Мысль стремится ввысь,
Как по спирали
Это жизнь1
И не ее вина,
Что ни в камне, ни в огне, ни в глине
Ни в воде, ни в берегах морских
И ни в судьбах птичьих и людских,
И ни в гноме, и ни в исполине
Мы прямых не обнаружим линий
Никогда, нигде и никаких'
16
ПРЕОБРАЖЕНЬЯ
На хруст песка
Не свысока гляжу я,
Как на судьбу, мне вовсе не чужую
Известняка мне повествуют глыбы,
Что в рыбака я превращен из рыбы
И в моряка я превращен из моря
Издалека пришли мы, я не спорю,
На облака и тучи очи хмуря,
Из ветерка
Преображаясь
В б\рю"
/976
ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ОБ УВЕНЬКАЕ,
воспитаннике азиатской школы толмачей
в городе Омске
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Поручик отставной Петров с учениками был суров,
Не уставал напоминать
— Политику извольте знать! —
Вот и сейчас вошел он в класс
— Испытывать я буду вас Я говорил вам много раз —
Владыки сопредельных стран давно покорствуют России
Так вспомним же кокандский хан нам отправлял дары
какие
В тысяча восемьсот тридцать первом году'
Ну-ну! Скорей ответа жду'
Ты отвечай, Hyp Мухамед1
Молчишь' Не можешь дать ответ
Не помнишь' Спросим Увенькая
Ответствуй
У венька и встает и тотчас же ответ дает
— Даров тех опись есть такая
сто локтей парчи, джюнгарской свиток чесучи,
Джелалабадские шелка, песку златого два мешка,
Монголы, взятые в полон, и элефантус, сиречь — слон
— Ты прав1 Ведом был белый слон Скажи — дошел
докуда он'
— Не доходя и до Тобольска, сдох элефант на Иртыше
Слону студено было, скользко идти по первой пороше
— Ты прав! Здесь нет слонам дорог
Садись За твой ответ пятерка
А кто не выучил урок, тому сегодня будет порка1 —
Истории учитель строг
Полковник Шварц, угрюм с лица, имел отзывчивое сердце
Для мальчугана-иноверца полковник заменил отца
За стол садилися один простой обед делить по братски —
Раб молодой и господин Текла их жизнь по-холостяцки
Спросил полковник
— Hv. дружок, какой сегодня был урок'
Чем\ учили нынче вас'—
И начал Увенькай рассказ
Воскликнул Шварц
— Петров дурак1 Он учит вовсе вас не так,—
Таит он, что кокандский хан в вышеозначенном году
Затеял дерзостный обман, себе, конечно, на беду
Глаза, мол, русским отведу, слона, мол, русским
приведу1
России в подданство просясь, сказав
покорствовать
желаем
Переговоры вел с Китаем о том же самом хищный князь
Вот и послал послов-пройдох Но их назад мы завернули
Не от мороза, а от пули индийский слон в степи подох'
Теперь ты понял, милый друг'
Учиться кончишь ты когда,—
Пошлем тебя туда, на юг, во туркестански города
Разведывать ты будешь там, ходить за ханом по пятам
Его повадки изучи Тебя готовим в толмачи
Но, если в дебрях той страны годок побудешь ты не зря
Тебе и большие чины мы исхлопочем у царя1 —
Шварц, речь закончивши, зевнул, лег на куше.тку и заснул
Раб потихоньку встал, идет из горницы на огород
В траву он ляжет на обрыв и будет отдыхать, дыша
Прохладным ветром Иртыша И книжку вынет, и, раскрыв
Займется чтеньем не спеша
Та книга очень хороша1
екрасна книжка'
вк-то раз в воскресный день, после обедни,
ел Увенькай в полдневный час из крепости в аул соседний,
Где жил приятель Садвокас
|*Ц1ел и мечтал, что Садвокаска нацедит четверть кумыса
РВДРУ ВИДИТ: некая коляска стоит в степи без колеса
('Пошел обратно с кумысом толмач дорогою прибрежной
И видит, что ямщик небрежный все возится над колесом
Нот два солдата трубки курят Сверкают острия штыков
It Седок поодаль брови хмурит и книжкой гонит мотыльков
— Скажи, джалдас, он кто таков' Из ссыльных,
что ли, поляков' —
К Спросил толмач у ямщика,
был ответ его таков
— Сей барин не из поляков, из русских он бунтовщиков
ГО, должно быть, года три не выпускали из оков
Fft Ялуторовск из Бухтармы на поселенье из тюрьмы
ГВгО везем в коляске мы С ним осторожней говори'
пугалися цари, страшилися государи1
Чтоб свергнули государя,
ей барин подстрекал солдат
ырнадцатого декабря
Цаенадцать лет тому назад
он каков Иди-ка, брат' Сюда приблизился ты зря
р*Пошел толмач Вдруг слышит крик То окликает бунтовщик
— Эй, друг киргиз, остановись' Продай, пожалуйста,
кумыс' —
Подходит Увенькай, дает бутылку путнику
И барин
Из горлышка прежадно пьет Он говорит
— Спасибо, парень' То не кумыс, а чистый мед' —
А книжку сунул он поя мышку, не закрывая. В эту книжк\
Глядит толмач. Там есть портрет.
Изображает он парнишку пятнадцати, не больше, лет
Он, щеку подперев рукой, сидит, парнишка толстогубый,
Курчавый парень, белозубый... Узнать бы, кто это такой5
— Напился! Больше не хочу!— промолвил путник
толмачу —
От жажды гибнул я. Ты спас. Возьми двугривенный,
джалдас1 —
Толмач ответил:
— Полдень жарок, песок в степи кругом горяч
Пусть будет, что тебе в подарок я дал кумыс1
— Я не богач!
Воскликнул путник.—
Но с лихвою
Я твой подарок отдарю! —
И трубку с львиной головою он протянул.
— Я не курю!
— Так что же дать знакомства ради? Ну, вот —
серебряная брошь.—
Но Увенькай, на книжку глядя, молчал и думал:
Сам поймешь!
Так получил он эту книжку в обмен на чашку кумыса,
И все узнал он про парнишку, чьи так курчавы волоса.
Воскликнул пылко бунтовщик:
— Мой друг, хочу тебя обнять
За то, что ты любитель книг!—
Смеялись конвоиры.
Гнать
Им мальчугана было лень,—
Был зноен, душен этот день,
Смерчи клубились на дорогах. .
В ауле, на своих порогах,
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
: -О бранных, гибельных тревогах...
Но что это? Шуршат шелка. И чья-то нежная рука,
Легка, душиста, горяча, вдруг промелькнула у плеча.
Кто обнимает толмача'
Кто говорит:
— Бонжур, мой друг! Ах, как забавен твой испуг!
Как ты краснеешь, ай-ай-ай! Что ты читаешь, Увенькай'—
Молчит толмач. А к книге тянется девическая рука,
Алеет нежная щека за кружевом воротника...
Архиерейская племянница, как ты стройна и высока!
Девица спрашивает ласково:
— О, Увенькай! Давно ль ты глух'
Я вижу —
Пленника кавказского
Читаешь ты. Прочти же вслух!
Я знаю:
...на своих порогах, черкесы праздные сидят
О чем черкесы говорят'
Ну-ну! Читай мне все подряд, о чем черкесы говорят
Но обожди .. Последний лист в сей книжице почти что чист,
Здесь окончание стишка.. —
Метнулась девичья рука, и нет последнего л.истка.
У, ит бала, собачья дочь, листок ты рвешь
из книги прочь'
Зачем листы ты рвешь из книг?
—
Хотел толмач промолвить вслух,
Но стал горяч, шершав и сух неповоротливый язык,
От злобы захватило дух.
А дева прячет за корсаж посеребренный карандаш.
— Вот письмецо1 Не мни, не мажь
Полковнику его отдашь!
Чертополох прильнул к полыни, лопух обнялся с беленой.
Бушует зелень на вершине стены старинной крепостной
Бушует зелень. Ветер жарок. Он южный, он жужжит и жжет.
Врывается под своды арок старинных крепостных ворот.
Его гуденье, шелестенье заполнило ночную мглу.
Шумя, колышутся растенья на старом крепостном валу
Такие ночи лишь в июле случаются в краю степном
Казак стоит на карауле на бастионе крепостном,
И вдруг он слышит кто то дышит, вот вздох и снова
тихий вздох
— Эй, кто там ходит, кто там бродит, гнет на валу
чертополох'—
Казак вскричал
— Ау, ребята1 То не сержантова ль коза' Лови ее'
Пошла куда то'—
Молчи, казак' Протри глаза'
Не выйдешь ты из под аресту, а то и выдерут лозой,—
Как смел полковничью невесту назвать сержантовой козой'
На бруствере сух хруст песка тропиночка узка
И слышится издалека, как плещется река
Раздался голос
— Не споткнитесь Поберегите глаз Здесь карагач
— Не беспокойтесь Была я здесь не раз
— Любовь моя вы не боитесь гулять здесь в поздний
час'
— Я не боюсь мой храбрый витязь Надеюсь я на вас'
— Любовь моя, вы знаете — в степях опять мятеж'
— Ах, вечно у кочевников мечты одни и те ж'
— Верны нам ханы Но на ханов чернь ополчается
везде
Бунтовщик Исатай Тайманов восстал в Букеевской орде
А также Утемисов некий творит преподлые дела
Молва об этом человеке по всем аулам проплыла
— Они ж далеко'
— За Уралом Но и у нас найдешь таких
Из Каратау мне доносят о подлых шайках воровских
Там есть в горах один мятежник Воззвал
Страшитесь
я приду'
Веду я бедных на богатых, я счеты с крепостью сведч
Мятежник сей наказан будет, в большую попадет беду —
В тысяча восемьсот тридцать шестом году
Не может быть нападенья на Омскую крепость1
— Ведь это ж наглость и нелепость'— в ответ навеста
говорит —
Коль сунется мятежник в крепость, ему жестоко нагорит'
Где ж он теперь, кайсак мятежный'
— Близ укрепленья Каралы'
Но вы не бойтесь, друг мой нежный, ему куются кандалы
Для супротивного'кайсака уже куются кандалы
Я сам их кузнецам заказывал, они крепки и тяжелы'
Тут южный ветер из пустынь дохнул, пахуч, горяч
Шарахнулись ковыль, полынь, и дрогнул карагач
И девушки раздался вздох,— вдруг вспомнила она,
Что цепок здесь чертополох, дурманит белена
— Сколь сладко пахнет здесь травой' Лопух — v тот
расцвел' —
На бастионе часовой глаза во тьму отвел
Блуди, коза, блуди, коза, смущай народ честной,
Близка военная гроза над крепостной стеной'
Близка гроза иль далека — тоска у казака
На бруствере уже замолк тяжелый хруст песка
Замолк песка тяжелый хруст, и бруствер как бы пуст
И лишь чертополоха куст дрожит в горячей мгле
Папахи мех курчав и густ Уста коснулись уст
Скрипит трава трещат стебли прижатые к земле
Устроил бал полковник нынче Гостей ведет в парадный зал
Мечи изогнутые клынчи, кольчуги, шлемы показал
— Коллекция моя прекрасна, живу я в Омске
не напрасно —
Люблю я Азию ужасно, ее мне будущее ясно'
Эй, Увенькай, подай бокал1
Созвездия сияют свеч в высоких медных канделябрах
Полковник произносит речь
— Друзья, подымем тост за храбрых,
Что супротив бунтовщиков в немирные уходят степи
Бунтарь закован будет в цепи1 Здесь не Коканд, здесь
не Кашгар'
Пошлем две сотни казаков,— тяжелый нанесем удар
Эй, Увенькай, сними со свеч нагар1 —
Исполнил приказанье раб и возвращается на место
Глядит — наряднее всех баб сидит хозяйская невеста
Звать на казахском языке таких красавиц
Айналаин
—
Браслет сверкает на руке, румянец пышет на щеке
А сколько ласки в голоске1
Красива Молодец хозяин'
— Эй, Увенькай, подай вина для госпожи' —
И пьет она,
И молвит важно, как хозяйка
— Спасибо, милый Увенькайка'
Ты жив, кавказский пленник наш' Ты будешь мне
любимый паж1
Полковник, раб ваш — милый парень, вид расторопный
у него
Но не пойму я одного — он куплен или кем подарен'
— О, это дело было так,— сказал полковник —
Есть у Тары
Екатерининский маяк Там торг
Киргизы и татары,
Калмыки и джюнгарцы даже порой съезжаются туда
Там производится всегда рабов свободная продажа
Мальца купил я у монгола за три с полтиной серебром,
Крестил мальчишку, отдал в школу — пусть вспомнит он
меня добром
И, знаете, к нему не строг В жестокости не вижу прока
Случается, что дам щелчок когда не выучит урока.
Но обижать — ПОМИЛУЙ бог'
Нет' Он оплачен серебром, ему забот нет ни о чем,
Пусть вспомнит он меня добром, он будет бойким толмачом
Он уже и теперь не только по-русски,
Но и по арабски и по-китайски хорошо читает и пишет
Всю Увенькай беседу слышит Стоит потупившись,
не дышит
Все знает Увенькай, все помнит родной аул войну,
разгром,
Монгольский плен и путь на рынок, маяк, стоящий за бугром,
Приезд полковника Полковник платил казенным серебром.
Раб знает, для чего он куплен и отдан в школу толмачей
Чтоб, с виду будучи не русским, знать тайн" всех чужих
речей
Он знает выучат законам, да и пошлют потом шпионом
Разведывать в кокандском царстве, где не смолкает звон
мечей,
Где не смолкает свист камчей, где камень гор еще ничей
Там убивают толмачей А ведь в Коканд пошлют, ей ей'
Затем и обучают смеяться, хитрить, кланяться
— Он сколько лет у вас останется'
— Покуда в школе толмачей —
Заулыбалась, вся румянится архиерейская племянница
К полковнику прижалась Тянется шлейф ее платья
И они уходят в глубину зала где тускло млеют созвездия
свечей
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
\
По воле юной новобрачном преобразился дом невзрачный
Фарфор в столовой, бархат в спальной,
Блестит в гостиной пол зеркальный
Преображенная квартира дпя Увенькая не мила
Она до свадебного пира куда уютнее быта
Былой уют, о, где ты где ты'
Табак, бутылки, пистолеты
Валялись в куче под столом...
Так, размышляя о былом,
Толмач сидит один на кухне.
Он грустен. Холода пришли.
Вся крепость в ледяной пыли, снега дорогу замели.
Эх, гасни, печь, свеча, потухни,
Казенный дом, рассыпься, рухни,
Исчезни, Омск, с лица земли!
—
Так он колдует про себя.
Вдруг сзади подошла хозяйка:
•— Давно хочу спросить тебя,
О чем грустишь ты, Увенькайка'—
Он вздрогнул.
Юной госпоже без размышленья дал ответ он,
Как будто он давно уже хотел ей рассказать об этом:
— Ой, Айналаин! Тяжко мне. Грущу я по родной стране.
Когда на степь в окно взгляну, в родную хочется страну.
О, в ту страну, что я по праву
Считаю родиной. На славу Сары Ишик Отрау,
Страна
Тулуп-носить-кончай
.
Прекрасный, дальний, теплый край!
Когда-то я вернусь туда'!—
Сказала Айналаин:
- Да'
Ах, бедненький! Ты — омский пленник'
Поди и принеси сюда
Березовый мне тотчас веник.
Ну, живо, знатный иностранец! Кому хозяйка говорит! —
Разгневалась она. Румянец багровый на щеках горит.
Схватила веник. И, спеша, за листиком сдирает листик.
— Вот розга будет хороша! Вот это будет добрый
хлыстик!
Ты захотел в родимый край' Тебе, наш пленник, с нами
скучно'—
И был наказан Увенькай полковницей собственноручно.
Из Петербурга к Омску возок казенный
Летит в сопровожденье охраны конной.
Трубит над степью ветер неумолчный.
Метет он снег по степи, сухой и колкий.
В оврагах завывают степные волки.
И съежился в кибитке чиновник желчный.
Весь тонет в шубе волчьей, до треуголки.
А позади кибитки драгунов трое.
Они перекликаются между собою:
— А ну, успеть бы, братцы,
До крепости добраться!
К двадцатому бы марта.
— Уж надо постараться.
— Поспеть бы хоть к апрелю!
— Успеем раньше, братцы,
До крепости домчаться!
Ведь мчимся, аж взопрели! —
Беседуют драгуны:
— Везем предмет чугунный,
Тяжелый очень.
Он в ящик заколочен.
— Вот бы узнать, что это такое! —
Им не дает покоя знать, что это такое,—
Пули, бомбы, таможенные пломбы?
Черт его знает, что это такое!
И вот на остановке, распив бутыль перцовки, драгуны
стали прытки.
Идут к кибитке:
— Что это такое мы везем в подводе
В Омск из Петербурга, ваше благородье'—
Слышно из кибитки:
— Всего тут есть в избытке —
Кнуты, колодки, орудия для пытки, свинец лить в глотки.
Бунтовщикам проклятым, киргизцам злобным
Да болтунам-солдатам, тебе подобным'
— Тебя сегодня в школу не отпускаю,— полковница
сказала Увенькаю —
Мне на базар сходить сегодня нужно, боюсь, что завтра
будет и вовсе вьюжно
Пойдешь и ты со мной нести покупку
Возьми корзинку и подай мне шубку
Трубит восточный ветер, метель пророча
Он мучит, жжет и колет, летя навстречу
Из труб нисходят дымы обратно в печи
Еще жесточе
Вьюга б\дет к ночи
Она исщиплет веки, залепит очи
Так злы зимы восточной последние потуги
Н" что же' В час урочный взвивайтесь, вьюги'
Метет буран, но торг идет горячий на площади
Шумит базар казачий
В рядах мясном, молочном, рыбном, птичном
Идет хозяйка с видом безразличным
И в лавочках свечных, мучных и хлебных
Не слушает она речей хвалебных,
Что произносят на степных наречьях
Торговцы в шубах козьих и овечьих
И в малахаях песьих, лисьих, волчьих
Полковница везде проходит молча
Какое ей дело до всякой базарной сволочи1
Тут Увенькай увидел Садвокаса
Привез дружок продать сыры и мясо
Сказал он тихо
— Увенькай, здорово'
Сырым Батыр в степи явился снова
В орде Букея позади Урала
На хан Джангира вольница восстала' —
Но говорить им удалось немного,—
Полковница на них взглянула строго
Во взоре том угроза и острастка
Сказал толмач
— Прощай, о Садвокаска1 —
А Садвокас
— Прощай, о Увенькайка'
Как вижу я — строга твоя хозяйка'—
И скрылся Садвокас среди кайсаков
Он затерялся, с ними одинаков
Домой идут
Сеть кружев вьюжных
Опутала редут
Со стен наружных
Свисают на форштадт гирлянды снеговые
Но что это кричат на вышках часовые'
— Гей' Тройки степью мчат'
— Наверно, из России'
Полковник, отобедав молча,
Встает
— Я снова должен в полк'—
Откинул кучер полость волчью
Бич свистнул Скрип полозьев смолк
В проулочке
— О, боже, боже1 —
Полковница вздыхает — Ах'
Так каждый день одно и то же —
В окно взглянула Ну, и что же'
Да то же самое'
17 Л М"1ртынов
В снегах
Вся крепость тонет.
Ветер гонит
На бастионы снежный прах.
Полковник скрылся в зданье штаба.
Домой вернется он не скоро.
По карте крупного масштаба
Он реки, горы и озера
Страны киргизской изучает.
Он в штабе. А жена скучает!
Ничто его домой не манит.
Полковник занят, очень занят!
О, неужели выстрел грянет на бастионе крепостном'
Когда ж, когда ж покой настанет
В стране киргизской, в краю степном'
Когда' Об этом мы не знаем. Все лживы. Никому не верь.
И вот беседу с Увенькаем ведет хозяйка через дверь:
— Эй, Увенькай!
— Я слышу вас.
— О чем беседовал в тот раз
Ты на базаре целый час с киргизом' Кто он'
— Садвокас.
— Мне наплевать, что Садвокас. О чем беседа шла
у вас'
Ты бормотал:
Сырым-Батыр
.
— Нет, я спросил:
Что стоит сыр'
Сыры он продавал
овечьи.
— Не головы ли человечьи'
— Нет, госпожа. Овечий сыр!
Я говорил:
Твой сыр хорош!
— Ложь!
Я не верю! Все ты врешь. Беседа не о том была!—
О, подлый раб! Он полон зла.
Он, верно, рад, что Карала на крепость Омскую восстала!
В степях, где мрак, в степях, где мгла,
Свистит аркан, гудит стрела —
Его сородичей дела!
У, подлый раб! Его б драла весь день, раздевши догола!
Всю ночь бы провела без сна, его драла бы докрасна.
Всего бы плетью исхлестала!
Полковница с кровати встала
И медленно выходит в зал.
Там, на стене, среди забрал.
Кольчуг, шеломов и щитов
Висит коллекция кнутов, камчей, бичей, плетей, хлыстов.
Есть у полковника хлысты — одни толсты, другие гибки.
О, подлый раб, узнаешь ты, как строить за дверьми улыбки!
Вот что-то ощупью взяла и медленно к дверям пошла.
Был смутен, беспокоен взор.
Но до порога не дошла —
В окошке всколыхнулась мгла,
И дрогнул ледяной узор на изморози стекла.
То грянули колокола. К вечерней службе звал собор.
5,
Гудят, гудят колокола!
Пустынна улица была.
Спала. Но вот из-за углов вдруг появляются солдаты.
Хруст снега. Гром колоколов, как орудийные раскаты.
Идут саперы, и стрелки,
И пушкари, и казаки.
Идут толпой, идут не в ногу, спешат, бегут через дорогу,
И тени их, мелькнув в окне, скользнув по каменной стене,
Напоминают о войне.
Тогда, почувствовав тревогу,
Кричит хозяйка:
— Увенькай!
Скорее шубу мне подай:
Пойду и я молиться богу!
17*
Она готова в путь Но вдруг во все окошки слышен стук.
— Хозяйка дома, казачок' —
Влетают девы на порог
И, не снимая шубок даже, лишь распахнув их на груди.
Бегут к полковнице:
— Куда же идти ты хочешь3 Погоди!
Из Петербурга весть пришла!..—
...Вотще звонят колокола.
Великопостные напевы вотще в соборе тянет хор
Теперь уж не поспеть в собор...
Взволнованно щебечут девы:
— Он был курчавый, как арап!
— Он был ревнив. Поэты пылки!
— Его убить давно пора б'
— Он яд развел в своей чернилке!
— На грех вернулся он из ссылки!
— Он неискусный был стрелок!
— Ну, вот! Палил он даже сидя!
— Ах, как ужасно!
— Некролог прочтете в
Русском инвалиде
.
И долго девы лепетали про Николя, про Натали.
Но наконец они ушли И стало пусто в темном зале.
И снова вьюжный вечер длится. Одна полковница томится
Столица1 Шумная столица!
В кавалергарда на балу
Эрот пустил свою стрелу.
Ну что ж! Дуэль! Извольте биться,
Коль захотелось вам влюбиться.
А здесь' От мужа не добиться,
Чтоб приласкал. Здесь счастье снится.
Что делать' Плакаться, молиться,
Рычать, как лютая волчица'
В опочивальне на полу на волчью шкуру опуститься
И в мех коленями зарыться и лбом о волчий череп биться
Перед иконами в углу'
Какая жалкая судьба'
Зовет полковница раба:
— Эй, Увенькайка! На дуэли, ты слышал, Пушкин
твой убит'
Предерзок этот был пиит. Его остроты надоели! —
Раб Увенькай в дверях стоит
— Ты слышал — Пушкин твой убит'
Да. Он убит. А ты, калбит, сегодня мною будешь бит
Рассказывай, о чем ты шептался на казачьем базаре
со своим Садвокаской'!
Он, окровавлен, бос и наг, был выброшен на солончак
Соль проникала в поры, жглась Все тело облепила грязь
А ноги связывал аркан.
Так присудил кокандский хан —
Чтоб был мучительно казнен с поличным пойманный шпион.
Кончалась служба толмача.
Он задыхался. Саранча вокруг носилась, стрекоча
и крылышками щекоча
Ему лицо. Томился он.
И вдруг он понял — это сон,
Бред, вздор, предутренний кошмар.
Здесь не Коканд, здесь не Кашгар —
Он в Омске.
Свешиваясь с печи,
Томит иссеченные плечи овечья шуба горяча.
И тараканы, шебарча, бегут от первого луча,
Проникшего через оконце
Неяркое, но все же солнце
В окошко светит, трепеща.
В халате и без шаровар из спальни вышел злой хозяин.
Он в ссоре, видно, с Айналаин.
— Эй, Увенькай, ставь самовар' —
Раб выскочил из-под овчин Раб быстро наколол лучин
Проворен раб. Всему учен.
Вот самоварчик вскипячен.
— Извольте пить, пока горяч
— Подай-ка, кстати, сухарей.
Все выполнено.
Из дверей толмач выходит поскорей.
Толмач выходит поскорей, по снежной улице идет.
Вдруг видит: у штабных ворот толпа веселых писарей.
Они тяжелый ящик через ворота тащат,
А сзади в шубе волчьей чиновник злой и желчный
Бежит, крича тревожно:
— Эй! Легче! Осторожно!
На снег углом не опускай! —
...Промолвил тихо Увенькай:
— Что тащите вы, писаря'
— Подарок от государя.
— Какой?
— А видишь ли, убит
Один столичный житель.
Пиит, что всюду знаменит,
Прекрасный сочинитель.
И некого печатать там,
И потому отправлен к нам
Печатный новенький станок!
— Понятно ли тебе, сынок'—
Хитро злословят писаря, между собою говоря:
— Ах, как я рад! Доволен ты5
— Уж отдохну теперь я!
— Гусиные до темноты
Скрипеть не будут перья,—
Циркуляры, формуляры, постановленья, уведомленья,
приказы, указы —
Все на станке теперь будем печатать!
Полковник допивает чай.
— Чего ты хочешь. Увенькай! Скажи скорее. Я спешу!
— Я вас о милости прошу.
— Какую милость просишь ты'
— Хочу я изучить шрифты.
Я с русской грамотой знаком, с арабской грамотой
знаком, с китайской грамотой знаком.
Хочу работать за станком.
Печатанье мне любо книг.
— Добро придумал, баловник!
Что ж! После школы каждый день в печатню будешь ты
ходить.
Учись, когда тебе не лень. Я разрешаю. Так и быть!
Позови ко мне правителя канцелярии —
Я отдам распоряжение, чтоб не забыть!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
— Работы много, друг, у нас,— сказал правитель'
канцелярский.—
Перепечатай сотню раз правительственный указ,
Да пожирней, указ-то царский!
И губернаторский приказ. Вон тот:
Бий-Чоп с ордой дикарской в степи ворует атбасарскои...
— Так точно. Слушаю я вас! —
Чиновник, кашляя, ворча, все ходит возле толмача.
— Ты молод. Потрудись и ночью.
А я устал. Вздремнуть не прочь я.—
И вот ушел.
Чадит свеча, и мышь, за шкапом шебарча,
Грызет бумаги грязной клочья.
Тоска. Работа без конца. Но пальцы гибки, руки ловки.
Хватают цепко за головки тяжелых литер из свинца.
Текгт, подписи и заголовки
Итак
Мы, милостию божьей" Приступим к делу
Дальше как'
Вот, на мыслёте непохожий, попался в руки легкий знак
Рцы Рцы и надо' Эти строки с рцы начаты Звучали так
Редел на небе мрак глубокой
Ну да1 Редел на небе мрак
О Пушкин1 Ночь еще темна Еще темна над степью ночь
Есть баба в крепости одна Полковница, собачья дочь
Из книги вырвала она последний лист, сказала — *чист
'
Пусть ночь я проведу без сна — восстановлю я этот лист'
Я не забыл прекрасных строк Звенят подобно серебру
Я отпечатаю листок и в книгу вклею поутру
Толмач трудился три часа, на окна и на дверь не глядя
Светало Искрилась роса
Птиц зазвучали голоса
Чиновник хитрый, как лиса, тут к толмачу подкрался
сзади
И вдруг схватил за волоса
— А ну ка, дай мне, Увенькай
Что отпечатал за ночь Ну-ка1
Быстрее оттиск мне подай'
Э' Что такое' Вот так штука1
Я занемог, я спать прилег.
Тебе доверился я сдуру,
А ты печатаешь стишок
Ты предъявлял его в цензуру"
Ну, раб, с тебя мы спустим шкуру1
Зловеще звякнул ключ в замке
Крича, бежит чиновник в город
И мыслит Увенькай в тоске
Теперь жестоко буду порот
Ах, жизнь моя на волоске'
Но, впрочем, нет, не буду порот
Толмач рубаху быстро снял,
Перетянул бечевкой ворот, и рукава перевязал
Он тонким крепким ремешком
— Рубашка1 Сделайся мешком1
Все литеры возьму себе
В мешок скачите
а
и
б
,
В, г, д, е, ж, з, и, к —
Ложитесь все на дно мешка'
Фита, и ижица, и
я
,
И твердый знак, и мягкий знак
Вся типография моя1
Давно бы надо сделать так
Так надо сделать бы давно' —
И бросил он мешок в окно
Весь день полковника жена
Пытала
— Где же Увенькай'
Твоя вина, твоя вина
Мальчишку ты не распускай'
Наказан будет Увенькай, коль скоро он придет назад
В свечной завод его отдай — пускай узнает что за ад'
Еще чернильный есть завод, свечному тоже он под стать
Пусть поработает там год Мальчишку надо наказать'
Вот шубный есть еще завод,
А также фабрика сукна
Пусть поработает там год'
— Довольно' Не учи, жена'
Сам знаю —
Сумерки Луна
Полковник смотрит из окна
На Омск За гарнизонным садом,
Где берег выгнулся речной
Гнилым, горячим дышат смрадом
Заводы — шубный и свечной
На юг, через солончаки, по направленью к Каратау
Идут сибирские стрелки драгуны скачут, казаки
С кайсаками чинить расправу
Сверкают пики и штыки
Все глубже в степь идут полки
Видна из-за реки Сары вершина голубой горы,
А дальше — розовые горы
И офицеру офицер кричит
— В горах среди пещер
Барантачи таятся, воры'
На берегу реки Сары,
Вблизи понтонных переправ
Среди степных колючих трав,
Сегодня ставятся шатры
И ходит около шатров
Подтянутый, как на параде,
Поручик отставной Петров — историограф при отряде
— Скажите, прав я иль не прав'— спросил Петрова
юный лекарь
— А' Что такое, друг аптекарь' Что вам угодно,
костоправ'
— Хочу спросить я — от Сары верст десять есть
до той горы'
Она насколько далека' —
Петров ответил свысока
— Верст десять есть наверняка,
Коль ехать а пешком идти —
Так верст сто двадцать есть пути'—
Добавил он, захохотав
— Бунтовщиков в горах застав, суд учиним мы
по уставу —
Одних кнутами исхлестав, других на дыбу, чтоб с\ставы
Хрустели б' Верно, костопрэв'
Ведь вы потом любой сустав обратно вправите на слав\' —
Ответил робко костоправ
— Нетрудно вывихнуть сустав
Нельзя на это делать ставку
От просвещения отстав,
Недаром вышли вы в отставку'
— Как так'
— А так
Не палачей
Иль, говоря грубее, катов,
А нужно в степи толмачей
Да просвещенных дипломатов
Понятен смысл моих речей " Владычить нужно розгу
спрятав'
— Э, лекарь' Все чудишь ты, брат
Вознесся ввысь1 Взыграл на лире'
Пойдем ка лучше к штаб-квартире
Там можно выпить, говорят
— Вы ж пили, господин Петров
— Хоч\ еще' —
И меж шатров
Они идут А ковыли кругом трепещут \ дороги
И лекарь снова
— Степь в тревоге'
А нынче к бунту привели
Весьма тяжелые налоги
— Нет лекарь' Порете вы чушь Не приобыкли вы
к востоку
— Помилуйте Не палачу ж творить политику высоку1
Не государственный вы муж И пьяны вы, Петров
к том\ ж'
— Что, милостивый государь' Свободомыслие
вы бросьте1
— Идите прочь'
— А ну, ударь! Тебе я поломаю кости!
— Ого! Отведаешь ты трости!
— Под глаз получишь ты фонарь!
Звенят кузнечики в траве. Белеют лагеря шатры.
А у Петрова в голове гуляют винные пары.
— О! У меня прекрасный слух и голова есть на плечах.
Учуял я мятежный дух в безумных лекарских речах!
Успел наш лекарь прошлый год в Ялуторовске побывать.
Не зря Апостол там живет, Апостол учит бунтовать
Якушкин там, и Пущин там. Злодеи это!
Целы дни
За Муравьевым по пятам разгуливают они.
Там весь мятежничий совет, еще крамола там жива!
Ентальцев пушечный лафет в завозне прячет за дрова.
Я знаю, лекарь, ты злодей. Ты нахватался там идей!
Я донесу, уведомлю!— кричит поручик во хмелю.
С гор, как из каменной печи, дохнули ветры горячи.
А на степи озера блещут.
И в душном воздухе трепещут
Солоноватые лучи.
С солончаков идут смерчи.
— Забудь про лекаря, дружок! —
Сказал Петрову есаул.—
Вернемся в Омск на долгий срок,
Его возьмут под караул.
Ну, а пока что развлеченье'
Устроить я тебе хочу —
Артиллерийское ученье.
Пальбу из пушек по смерчу!
Раздался первой пушки гром,
И смерч, пронизанный ядром,
Горячую обрушил пыль
В трепещущий степной ковыль.
И выстрел делают второй.
Поплыла над рекой Сарой
Пыжей воспламененных гарь
— Пошто ж промазал ты, пушкарь!
Смерч убегает невредим,
Пороховой клубится дым
— А ну-ка, раз еще ударь1
Они палят. А с дальних гор, от смеха прикусив губу,
Лихой джигит глядит в упор на пушечную стрельбу
через подзорную трубу.
Приобретенная в Китае труба имеет золотая
драконовидную резьбу.
С гор, как из каменной печи, дохнули ветры горячи
А на степи озера блещут.
И в душном воздухе трепещут
Солоноватые лучи.
Скачи, беглец, на юг скачи!
В степях рождаются смерчи.
Вихрь налетит — темно в глазах.
Скачи сквозь вихрь, скачи, казах!
Приедешь ты в мятежный стан
На склоны гор в гнездо туманов.
— Эй! Уметис, эй, друг Тайман,
Где вьР Мятежных много станов...
— А ты откуда, мальчуган'
— Моя поклажа тяжела:
В мешке трепещут у седла
Шесть тысяч из свинца литых
Тяжелых букв. Тут весь алфавит'
Теперь полковник не расставит
Ни точек, ни запятых1
Постановленье и приказ,
Уведомленье и указ
Они не наберут сейчас
Все буквы здесь У нас1 У нас1
— Ого'
Вот это — баранта'
Их канцелярия пуста
Бездействует станок печатный
А эти буквы из свинца
Взамен курьера и гонца
Мы скоро пустим в путь обратный1
Из букв рождаются слова.
Из слов рождается молва
Но что молва'
В Баян Ауле оружье нужно, а не речь
Мы эти буквы бросим в печь,
И буквы превратятся в пули
Стоит в горах Баян-Аул
Оттуда слышен смутный гул — мятежники шумят в ауле
— Переливайте буквы в пули1 Переливайте буквы
в пули'
— Где гость-толмач3
— Толмач уснул
— Ты отдохнул ли, Увенькай'
— Я отдохнул
— Тогда вставай'
Мы просим, с нами побеседуй, о городе Омбы поведай
Что нового там есть, в Омбы'
Казахские там есть рабы в крепости на Оми'
Их много ль'
Торговать людьми,
Мы слышали, давным-давно правительством запрещено
Но ведь торгуют все равно'
— Скажи, почем в Омбы сукно' Там можно ли купить
сукна'
— Мы не бывали там давно
Война'
Война' -
Наточены клинки, и приготовлены арканы
Из юрт выходят старики — седобородые бояны
Поют И песнь у них одна
Война
День зноен был Ночь — холодна
Так водится в краю степном
Над скалами встает луна
Былое показалось сном
Виденье — крепость у реки, и типография, и школа
Хозяйка, что кнутом порола, и книги рваные листки
Но нет' Не побороть тоски
Увы' Не побороть тоски, не залечить сердечной раны
Ну, погодите, старики, седобородые бояны'
Недаром в школе толмачей учился Увенькай три года,
Недаром он не спал ночей
Постиг искусство перевода
Был раб Теперь пришла свобода'
О русский' Я тебя люблю Ты слышишь, о тебе скорблю'
Я, упиваясь гордой речью, ее созвучья уловлю
И на восточные наречья переведу все, что люблю
Я песнь твою переведу,
В большую, в малую орду с твоими песнями пойду
Идет война Но с кем она'
Тот, кто свободу, вольность славил,—
Тот не сказал нам о войне.
Кузнец воинственный в огне
Свинцовый тяжкий шрифт расплавил.
Постановленье и приказ они не наберут сейчас.
Все буквы здесь. Они у нас!
Бездействует станок печатный.
Все эти буквы из свинца мы скоро пустим в путь
обратный!
А песни вольного певца — из серебра, не из свинца...
В ущельях рокот барабана. Зловещий блеск ружейных дул.
Но песни вольного бояна услышишь ты, Баян-Аул!
1935—1936
ТОБОЛЬСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ
Соймонов тосковал с утра,— во сне увидел он Петра
Царь дал понюхать табаку, но усмехнулся, говоря'
— Просыплешь, рваная ноздря' —
Сон вызвал острую тоску.
Март.
Отступили холода.
Но вьюги вьют.
До самых крыш в сугробах тонут города —
Тобольск, Ялуторовск, Тавда.
А через месяц, поглядишь, пойдет и вешняя вода.
...Соймонов едет на Иртыш, дабы измерить толщу льда
— Потопит нынче, говоришь'— кричит он кучеру.
А тот:
— Уж обязательно зальет! Отменно неспокойный год1
У прорубей шумит бабье.
Полощу грубое белье из домотканого холста
...Вода иртышская желта,
Как будто мылись в ней калмык.
Монгол, джюнгарец, кашкарлык,
Китаец и каракиргиз,
И все течет к Тобольску вниз
Зрит Азия из прорубей.
18 Л Мартынов
— Нет, не затопит. Не робей!— Соймонов кучеру
шепнул,
Осколок льда легонько пнул, румяной бабе подмигнул:
— Ты, тетка, кланяться оставь!
На лед корзиночку поставь да расскажи: мутна вода' —
А бабы хором:
— Ох, беда!—
Тут вышла женка молода, собою очень хороша,
Да прямо на колени бух посередине Иртыша
Перед Соймоновым на снег,
Как будто ноги кто подсек:
— Спаси девиц и молодух! Старух спаси!
Година злая на Руси!
С полуденных-то линий, знать, орда встает на нас опять.
Беда! Так было и всегда. Идет вода, за ней — орда!
С трудом преодолевши гнев, Соймонов молвит, покраснев:
— Ты! Встань. Какая там орда'
— На пограничны города орда задумала напасть,
Нас взять под басурчанску власть!—
Вскричал Соймонов:
— Враки! Чушь! Кто нашептал тебе' Твой муж'
— Не муж! Матросы на суднах.
— Так о подобных шептунах мне доносите в тот же час,
Не то казнити буду вас!—
Передразнил:
—
Орда
!
Орда
! Нам ли бояться дикарей' —
Но бабы снова:
— Ох, беда! Пускай бы наш архиерей служил молебен
поскорей!
Крут взвоз
—
Орда
! А что — орда' С ордою справимся всегда.
Вот как бы не пришла беда теперь с другого к нам угла
С гнилого не пришла б угла, с норд-веста. Вот что,
господа!—
Метель.
Архиерейский дом чуть виден в сумраке седом.
— К архиерею'
— Нет! Отстань! Зачем к нему в так\ю рань..
— Назад прикажете' Домой'—
Соймонов:
— Вот что, милый мой! Ты поезжай себе домой,
А я назад вернусь пешком. Пройдусь я, братец,
бережком.—
Такой ответ не нов. Знаком.
Бормочет кучер со смешком:
— Он на свидание с дружком поплелся, губернатор
наш.
Придет же в ум такая блажь — *атеял дружбу с мужиком.
Есть дом поблизости реки Над крышей — пестрые коньки.
В том доме, около реки, живут лихие ямщики.
Не разбитные кучера, красавцы с барского двора,
А ямщики!
Совсем простые мужики, природные тоболяки живут
в хоромах " реки.
Тут ям. Тут кони горячи.
Тут конской запахом мочи пропитан ноздреватый снег.
Вот бородатый человек на вилы поднял пласт назьма.
Остановившись у ворот, Соймонов сумрачно зовет:
— Здорово, господин Кузьма!
Заходят вместе на крыльцо. А кто там смотрит из окна'
Довольно милое лицо. Голубоока и нежна.
— Кузьма! Не скажешь, кто она'
— Она' Ильюшкина жена.
— Так что ж он прячет' Сколько раз я, милые, бывал
у вас,
А не видал его жены. Вы показать ее должны.
18*
— Скромна!— ответствует Кузьма.
Соймонов входит в хорома. Вздохнув, садится на скамью
— Ну, ладно' Позови Илью.—
Покой в хороме. Образа.
Великомучениц глаза огромные глядят с икон.
Кругом икон со всех сторон сияние цветных лампад,
А ниже, выстроены в ряд, на полках книжицы стоят
Их много. До четырехсот. Иные взяты в переплет, иные
трепаны весьма.
Те книги приобрел Кузьма
По математике труды, определители руды.. Да многое
найдется тут.
Ночами между книжных груд Кузьма таится, бородат.
Сидит, следит, что пишет брат. Немало трудится Илья.
Необычайная семья. Сыны простого мужичья, а грамотней
иных господ
— Ну, где ж Илья'
— Сейчас придет'
Илья не так могуч, как брат.
Он несколько сутуловат, глаза печальней и темней.
— Илья! Оставь своих коней
Побудь-ка с нами, свет Илья! Готова рукопись твоя'
Хочу я поглядеть, когда была высокая вода.
— Сие узнаем без труда'—
Довольно рукопись толста.
Сто девяносто два листа в ней переписано уже.
Рука, привычная к вожже и к сыромятному кнуту,
историю писала ту
Перо по белому листу вела ямщицкая рука.
Тут начато издалека: есть родословия Ермака
И о прибытье россиян на Ледовитый океан,
И о добыче серебра и золота из горных недр,
Указы царского двора, который на угрозы щедр;
И о восточных есть послах, и о звериных промыслах.
А вот и о разлитье вод
— Вот видишь, тысяча семьсот семнадцатый помечен
год.
Неужто нынче так зальет' —
Соймонов молвит, помолчав:
— Иртыш могуч и величав! Стихию трудно
побеждать..
Из Омска надо ожидать Фрауэндорфа в эту ночь:
Он едет, чтобы нам помочь.
— Фрауэндорфа' Ждете'
— Да. Он скажет, высока ль вода.
Начальник крепости степной — Карл Львович —
человек чудной,
Но все же он сообразит — грозит беда иль не грозит.
Он нам ответит без труда, насколько высока вода там,
на верховиях реки.
...Ну, до свиданья, ямщики! Будь здрав, Кузьма'
Будь здрав, Илья!
Занятна рукопись твоя. Пиши и впредь — вот мой совет! —
Но тут вздохнул Илья в ответ:
— Эх, губернатор, сударь мой'
Позвольте отвезти домой сейчас на собственном коне.
Скажу кой-что наедине
Несутся кони по реке. Чуть виден город вдалеке
К Соймонову оборотясь, заговорил ямщик в тоске.
— Я, генерал, хочу бросать сибирску летопись писать!
— А почему'
— Не говорил я никому, тебе скажу я одному
Пойми, Соймонов-господин. Ты мудр! Ты дожил до седин
Терпел ты лютую беду С тобой я душу отведу!
Премудрый звездочет — монах живет в монастыре у нас
Он о старинных временах рассказывал мне много раз.
Но что монашеский рассказ!
Толкую с духами' Во сне они являются ко мне
Мерещатся мне все, о ком я размышляю
С Ермаком
Беседовал я глаз на глаз, да v с Куч\ мом в тот же час
С обоими теперь знаком'
Являются мне казаки, дьяки, бояре, мужики
Мне все одно — что раб, что князь,—
Мне все толкуют, не таясь.
Чтоб знал их повесть я один — Илюшка, Черепанов сын
Ермак мне говорит
Зерно посеял я'
—
Взошло оно'
—
я отвечаю Ермак\
Честь воздаю я казаку
Да вот по правде говоря, колосьев много гибнет зря
Соймонов хмурится
— К чему иносказанья' Не пойму
О ком ты речь свою ведешь'
— А ты кого из Омска ждешь'
Как с холуями он сойдет в форштадт из крепостных ворот
Весь разбегается народ
— Фрауэндорф'
— Вестимо, да' Злодей назначен был туда
Хранить окраины города, чтоб не тревожила орда
Но задирает и орду — раз по двенадцати в году
Отряды шлет — аулы жжет' Их мужиков в полон берет
Вот он каков'
Тревожит мирную орду, а те — обратно — казаков'
— Да Так недолго до беды
Вот и бабье насчет орды Дошел слушок и до бабья —
Соймонов морщится
— Илья'
А ты подумав говоришь'
Ты под присягой повторишь'
— И повторю' Хоть самому государю
— Да, ты упрям1
Все Черепанов, знаю сам, но за рапорт благодарю'—
Соймонов щупает ноздрю
Слегка болит она
Нет-нет
Да и кольнет Там нерв задет
Когда-то вырвали почти ее палачески клещи
Пришили ловко лекаря,
Но все же знать дает ноздря, хотя не видно и рубца
Домчали кот' до дворца, остановились у крыльца
Тут полость отстегнул ямщик
Соймонов вышел из саней Он говорит еще мрачней
— Илья' Попридержи язык'
Не прекращается метель Ночь надвигается снежна
В соседней горнице постель готовит ямщику жена
— Илья' Бросай-ка ты писать Довольно
Все не описать' —
Молчит
Жена берет свечу Подходит сзади
По плечу погладита И над плечом склонилась
— Пишешь то о чем' А н\ ка брось Давай прочти —
Она неграмотна почти но разум — не откажешь — есть
Все понимает коль прочесть
— Про Федьку повесть варнака
— Про Федьку' Повесть' Варнака' —
Вот здесь жена Стоит, близка
Но только словно издали Илья ответствует
— Внемли
Жил небогатый дворянин Феодор — у него был сын
Подрос Забота у отца латыни обучить юнца А тут как раз
великий Петр всем недорослям вел осмотр Сынок,— ска
зал,— не глуп у вас Пойдет он в навигацкий класс ваш
сын'
Был в Сухаревой башне он в Москве начкам об\чен
i1 флоы стал гардемарин А вскоре ходит в мичманах Уже
и в маленьких чинах отличный был он офицер В Варяжском
море как то раз царя великого он спас, близ финских шхер
И был Соймонову указ по Волге матушке поплыть, Хва
лынско море изучить, на карту берег нанести глубин про
мер произвести И лучше выполнить никто не смог бы пору
ченье то, поплыв на юг
Рек Петр
Ты доброе творишь' Искусен в деле ты мой
друг'
И карты те послал в Париж в дар Академии наук
чтоб знал весь свет — с Каспийских вод летят двуглавые
орлы туда, где Индия встает как марево из жаркой мглы
Когда ж великий Петр помре скорбя о том государе
Соймонов Федор продолжал его труды Теченье вод он изу
чал, полет звезды Своею опытной рукой
Светильник
под
нял он морской, чтоб просвещала моряка сей книги каждая
строка И тот
Светильник
посейчас для мореходов не по
гас, столь он хорош' И моря Белого чертеж Соймонов Федор
сделал тож Изобразил сии моря впервой не кто нибудь
а он И от великого царя достойно был бы награжден Увы'
Великий Петр помре И учинилось при дворе в те годы мно
го воровства и всяческого плутовства
Как поживиться
можно тут'
Является за плутом плут, за вором вор1 И не
стерпел такой позор Соймонов — генерал-майор сената
обер прокурор Сказал
Я есмь еще не стар' Пред вами я
не задрожу Я — генерал, кригс комиссар — вам покажу1
И точно, будучи упрям, он не молчал Ревизии то тут то
там он назначал Манкировать, мол, не люблю и воровст
ва не потерплю
Но не дремала мошкара, что, осмелевши без Петра рос
сийский облепила трон
Соймонова — сказал Бирон —
казнить пора1
Предлог нашли К чужому делу приплели
Соймонов де поносну речь об Анне слыша, не донес'
Be
дут под стражей на допрос Был приговор нещадно сечь
того Соймонова кнутом и ноздри вырвати потом1 И тот кем
славен русский флот, кто спас великого Петра — в Си
бирь на каторгу идет'
Иные дунули ветра Елизавета дщерь Петра, взошла на
трои
Соймонов'— вспомнила — Где он' Сей муж допод
Длинно учен, зело отважен' Как то раз отца мово от смерти
спас1 Найдите1
— отдала приказ
В Сибирь был послан офицер Один острог, другой ост
рог царицын посетил курьер Соймонова найти не смог
Пожалуй, ищете вы зря'
— так офицеру говорят Уж вовсе
собрался назад он ехать в Петербург, но вот в Охотск он
прибыл на завод, где каторжные варнаки, ополоумев от
тоски, в расчесах, в язвах, мерзких столь, что описать
не можно их, в чанах вываривают соль из окаянных вод
морских На кухне каторжной тюрьмы, как будто просушить
пимы, зашел он Садят хлебы в печь бабенки каторжные там
Так офицер заводит речь
— Соймонов не известен вам'
— Как звать'
— А Федор его звать Федор Иванович Моряк
— Нет' Про такого не слыхать Соймонова как будто
нет1— бабенки молвили в ответ
— Ну, до свиданья, коли так Искать, как видно, труд
пустой
Прислушивалась к речи той старушка некая
— Постой' Какой то Федька есть варнак Да вот гляди
кося, в углу там в сенцах, прямо на полу тот, в зипуне
Седой,.в морщинах полунаг, тут поднял голову варнак
— Вы обо мне'
— Как имя'
— Имя не забыл Соймоновым когда то был, но имя от
няли и честь лишили славы и чинов И ныне перед вами
есть несчастный Федор Иванов'
Конец истории таков освобожденный от оков, Соймо
нов — губернатор наш Сполняют флотский экипаж и сухо
путные войска приказы Федьки варнака
С церковных говорят кафедр попишки часто про него,
что злее беса самого он — выходец острожных недр Не
правда' Милостив и щедр Хотя горяч На то моряк К тому
вдобавок и старик. А на Байкале он воздвиг Посольску гавань
и маяк. В Охотске, в каторге где был, морскую школу
он открыл. И знает сибиряк любой: проклятие над Барабой
и вся сибирская страна той Барабой разделена как надвое.
И долог путь, чтоб те трясины обогнуть. Туда Соймонов
поспешил, обследовал он ту страну. Сибири обе слить в
одну — Восточну с Западной — решил. Соединить Сибири
две, приблизить обе их к Москве и верстовые вбить столбы
в грудь Барабы! Дорогу через степь найти, по ней товары
повезти, отправить на Восток войска, коль будет надобность
така. То сделал губернатор наш. Невольно честь ему
воздашь. Но был бы вовсе он герой, коль совладал бы с
мошкарой. Опять воспрянула она. Взять Карла Львова, шалуна...
Иль Киндерман — шалун второй. Кормить сосновою
корой своих задумал он солдат. Премного сделался богат
от экономии такой. Торгует выгодно мукой...
Ночь за окошками снежна.
— Илюша!— говорит жена.— Остановись-ка, помолчи.
Глышь, кто-то ходит у окна.—
Встает ямщик.
Не оглянувшись на жену, идет к окну.
Но в тот же миг жена бросается к печи.
— Хотя бы пожалел детей, ты, грамотей1— кричит
жена.—
Тебя учить еще должна! Ужо дождешься ты плетей!
Елизавета померла. Соймонова плохи дела.
Слова, какие пишешь ты,— на всех начальников хула!
А коли рукопись найдут5 Тебе дыба и первый кнут
Узнаешь, каковы ктещи!—
И свиток ежится в печи, где угли пышут, горячи.
Он вспыхивает.
Точно вздох иль дальний выстрел, тих и глух,
Та вспышка. Милосердный бог! Все пеплом стало. Он потух!
— Ах, дура! Как могла посметь! Сего тебе
я не прощу,—
Кричит Илья. Схватил он плеть — Тебя я, дура, проучу1
— Проучишь' Ну, давай учи'
Уж лучше ты меня хлещи, приму побои на себя.
Да не желаю, чтоб тебя пытати стали палачи! —
Ну, баба! С бабами беда. Сколь, норов бабий, ты упрям!
Бросает плеть, идет к дверям.
- Куда'
— В царев кабак пойти хочу.
— Вот что задумал! Не пущу! —
И, в душегрее меховой, пряма, румяна и гневна,
Как неприступный часовой, склад сторожа пороховой,
стоит в дверях его жена.
Соймонов дома, во. дворце.
С ожесточеньем на лице доклады выслушал чинуш,
стяжателей, чернильных душ.
Вот, кабинет на ключ замкнув и уши ватою заткнув.
Облокотился на бюро. Схватил гусиное перо.
Его немножко покусал. Распоряженья подписал.
Другие отложил дела. Берет тетрадку со стола.
Воспоминанья о царе, об императоре Петре,
Историк Миллер попросил Что ж, услужу по мере сил'
То сделать... И еще одно. Сей труд кончать пора давно:
Сибирь есть золотое дно
.
...
Сибирь есть золотое дно
. Один нырнуть сюда готов,
яко ловитель жемчугов,
Другой в цепях идет на дно...
Но нет! Писать не суждено. Скребется кто-то у дверей.
— Что надо5 Говори скорей!
— Из Омска!— крикнул казачок.
Соймонов отомкнул крючок.
В передней хохот громовой. Там некто в шубе меховой
Косматая над головой папаха Рыжий лед с усищ.
Ух! От подобных голосищ избави бог'
— Погода очень много плох! Испорчен много переправ!
Федор Иванович! Будь здрав!—
Соймонов сумрачно в ответ:
— Прошу, Карл Львович, в кабинет пройти ко мне.
Вошли.
Взглянувши на портрет, что здесь повешен на стене,
Гость вымолвил:
— Елисавет'
— Она!—
Ночь за окошками снежна.
— То дочь Петра.. А где же внук3
— А внук... Повешен будет...
— Как'—
Негодованье и испуг.
— Я понимаю не вполне!
— Ну да! Повешен на стене портрет сей будет.
В полный рост.
Что, милый друг' Не так я прост. Ответ каков'—
Ночь. За окошком снег и мгла
Елизавета умерла. Сварлива к старости была, а все ж
могла вершить дела.
На небесах она теперь, Петра пленительная дщерь
А хилый внук взошел на трон.
Что дед воздвиг, то рушит он!
— Карл Львович! В Омске как дела'
Вода в верховьях прибыла5
— Есть' Прибыла.
— Зима суровая была'
— О да' Она была суров.
Нам много не хватало дров. Шпицрутены пришлось
пожечь, чтобы топить в казармах печь.
Ха' Даже нечем было сечь — вот сколько не хватало дров!
— Что ж ты с солдатами суров,— Соймонов молвит.
Все бы сек!
Скажи, что ты за человек' Большой любитель ты наук,
но человечеству не друг.
Ты поступаешь как злодей! Ты мучаешь своих людей
Что задираешь ты орду! Большую натворишь беду.—
Кричит Соймонов сам не свой:— Что думаешь ты головой'
Пыхтит в передней бледный гость. Он еле сдерживает
злость.
— Ауфвидерзейн! Спокойна ночь!—
Кричит Соймонов:
— Пшел ты прочь, злодей, палач!
Ишь выбежал. Помчался вскачь!..—
Соймонов в кабинет идет.
Пожалуй, волновался зря.
Пожалуй, до государя
Карл Львович дело доведет.
Да и защиту там найдет.
...Болит ноздря.
Залечена, а все ж нет-нет да и кольнет. То нерв задет.
Грехи. Ругаться не к лицу. Все ж дал острастку наглецу!
И долго бродит по дворцу Соймонов. Подошел к окну.
Сибирь! Ты у снегов в плену.
Вот голый куст, как хлыст, торчит из снежной мглы.
А здесь, в дворце, скрипят полы. Так душны темные углы.
Ах, только сердце не молчит! Томительно оно стучит.
Идет Соймонов. Тяжелы его шаги, ох, тяжелы,
Как будто все еще влачит он каторжные кандалы.
Вот с божьей помощью в Притык, в кабак,
приткнувшийся к горе, добрался все-таки ямщик,
Кто лается там на дворе' Казак как будто. Вовсе бос.
Ишь, выкинули на мороз.
Спросил Илья
— А ты, дружок, босой не отморозишь ног' —
Кричит казак
— Друг, помоги' Во целовальников сундук мои
попали сапоги
С какими-то ворами пить черт дернул
А пришло платить
За нами, говорят, беги1
А я бежать не захотел
Ну, целовальник налетел
Давай в уплату сапоги'
Сапог в сундук, меня — за дверь
Не знаю я, как быть теперь Ни в чем не виноват, поверь1
Как взять обратно сапоги' Хоть ты советом помоги'
— Ты кто'
— А я Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак
Фрауэндорф нас взял в конвой —
Илья качает головой
— Зело несчастный ты, казак Ну, ничего!
Идем в кабак1
В избе дымище, духота Как пекло адское, точь в точь
Вот целовальникова дочь раскрыла пухлые уста
Накинулась на казака
— Вернулся' Прочь из кабака'—
Илья ей молвит
— Не реви' Свово папашу позови Эй, целовальник1
— Что Илья'
— Обижены мои друзья Страдает здесь Игнатий
Шпаг, из Омской крепости казак
Над ним строжиться не моги Отдай Игнашке сапоги1
— Сейчас'
— Ну вот Давно бы так' —
С Ильей целуется казак
— Ямщик, я друг тебе навек' Ты справедливый
человек'
Шумит Притык, ночной кабак
целовальник льет вино
пья, мол, не бывал давно Он редкий гость " нас — Илья'
__ Готова рукопись твоя'—
Илья Он, морщась, пьет
Й^лядит, каков кругом народ бродяги и посадский люд
|А вон хитрец — искатель руд Семинаристы тут как тут,
студенты школьные, а пьют'
Увидели Илью, орут
— Аз, буки, веди, глаголь, добро, яко медведи
страшны1
Ведро
Винум крематум
выпей, Илья' Готова летопись
твоя'—
Прислушался Игнашка Шпаг
— А что за летопись, Илья'
— Да ничего Болтают так
— О летописи о какой их речь'—
Махнул Илья рукой
— Студентов школьных кто глупей' Давай, Игнаша,
лучше пей'
Л? И глупы пьют, и мудры пьют'
Тут поднялся искатель руд Магический волшебный прут
показывает
— Господа1
К Сей прут вонзается туда, где под землею есть руда
Все видит в недрах он земли Продам его за три рубли' —
|| Толпится вкруг посадский люд Взглянуть охота им на прут
Толкуют люди так и сяк
Шумит Притык, ночной кабак
Сказал казак Игнашка Шпаг
— Коль прут сей видит в глубь земли, так стоит
он не три рубли,
А коль он стоит три рубли, так он не видит в глубь земли'
Нет, не пойду искать руду'
Друг! Нам рублей из серебра не даст уральская гора.
^ вот железа для ядра...
— Не шумствуй!
— В Омске генерал на хлебе держит и воде.
Я убежал бы за Урал. Да там помещики везде.
— Не шумствуй! Больно уж ты резв!
Я вижу, ты зело нетрезв.
— Ты грамоте учен, ямщик?
Что ведомо тебе из книг?
Шумит кабак ночной, Притык.
— Что ведомо из старых книг' Чему быть ныне
суждено' —
Тут головой Илья поник.
— Что ж ведомо из старых книг! Едва ль их
мудрость я постиг.
Бывает многое от книг, а многое и от плутыг...
Непостижимо для ума на свете многое весьма.
Ого! В дверях стоит Кузьма.
— Илья!— кричит.— Ты здесь, Илья'
Послала женушка твоя сказать, чтоб шел домой на ям.
Тебя курьеры ищут там.
Ямщик им надобен хорош. Фрауэндорфа повезешь!
Тобольск проснулся на заре. Кремль розовеет на горе.
Как будто в беличьи меха укутан город весь до крыш.
Звон ведер. Пенье петуха.
— Пой! Весну раннюю сулишь!
Не за горами и апрель. Сосульки. Будет днем капель.
Через недельку развезет.
Фрауэндорфа повезет Илья, как сказано, с утра.
—Что не гостишь? Примчал вчера, а нынче утром и назад'
И отдохнуть у нас не рад? Была баталья, говорят?
Чуть свет — уже в обратный путь!
— К дворцу подашь, да не забудь, кто твой седок! —
сказал Кузьма.—
Фрауэндорф-то зол весьма.
Свой экипаж-то не готов. Дал кучеру он сто кнутов.
Потребовал — вынь да положь:
Ямщик мне надобен
хорош!
Вот ты его и повезешь...
Кремль розовеет на горе. Кресты сияют на заре...
Дворец... Ворота... Шумный двор.
Соймонов вышел. Мутен взор.
С Фрауэндорфом разговор, брезгливо морщась, он ведет.
Вот кончили.
К Илье идет.
— Везешь'
— Так точно.
— Ну, вези. Смотри не вываляй в грязи.
Иль вверх тормашками на лед не выверни. Он зол. Прибьет.
— Прибьет? А если я прибью' —
Соймонов смотрит на Илью:
— Что? Стал ты вовсе сущеглуп' Ты вежлив должен
быть, не груб.—
Сух генеральский голос, тих:
— Марш! Чтобы жалоб никаких!
Лохматых фырканье коней...
Гарцуют позади саней Фрауэндорфа казаки.
На них папахи высоки и нахлобучены до глаз.
Болят головушки у вас? Что, казаки,— охота спать?
Не удалось вам отдохнуть.
Вчера явились — и опять сегодня утром в дальний путь.
А вот и сам Игнашка Шпаг! Ну, как дела твои, казак'
Притык понравился — кабак'
19 Л Мартынов
Фрауэндорф брюзглив и зол,
В тяжелой шубе меховой садится в сани
— Живо1 Пшел'—
По деревянной мостовой несутся кони
Казаки, качаясь в седлах, как спьяна,
Рванули следом
У реки на яме свищут ямщики
О дом родимый' Из окна кто выглянул' Никак — жена
Бог свят' Дорога далека Храни Илюшу-ямщика,
Владычица, мать преблага'
— наверно, молится она
Крут взвоз Отвесны берега Подтаивают снега Мост
Перевоз
У прорубей дерьмо, навоз
Кой-где видна уже вода поверх лысеющего льда
Татарский движется обоз — Аида1— кричат.— Аида,
айда'
Орда' Товар везет издалека Иртыш — великая река
Но вдруг брезгливая рука толкнула в бок
— Живей1 Гони1— кричит седок— Гони живей'
Вот мой приказ, чтоб этот город скрылся с глаз' —
Просить не надо ямщика Бич щелкнул Кони понеслись
Но снова голос седока
— Поторопись' Поторопись1
Ты сочиняешь летопись' Аннал строчит твоя рука
Вожжу держать не разучись!—
Как знает он' От старика, от губернатора узнал
— Ты, сочинитель! Твой аннал ты много долго сочинял
Но препаршивый твой Пегас, он хуже водовозных кляч' —
Ага' Галопом хочешь' Вскачь' Ужо узнаешь ты сейчас
Уважим, коли просишь нас
Хулишь ты коней' Кони — львы' Узнаешь — кони каковы'
Лед блещет неба голубей, но мутны очи прорубей..
Глух сзади топот казачья.
— Отстали, милые друзья!
Дорога... Прорубь... Полынья...
Рвануло. Встал горбом сугроб.
Плеснуло. Брызнуло.
В галоп!
В галоп несутся казаки.
Но, друг от друга далеки, один отстал, другой отстал..
Обрывы. Берег дыбом встал...
Крут яр. Там свищет гибкий тал.
Ага! Ожгло? Пригнись! Вот так1
Ну, пронесло! Теперь овраг.
Перелетим на всем скаку?
Уж треуголка на боку! Слетит, пожалуй, с головы!
Узнал ты — кони каковы?
Руками ветер не лови! На помощь стражу не зови
Не радуйся, что тот казак других опередил людей
Ведь это же Игнашка Шпаг!
Ты думаешь, тебя, злодей,
Игнашка хочет отстоять'
На сабельную рукоять
Игнашка руку положил, клинок он полуобнажил,
Но не меня рубить, Илью, а голову отсечь твою!
Уразумел? Завыл, как волк?
Ага! Откинулся. Замолк.
Смерть! Смерть близка!
Но тут, на счастье седока, выносит леший мужика
из придорожного леска.
Дерьма навстречу целый воз Везут навоз на перевоз.
Мелькнула, издали видна, сарая ветхая стена..
Куда дорога завела?
Пес выскочил из-за угла.
И мчится тройка, как стрела, по шумной улице села.
Аж в пене морды лошадей.
Крут поворот.
К саням сбегается народ. Тревожны голоса людей.
Вот наконец нагнал казак.
Конечно, он: Игнашка Шпаг.
Он мчался, шашку обнажив!
— Седок-то жив?
Я думал — вывалишь в овраг!—
Глядит казак на ямщика, глядит ямщик на казака,
Седок согнулся и молчит.
Подымется, как закричит, ударит...— думает Илья.—
Прощай, головушка моя!
Но нет. Сидит недвижен, нем.
— Да он без памяти совсем'—
Нет. Притворяется. Хитер! Начать он медлит разговор
Вот смотрит, жалобно стеня,
Промолвил:
— Подыми меня!
Ямщик! О, помогай мне слезть!
Мне очень много дурно есть.
Ямщик! Веди меня в избу!—
Ты слаб. Испарина на лбу. Теперь веди тебя в избу!
Вошли. Ложится, истомлен, на бабьи шубы. Говорит:
— Ох! Внутренность совсем горит.
Отбита внутренность моя.
О! Ты злодей, ямщик Илья!
Ты захотел меня убить...
Я не велю тебя казнить,
Мне сам Христос велел прощать.
Ни слова больше! Замолчать!—
А! Чуешь, для чего клинки вытаскивали казаки на всем
скаку в глухом лесу.
— Воды!
— Сейчас я принесу.
— Скорее.—
Из-под шуб и дох тяжелый рачдается вздох.
На шумной улице села толпа гудит невесела.
А все ж смеются казаки, довольны чем-то мужики.
Глядят они на ямщика.
— Намял ты барину бока! Он, слышно, очумел слегка.
— Злодей бы вовсе околел, да губернатор не велел!
...Соймонов стар, Соймонов сед. Не хочет он держать
ответ.
И так уж на своем веку он претерпел немало бед.
Отставку скоро старику дадут за выслугою лет.
И мирно доживет свой век птенец петровского гнезда
Эх, господа вы, господа! Орлы! Кто ж крылья вам подсек?
На шумной улице села толпа гудит невесела.
И липнет теплый вешний снег к подошвам стоптанных сапог.
О села у больших дорог! К вершинам гор, к низовьям рек
Пути на запад, на восток, пути в столицу и в острог...
Трудна дорога, далека. Но ведомы для ямщика
Все полосатые столбы с Кунгура вплоть до Барабы.
...Теплом пахнуло из избы.
Лучина дымная горит. С полатей смотрит мужичок.
Задумчивый, он говорит:
— Фрауэндорф-то занемог! Плашмя уляжется в возок.
Сенца бы надо подостлать... А то гебе несдобровать!
— Не сомневайся. Довезу... И не таку тяжелу кладь
перевозили на возу!
ИСКАТЕЛЬ РАЯ
Восток был дик и бесконечно пылен. По гулким руслам
пересохших рек
Шел путник. Это был Мартын Лощилин, высокий
худощавый человек
Случалось, что шагал он и ночами, любуясь азиатскою
луной.
Поклажа громоздилась за плечами. Все, что имел, тащил
он за спиной
Не земледельцем был, не звероловом сей пешеход
с мечтательным лицом,—
Себя он к людям причислял торговым, хоть, в сущности,
он не был и купцом.
К почтеннейшему этому сословью принадлежать он
чести не имел,
Хоть отличался к делу он любовью, но капиталов ростить
не умел.
И никогда под собственною кровлей он за прилавком
чай не распивал,—
Совсем иною занят был торговлей: на улицах вразнос
он торговал.
Неспешно приходил он на базары, свою котомку опускал
с плеча
И медленно раскладывал товары на землю, что суха и
горяча.
Да ведают беспечные потомки, чем прадеду случалось
торговать:
Галантерею он имел в котомке и книжки, коих нам уж
не читать
Те книжки днесь на складах не хранятся, в библиотеках
не найдете их'
Письмовники, снотолкованья, святцы, молитвенники,
жития святых,
Рассказы о разбойничьих вертепах, и повести о древних
мудрецах,
И сказки о чудовищах свирепых, о ведьмах, об оживших
мертвецах.
Все было тут — различный хлам бумажный, но рядом
и сокровища. Одна
Из этих книг считалась непродажной, в сафьян истертый
переплетена
Ее не мог читать он без волненья, с собою нес ее из края
в край
А называлось это сочиненье
Потерянный и возвращенный
рай
Ту книгу перечитывал в дороге Мартын Лощилин
. Понял он вполне
Все то, что было сказано о боге, а также о мятежном
сатане.
Злой демон, человека искусивший, заслуживал вверженья
в серный дым,
Но тот же демон, вольность возлюбивший, прельщал
Мартына мужеством своим
И сатану не осуждал он строго, хоть знал, что велика
его вина
Так, вместе с богом, странника в дорогу сопровождал
мятежный сатана.
Постиг Мартын, читая ту поэму, что мир погряз
в грехах, в неправде, в зле,
И думал он:
Потерян путь к Эдему! Возможно ли
на грешной сей земле
Рай обрести' Быть может, где-то рядом, недалеко
обетованный край —
Он существует по соседству с адом, сей Парадиз,
сей вожделенный рай
.
И снова перечитывал и снова Мартын Лощилин мудрые
слова
А по отмене права крепостного все это было года через два
И до отмены крепостного права искал народ заветную
страну
Бежали люди в темные дубравы, пустыни нарушали тишину,
Овладевали незнакомым краем, куда пути не ведал
и киргиз,—
Нашли, мол, меж Алтаем и Китаем пушной Эдем, еловый
Парадиз!
В тот дикий рай, таясь от офицеров, и от попов,
и от барантачей,
Пришли когда-то толпы староверов — угрюмых меховых
бородачей.
И сам господь, одетый в козью доху, незримо проносился
каждый день
Над древними, шершавыми от моха, избушками
кержацких деревень.
Нет, не искал Мартын такого рая!
Закром пшеницы,
сдобны калачи,
Молельня, где, от свечек угорая, святого духа ловите
в ночи
И, наконец, хрипите, умирая, и — как и все — лежите
на столе.
Убог ваш рай!
— шептал он, презирая. Не этот рай
искал он на земле.
Имел Мартын с паломниками встречи. Дерзали
на Евфрате побывать,
Из Тигра пить, бродить по Междуречью и даже гроб
господен целовать.
Кой-кто бывал за нильскими горами, в той области,
гда правит эфиоп,
Где люди наги, а в престольном храме справляет службу
негритянский поп.
Был слух, что где-то за опоньским царством стоит
прекрасный остров христиан,
А правит тем крестьянским государством святой старик,
епископ Иоанн.
Но знал Мартын — рабы повсюду слабы, а господа везде
свирепы суть:
От Иерусалима до Каабы один и тот же каменистый путь.
Тот рай земной мерещился и прежде. Его искали кучки
беглецов.
А нынче вольно люди шли в надежде, что сыновья
счастливее отцов.
Когда крестьянам объявили волю, но между тем не отдали
земли,—
На стороне искать благую долю бесчисленные странники
пошли.
Кой-кто в дороге падал, обессилен, и, захрипев, кончал
свой горький век.
Но бодро шел вперед Мартын Лощилин, высокий
беспокойный человек.
Он размышлял. Он смутно грезил раем, Мартын Лощилин.
• Думал:
Где ж она,
Страна, о коей издавна мечтаем, Эдем — обетованная
страна?
По облику с Россией одинаков да будет рай! Но всякий
человек —
Хозяин станет всех плодов и злаков, и всех долин, и всех
лугов и рек.
Пусть это будет первое условье. Сольются люди в дружную
семью.
Да будут уничтожены сословья! Какие же сословия в раю?!"
Тот городок, куда забрел офеня, стоял неподалеку
от границ.
В нем смешанное было населенье, залетных много
появлялось птиц.
Шумел народ оборванный и дерзкий в предместьях
грязных, около застав.
Вот на базарчик, небольшой, но мерзкий, пришел Мартын,
порядочно устав.
Но тотчас же в полицию позвали:
— Ты кто таков?—
Ответил.
— Ну и что ж!
Торгуй, пожалуй. Только, брат, едва ли здесь книжною
торговлей проживешь!—
Тут появился некто в штатском платье — в поношенном
гороховом пальто.
Он был в очках. А про его занятья не ведал точно
* в городе никто.
Сей человек, по кличке Рыжеусое, пробормотал:
— Товарец, да не тот!
Ты не учел разнообразья вкусов. Вот мне, к примеру,
нужен анекдот.
Парижского хочу я анекдотца. Давай-ка покажи мне
хоть один
Не скромничай! Наверное, найдется?
— Нет, не найдется!— отвечал Мартын.
— Имеешь сочинения Баркова?— тут Рыжеусое
предложил вопрос.
— Не знаю сочинителя такого!— нахмурившись,
Лощилин произнес.
— Ну, так какой же, к дьяволу, ты книжник'—
надме'нно Рыжеусое закричал.
— Я вместо хлеба не даю булыжник!— Мартын ему
на это отвечал.
— А нет ли соблазнительных картинок?—
Сказал Мартын:
— Таких не продаю.
— Ну и чудак! Иди тогда на рынок. Чего-нибудь
да сбудешь варначью!—
И подхватил Мартын свою котомку, чтоб из участка
поскорей уйти,
И все ярыжки хохотали громко:
Блаженный муж!
Счастливого пути!
Нахмурился лишь писарь Бесогонцев. Пробормотал:
— Наш город не таков!
Ты не надейся загребать червонцев. Не выручишь,
мой друг, и медяков!
Не купит книг твоих простонародье. Свои гроши несут
они в кабак.
Ты понял?
— Понял, ваше благородье!— Мартын ответил.—
Понял! Точно так!
Шумел базар. Казалось, даже тенью и ветром здесь умели
торговать.
И взяли тут сомнения офеню: открыть котомку
иль не открывать?
Но набежали всякие людишки—мещане, казачата, варнаки.
Все брал народ — дешевенькие книжки, лубочные
картинки, образки.
В божественном хотели утешенье найти одни. Другие —
им под стать —
Печальные хотели сновиденья совсем наоборот истолковать.
А третьи — этих было много боле,— на книжечку истратив
пятачок,
Искали слов о настоящей воле, написанных, быть может,
между строк.
Он не был косен, люд степных окраин, тянулся ко всему
он, что ни дашь,—
Не зря Мартына снарядил хозяин, почтенный
володимирский торгаш.
И вовсе не манило возвратиться туда, в Россию,
под хозяйский кров,
Где тускло на иконах золотится мерцание лампадных
язычков.
Не звал Мартына Володимир древний, на пир Мартына
не ждала Москва,
Не грезил и родимою деревней, которую покинул
сызмальства
В семье крестьянской был не первым сыном Мартын
Лощилин. Просто ли отцу
Кормить семью? Вот по каким причинам еще юнцом
ушел Мартын к купцу.
Купец тот, книжных складов содержатель, Лощилину
по оптовой цене
Дал книг в кредит:
Продай сие, приятель! За новыми
вернешься по весне
Вот так Лощилин подружился с книжкой, и каждый год
являлся он на склад.
Взялся за дело, будучи мальчишкой, а ныне стал сутул
и бородат.
И не в кредит, а за расчет наличный теперь товары
забирал он все.
И вот один, в печали безграничной, стоял на пограничной
полосе.
Он вспоминал проникновенный голос хозяина, святоши
и скупца.
Он вспоминал: желтей, чем зрелый колос, коса у нежной
дочери купца.
Не забывал он запах земляничный, стада берез
и васильки в овсе,
И одинок, в печали безграничной, стоял на пограничной
полосе.
Но не о доме мучила тревога — манила неизвестная страна.
Воистину, Мартыну, кроме бога, сопутствовал мятежный
сатана!
И как-то раз явился покупатель, злой одноногий
отставной солдат,
Сказал он, хмурясь:
— Покажи, приятель, какою ты премудростью богат?—
И начал в книжках рыться одноногий. Сафьяновый
заметил переплет.
Взял книгу в руки. Завопил в тревоге:
— С аглицкого, я вижу, перевод! —
Он костылем царапнул по странице. Воззвал Мартын:
— Не рви священных книг!
— А на афганской ты бывал границе?— угрюмо
вопросил его старик.—
Афганскую границу карауля, там полноги в горах
оставил я.
И говорю тебе, что эта пуля приспела из английского
ружья!
Таких обид я, милый, не прощаю. Я говорю, и ты мне
не перечь!
Тебе я книгу эту запрещаю. Ее, наверно, следовало
сжечь!—
Сказал Лощилин:
— Что это за мода? Как смеешь ты Мильтона
запрещать?
Цезурою святейшего синода сей мудрый труд допущен
был в печать!
— Допущен? Эй! Со мной затеешь ссору — возьму
да и огрею костылем!—
...К горячему прислушивались спору два человека,
скрывшись за углом.
Один в поддевке — тот, что помоложе. А пожилой —
в гороховом пальто.
Он молодому говорит:
— А все же нам приближаться к спорщикам негоже.
Тут постоим. Не видит нас никто.
— -Да, случай нам представился счастливый!
— Ну, ладно! Прячься за мучной ларек.—
То были Рыжеусое похотливый и Бесогонцев —
юркий писарек.
...А между тем волнуется калека. Офеню он поносит
и корит.
Увечного жалея человека, Мартын ему спокойно говорит:
— Мир многогрешен! Лорды-дипломаты коварной
королевы англичан
В твоей беде, служивый, виноваты, а не Мильтон —
премудрый Иоанн!
Вини в ней царедворцев-беззаконцев. Всех к сатане их
сплавить надо в ад' —
...Из-за угла тут вышел Бесогонцев.
— Э,— закричал,— о чем тут говорят?—
За ним усач, дрожа от нетерпенья—
Крамола' Расходись, народ честной!
Какие речи ты ведешь, офеня! Наверно, соблазнен ты
сатаной
Ты книги дерзновенные читаешь, народ к неподчинению
зовешь,
Вельмож ты ни во что не почитаешь' Что говорить —
хорош, дружок, хорош!
Так не забудь же эти рассужденья, когда пойдешь,
каналья, на допрос! —
...И пропили они вознагражденье, полученное ими
за донос.
Судья сказал'
— Кто спора был затейник? Ты, негодяй'
Тебя я накажу
Ты в ересь впал, проклятый коробейник' Народы
подстрекаешь к мятежу
Какую книгу ты хвалил, офеня' А ну-ка, друг, сюда
ее подай1—
Тут взял судья Мильтоново творенье
Потерянный
и возвращенный рай
;
— Святейшего синода цензорами действительно
допущено в печать. .—
Сказал Лощилин.
— Видите вы сами
Но тут судья воскликнул:
— Замолчать'
Ты плохо понял это сочиненье! Его ты начитался
не к добру
Поэтому Мильтоново творенье я у тебя покуда отберу!
А чтобы дух в тебе мятежный замер, чтоб, коробейник,
впредь ты был умней,
Не выпустят из каталажных камер тебя, Лощилин,
ровно тридцать дней! —
Так, всем другим офеням в назиданье, Лощилин
познакомился с тюрьмой
А судия, закрывши заседанье, медлительно направился
домой
...Вооружен Мильтоновым твореньем, в свою семью
вернулся судия,
И эту книгу с удовлетвореньем читала вся судейская
семья.
На поиски потерянного рая не бросились ни дочь
и ни жена,
Поскольку жили сыто, не хворая, и в доме были мир
и тишина.
Но уцелела книга та едва ли. Кто с добрыми порядками
знаком,
Тот ведает, что книгой прикрывали довольно часто
крынки с молоком,
Свечу тушили, чтоб не нюхать чада. . И растрепалась
эта книга вся.
Хотя не вся Оговориться надо: судьихи разрешенье
испрося,
Уберегла кухарка те листочки, на коих ад и рай
изображен,
И бережно на кухне в уголочке их укрепила около икон.
Низвержен демон, но не обескрылен Как только срок
назначенный исгек,
Свою котомку подхватил Лощилин и прочь пошел,
упрямый человек
Не оглянувшись, он покинул город, где проживал
без малого что год.
Он шел без шапки, расстегнувши ворот, шагал вперед
бодрей, чем скороход.
Он шел по лысинам и спинам горным все на восток,
отнюдь не на закат,—
И звезды в небе азиатски-черном мерцали, как глазенки
бесенят:
Что, отдохнул ты под казенной кровлей? Идешь опять
скитаться налегке?
Занялся б лучше хлебною торговлей в каком-нибудь
соседнем городке!
Забудь-ка суемудрые мечтанья. В приказчики к любому
богачу
Тебя возьмут, лишь прекрати скитанья!
Но отвечал Лощилин:
— Не хочу'—
День. Снова ночь. А на рассвете рано, как будто б отлита
из серебра,
Вдруг выплыла из алого тумана далекая высокая гора.
И был прелестен вид ее, высокой. Решил Мартын:
Взойду-ка я туда!
И он взошел. Над трещиной глубокой склонился он.
И видит: в ней — руда!
И камень поднимает он, в котором не серебро, так, верно
уж, свинец.
Обвел Лощилин скалы мудрым взором.
Вот,— думает,—
удача наконец!
Мне открывать теперь не надо лавку, я в слуги
к богатеям не пойду,
Но в горный округ сделаю заявку, что отыскал богатую
руду
Так он решил. Вдруг видит: издалека, через Долину
Пересохших Рек,
Спускается бродячий сын Востока, оборванный и темный
человек.
Он тихо шел со стороны Памира, тот человек, по облику
факир.
Не стал Мартын расспрашивать факира, зачем и как он
шел через Памир.
Он лишь сказал:
—Худа твоя осанка' Народ, как видно, там у вас
убог
Что говорить, коварна англичанка! Немало принесла она
тревог.
А впрочем, это знаете вы сами... Я думаю: придя издалека.
Ты хочешь поразить нас чудесами! Выращиваешь
финик из пупка?
Втыкаешь гвоздь в свое худое тело? Умеешь посох
превращать в змею?
Факир, факир! Оставь пустое дело, премудрость
не показывай свою!
О чудесах я не таких мечтаю. Рай я ищу! Рай для
живых людей.
Скажи, пути к тому земному раю ты ведаешь,
таинственный индей? —
Так рек Мартын. И, не взглянув на небо, на божеских
владений рубежи,
Он протянул факиру ломоть хлеба, печенного из русской
сладкой ржи.
И взял факир. И кушал по кусочку. И, кланяясь,
за хлеб благодарил.
Мартын же, от скитаний в одиночку уставши, откровенно -
говорил:
— Я рай искал! За это покарали меня лихие судьи
здешних мест,
Божественную книгу отобрали, на тридцать дней сажали
под арест.
И вот теперь руду открыл в горе я. Плоть вопиет:
Ты рая не ищи,
20 Л Мартынов
А возвращайся в город поскорее да запишись, бродяга,
в богачи!
Но я не жадный! Всю деревню нашу, которую покинул
сызмальства,
Я одарю и всяко разукрашу. Обрадую отца я и мамашу,
коль жив отец и матушка жива.
Соседей осчастливлю заодно я. Скажу:
Один работать
не люблю!
На рудники поедемте со мною. Свои права я с вами поделю!
Я кликну клич в окрестные деревни:
Эй, земляки,
в компанию зову,
Чтоб каждой девке стать бы как царевне, собольи
шубы — бабам к покрову!
Ведь тут руды на многие мильоны! На что мне все
богатство одному?
И ты, факир, просись в компанионы. Я и тебя в товарищи
возьму.
О, нас теперь не устрашат наветы похабника да злого
писарька!
Но зря, факир, тебе толкую это. Ты ж русского не знаешь
языка!—
Так он сказал. И вдруг случилось чудо: взглянув
кругом — не видно ли людей,
Членораздельно и совсем не худо по-русски отвечал ему
индей.
Сказал факир:
— Ты прост. Тебя обманут. Поверь мне — стережет
тебя беда!
Ты открывал, а брать другие станут. Меж пальцев
ускользнет твоя руда.
Чего докажешь ты недобрым судьям? Кто с ними в спор
вступает — тот погиб!
Доверься мне. Пойдем к хорошим людям. Там, в Индии,
живет один сагиб.
Ему расскажешь ты про эту гору. Тебе вперед заплатят
за руду.
Пойдем со мной. Ты станешь счастлив скоро. Тебя я сам
к сагибу доведу.
Полицеймейстер что-то был не в духе. Допрашивал
беспаспортных бродяг
И поминутно раздавал им плюхи... Но вот вбегает
с улицы казак,
Докладывает он, что коробейник Мартын Лощилин
к городу идет
И, из веревки сделавши ошейник, на привязи кого-то он
ведет.
— Кого ж ведет?
— Как будто азиатца. Навстречу им сбегается народ.
Там люди начинают волноваться. Да, вот толпа! Лощилин
у ворот!—
Устал Мартын. Он говорит, измучен:
— Я пленника довел едва-едва.i
Он есть факир. И сей факир научен таинственным
приемам колдовства.
Его связать пришлось как можно крепче, не то б он живо
выскользнул из пут.—
Тут писарек явился. Что-то шепчет тайком
полицеймейстеру он, плут.
Полицеймейстер молвит:
— Мы, Лощилин, тебе сначала учиним допрос.
Откуда ты бредешь, измучен, пылен? Какие вести
нынче к нам принес?
За что факир тобой побит и связан? Рассказывай
подробно, не таи!
Ведь сам ты был не так давно наказан по приговору
нашего судьи.—
Мартын ответил:
— Ваше благородье! Я не урод среди родной семьи.
В опоньско царство, в море беловодье, к заморской
королеве в холуи
20*
Я не пошел! Я в подданство к Китаю проситься никогда
не захочу!
Я счастлив быть на родине мечтаю! В родной стране
я рай найти хочу.
Но также и о счастье всех народов я замышляю,
скромный человек.
Не будет битв да воинских походов — впрямь золотой
тогда настанет век.
Так будет! Нынче ж хищники и воры еще повсюду живы.
Грешен мир!
Вот сей факир... Явился в наши грры он неспроста,
таинственный факир.
Его вы хорошенько допросите, зачем явился из-за горных
круч,
Но прежде в баню подлого сведите, понеже он и грязен
и вонюч.—
И повели индея мыться в баню. Не шел. Насильно
погрузили в чан.
Тут выяснилось: рыж, как англичане, сей человек.
— Ты не из англичан?—
И стало стыдно этому мужчине. И закричал он, гневом
обуян:
— Не звать на
ты
! Я в офицерском чине!
Я королевской службы капитан!
Все радовались. Только писарь юркий был на офеню
несколько сердит.
Он говорил:
— Ты ходишь к черту в турки, в горах ты лазишь,
как контрабандит...
Арендовал бы малую лавчонку здесь в городе и стал бы
торговать,
Сосватал бы смазливую девчонку да приобрел
двухспальную кровать!—
Мартын в ответ:
— Не буду строить лавку! Торговцем быть я вовсе
не хочу!
Я в горный округ сделаю заявку. Руду нашел.
Права я получу!—
Тут писаришка бросил взгляд упорный:
— Какие руды? Блеск их серебрист?
- Да!
— Ну, иди, Лощилин, в округ горный, чтоб выслушал
тебя канцелярист.
Но к инженеру только, брат, не суйся,— уж очень
важный этот господин,—
К канцеляристу прямо адресуйся. Он все устроит.
Понял, друг Мартын?—
...Канцелярист промолвил:
— Интересно!
В какой горе руда-то?.. Вот беда,
Мой милый друг! Давно уже известно, что в той горе
имеется руда!
Сия руда и не годится в плавку. Невыгодная!
С нею согрешишь.
Прискорбно мне принять твою заявку.—
Поник Мартын. Гора родила мышь.
— Заявку делать, значит, нет и толку?— спросил
Мартын.
Чиновник отвечал:
— Да, ты бы лучше шел на барахолку, горами бы
такими торговал.
Но и на этом можешь просчитаться — и будет только
хлопот без конца! —
И проводил Мартына-рудознатца канцелярист с усмешкой
до крыльца.
Прощай, базар, толчок и барахолка! Ушел в ту ночь
из города Мартын.
И в этот раз ушел весьма надолго Семь лет провел он
в дикости один.
Семь лет блуждал он по высокогорным окраинам
полуденной страны.
Бродил без страха по пустыням черным В скиты,
где хоронились бегуны,
Заглядывал. Охотой, рыбной ловлей не брезговал —
иначе пропадешь
Попутно занимался и торговлей — то учинял он
перекупку кож,
То зеркальца дешевые, да бусы, да всякие безделки
продавал.
Калмычки смуглы и кержачки русы их покупали.
Но не торговал
Он книгами. Мерещились офене не книжные — иные
письмена
В подобье букв переплетались тени стволов древесных
в ночь, когда луна
Плыла высоко над сосновым бором. Песков пустыни
трепетала зыбь.
И рябь воды по рекам и озерам слагалась в хитроумную
арыбь.
Арыбь — крутая скоропись Востока, славянская
пленительная вязь
Слилисьв одно. Скитаясь одиноко, умел Мартын
разгадывать их связь
Читал он, начертанья разбирая порою незаметные почти.
Мартын, Мартын! Не разыскал ты рая. Рай недоступен1
Рая не найти'—
Казалось, шелестят ему растенья — К чему, к чему
скитаешься один?
Мильтоновы ты помнишь откровенья? В девятой песне
ты читал, Мартын,
Что падший ангел в ярости и горе, от полюса до полюса
гоним,
Обтек всю землю и от Черноморья летал в Сибирь
к низовиям обским'
Вот так и ты скитаешься поныне И осужден скитаться
навсегда
Ты бога прогневил в своей гордыне И ничего ты
не найдешь в пустыне.
И не вернешься больше в города
Но все-таки не вытерпел однажды Не совладал
с томительной тоской.
Как будто приступ нестерпимой жажды, взяла тоска
по жизни городской.
И вот идет по белым и горячим, трепещущим в степи
солончакам.
К пикетам приближается казачьим. Подсаживается
к ямщикам.
На караван-сараях он ночует, у перекрестков глинистых
дорог.
На запад смотрит. Русский дух там чует И, наконец,
увидел городок.
Тот городок, где крестики и книжки когда-то продавал
и образки,
И покупали всякие людишки — мещане, варначата, казаки.
Тот городок, где рай земной приснился и чудились
иные чудеса.
...Но боже мой! Совсем переменился тот городок'
уперлись в небеса
Заводов трубы, лесопилок, фабрик, лазоревый весь купол
закоптив.
Пыхтит на речке паровой кораблик, закуковал в степи
локомотив
Вот за семь лет какая перемена! Все изменилось!
Все наоборот.
Решил Мартын: узнаю непременно, про что мечтает
городской народ.
Вот на пароме реку пересек он. Идет себе по городу
один —
И поравнялся с неким человеком. Вдруг этот
незнакомый господин
Остановился и сказал сердито:
— Ты что ж, Мартын, меня не узнаешь?—
Знакомый голос, а лицо забыто. Никак не вспомнишь,
на кого похож.
А тот кричит:
— С каких пришел окраин, офеня, друг, приказчик
старый наш?—
Узнал Мартын: да это же хозяин, дородный
володимирский торгаш.
Хозяин молвит:
— Что, пришлось ведь туго? Я часто думал о твоей
судьбе.
Да и моя дражайшая супруга нередко вспоминала о тебе.
Приказчиком хотел тебя назначить. Ты стал моей бы
правою рукой!
Гляжу на дщерь, а дщерь вздыхает, плачет. Кто, думаю,
смутил ее покой?
И за тебя ту дщерь решил я замуж отдать, Мартын
Тебя я долго ждал.
Ну, на себя пеняй теперь ты сам уж! Всех выдал.
Ты, бродяга, опоздал!
— Как Володимир?
— Глух. Почти что вымер, как, впрочем, и соседни
города.
И потому, оставив Володимир, я перенес деятельность сюда.
— И книжный склад?
— Нет. Нынче не торгую я книгами. Невыгодно весьма!
Я здесь избрал деятельность другую. Да вот мои хоромытерема.—
И указал на городские крыши торгаш своею длинною рукой'
— Ты видишь дом? Он всех других повыше.—
Спросил Мартын:
— А что за дом такой?
— Гостиницу я, видишь ли, построил. Я
Азией
гостиницу нарек.
А рядом с нею ресторан устроил.
Европой
звать.
Мне нужен человек.
Мне говорил один солдат-калека, которого я нанял
в сторожа,
Что стал ты мудрым, как Мартын Задека, в тебя вселился
демон мятежа,
Ты, как Агасфер, по горам да рекам скитаешься,
гордыней обуян.
Опомнись! Стань серьезным человеком. Мне нужно
человека в ресторан.
Оборван ты, а дам тебе, однако, Мартын Лощилин,
с будущего дня
Я весь костюм. Не пожалею фрака, когда служить ты
станешь у меня
С тобою завтра заключим мы сговор. Пока ж, Мартын,
до сговора того,
Иди. Пускай тебя накормит повар на кухне ресторана
моего.—
Но был Мартын, как встарь, гордыней полон.
— Благодарю!— ответил он купцу.
И сделал так: на кухню не пошел он, а напрямик
к парадному крыльцу.
Сказал хозяин:
— Что ж! Дерзай, приятель! Отведай яств
с господского стола.
Ты стал, наверное, золотоискатель От золота котомка
тяжела!
Сидит Лощилин посреди чертога, напротив венецийского
окна.
Вся улица, широкая дорога через стекло зеркальное видна.
И видит он: шагают по дороге босые человеки без рубах.
Все худощавы, нищи и убоги. Куски металла тащат
на горбах.
Таких еще не видывал процессий Мартын.
И, любопытством обуян,
Зовет слугу он:
— Кто это?
— С концессий,— слуга ответил,— гонят караван.
Высокую ты знал, Лощилин, гору' На девяносто девять
лет она
Со всем нутром своим по договору хозяевам заморским
отдана.—
Воззвал Мартын:
— Мне ведомы те скалы! Не я ль открыл, что было там
в горе?
Сокровищ там воистину немало. О цинке, о свинце,
о серебре
Я заявил. Я объявил заране' —
Слуга промолвил:
— Очень хорош-с!
Но той горой владеют англичане, тебе же завладеть
не удалось!
Решил Лощилин:
Это я проверю! Как это так?
Тут что-то да не то
.
Но в это время отворились двери, вошел субъект
в обтрепанном пальто.
Сам Рыжеусое! Говорит он:
— Здравствуй! Судьба опять меня с тобой свела.
Как ты живешь? Удачами похвастай!—
Мартын спросил:
— А как твои дела?
— Дела плохи. Я стар. Я дряхл. Бессилен.
А понимаешь — дети ведь, семья...
И вот что я скажу тебе, Лощилин: гад — писарек,
хоть были мы друзья.
О прошлом часто думаю я думку, когда без дела в городе
брожу.
Но вот что, друг,— вели подать мне рюмку. Я все тебе
подробно обскажу.
Вот ты факира изловил. Тогда же он в кандалах посажен
был в острог.
Но ведь ушел, проклятый, из-под стражи!
Никто не понял, как он скрыться мог —
При помощи каких волшебных знаний, при помощи
какого колдовства?
Известно, что коварны англичане, варит у них неплохо
голова,
Но все же — улыбался Бесогонцев! Подозреваю:
получил за то
Не рупию, не несколько червонцев, "но стерлингов
английских фунтов сто!
И далее: ты помнишь эту гору? Бракована была твоя руда.
Ушел ни с чем ты. Но довольно скоро сам Бесогонцев
выехал туда
Вернулся он оттуда с образцами необычайно богатейших руд.
Э, дело не тянулось месяцами! Раз-два — и все готово
было тут'
Ну, пусть с тобой он поступил лукаво, пусть подкупил
чиновников, хитрец,
Чтобы тебе они не дали права из той горы раздобывать
свинец.
Пусть так! Но не прощу ему, поганцу, что это право —
вот ведь в чемвопрос!—
Свое он право продал иностранцу, всю гору англичанам
преподнес.
В великой с англичанами он дружбе, и не поймешь,
по правде говоря,
Он у кого находится на службе — у англичанки или
у царя.
Хотя, конечно, капиталец в банке. А коли так —
отечества не жаль!
Мечтает от коварной англичанки он золотую получить
медаль.
И обо мне забыл, о старом друге. Сказал:
Ты пьешь
без меры, будь здоров!
Твои теперь не надобны услуги
. Уволили меня
из филеров.
Судья судил за кражи и за драки. За приговором рек он
приговор
Просили о пощаде забияки, казнился лжец, вопил
карманный вор
Перед судьею павши на колени, молил мздоимец
не губить семью
Судья был грозен. Глянув на офеню, промолвил он:
— Тебя я узнаю!
Ведь ты Лощилин? О какой обиде суду, Лощилин, хочешь
заявить?
— Мне некто Рыжеусое в пьяном виде имел
большие тайны объявить' —
Судья, играя бронзовою цепью, которую на шее он имел,
Любуясь на свое великолепье, спросил:
— А что сказать тебе он смел?
И сам давно уж взял я под сомненье развратного такого
усача.
Какое вышло недоразуменье? Друг друга оскорбили
сгоряча?
— Нет, недостоин он пеньковых петель, намыленных
искусным палачом.
Сей пьяница мне нужен как свидетель.
Он к преступленью вовсе ни при чем.
Но друг его, лукавый писарь некий, звать Бесогонцев,—
вот кто дерзкий тать!
Об этом речь веду я человеке, его давно под стражу надо
взять!
Вчера поднес он гору англичанам, а завтра, смотришь,
город удружит.
О человечке этаком поганом доклад в сенате сделать
надлежит.
Я праведного ныне приговора жду, судия! Злодею кары жду!
А мне прошу отдать обратно гору, в которой я — не он —
открыл руду!—
Судья сказал:
— Вот по какой причине, вернее, в силу
вот каких причин
Вчиняешь иск! Но знаешь ли, что ныне сей писарь ходит
в генеральском чине?
Не подступиться к этому мужчине! Недоброе затеял ты,
Мартын.
Что доказать суду, бродяга, хочешь? Гора твоя, а генерал
наш вор?
Эх, милый мой, напрасно ты хлопочешь! Иной с тобою
будет разговор.
Вот ты ужо узнаешь, коробейник, где рай земной,
поймешь ты, щучий сын!—
Но тут судью за цепь, как за ошейник, рукой схватил
разгневанный Мартын:
— Торгуете горами вы и степью! Распродаете
родину свою.
Ох, будет черт вот этой самой цепью давить в аду
коварного судью!
Он выбежал из камеры судебной, держа в руках
отобранную цепь.
Был темен лик, был страшен взор враждебный.
Все расступились. Так ушел он в степь.
Наказаны за это были стражи и потеряли должности свои,
Поскольку не препятствовали краже казенной цепи с шеи
судии.
Такое мудрое постановленье без колебанья вынес прокурор
Везде искали дерзкого офеню — среди степей, среди
пустынь и гор
Пытали коробейников прохожих
Не видел ли'
Не видел ни один
Хватали на Лощилина похожих Кого ни схватят —
снова не Мартын'
А прятался Мартын не за горами' От города всего
в одной версте
Нашел приют он в дымной, шумной яме, где, день
и ночь поддерживая пламя,
Большую печь топили в темноте
Отшельнику в убежище таком бы найти
не посчастливилось покой'
Довольно шумны были катакомбы поблизости окраины
городской
Туда ходить боялись и с облавой Здесь люты были люди
Сгоряча
И по кокарде, и в орел двуглавый садили половинкой
кирпича
Сюда Мартын и скрылся Близко, рядом он пребывал
И цепь сюда унес
Приют сей вовсе не был вертоградом, а здесь скорей
попахивало адом,
Особенно когда тянуло смрадом с соседних свалок,
где лежал навоз
Здесь люди глину жали, мяли, секли Вот так трудясь
с темна и до темна,
Мартын томился, точно грешник в пекле, но все же
ликовал, как сатана
— Свое возьмем'— он повторял зловеще — Для этого
я силы берегу
Ну, а покуда здесь, у адской пещи, я Вавилон вам
строить помогу' —
Известно для постройки вавилонов, сих капищ
прихотливых богачей,
Понадобилось много миллионов увесистых и прочных
кирпичей.
Никто бы здесь не опознал Мартына В отрепьях,
с обгорелой бородой,
Он глину мял, и трепетала глина в его руке костлявой
и худой
— О глина' Вся полна тобою яма Ты в руки мне
попала наконец,
Ты, из которой праотца Адама слепил однажды
благостный творец'
Теперь пойдешь ты на постройку храма, где бесов тешат
лжец, мздоимец, тать' —
Так он шептал и глину мял упрямо И об Эдеме
продолжал мечтать
Здесь, в глубине кирпичного сарая, у жаркой
обжигательной печи,
Где глина превращается сырая в багряно золотые кирпичи,
Глазами немигающими глядя на желтый пламень,
пляшущий во мгле,
Мартын о рае говорил и аде, которые творятся на земле
— Свое возьмем'— он повторял зловеще — На то
от бога сила нам дана' —
И в жаркой печи, точно в адской пещи, мятежный
ухмылялся сатана'
/937
ПОЭЗИЯ КАК ВОЛШЕБСТВО
Известно, что в краю степном, в старинном городе одном,
жил Бальмонт — мировой судья.
Была у Бальмонта семья.
Все люди помнят этот дом, что рядом с мировым судом
стоял на берегу речном, в старинном городе степном.
По воскресениям семью судья усаживал в ладью,
Вез отдыхать на островки вверх по течению реки
за железнодорожный мост.
А то, в своих желаньях прост, вставал он утром в три часа,
свистал охотничьего пса
И, взяв двустволку, ехал в степь.
Но в будни надевал он цепь
И, бородат, широкогруд, над обвиняемыми суд,
законам следуя, творил,
И многих он приговорил.
Тот город Ом б тонул в пыли.
Сквозь город непрерывно шли стада рогатого скота
к воротам боен.
Густота
Текущей крови, скорбный рев ведомых на убой быков,
биенье трепетных сердец закалываемых овец —
Вот голос Омба был каков.
И в губернаторский дворец, в расположение полков,
В пассаж, что выстроил купец, к жене чиновничьей
в альков,
В архиерейский тихий сад — повсюду крови терпкий
смрад, несомый ветерком, проник.
И заменял он аромат, казался даже сладковат для тех,
кто к этому привык.
Такая жизнь уже давно шла в Омбе. И немудрено,
неудивительно, что здесь,
Где город кровью пахнет весь, и человечья кровь текла
Раз Бальмонт разбирал дела.
Спокоен, справедлив и строг, десятка два гражданских
склок с утра до полдня разобрал
. Тот оскорбил, другой украл.
Одна свирепая свекровь невестку исщипала в кровь,
Ей скалкою рассекла бровь, и до сих пор сочится кровь
Вот из предместья Волчий Лог домовладелец приволок
другого мещанина в суд.
Друг другу в бороды плюют. Лишь у судейского стола
унять их удалось с трудом.
Разнообразные дела решались мировым судом.
И думал Бальмонт:
Что же в суд мне заявлений не несут
Бедняги пастухи о том, как их вчера лупил кнутом
В воротах боен гуртоправ, всю кожу им со спин содрав?
Кто прав из них и кто не прав? Виновный уплатил бы
штраф1
И тут, усмешку подавив, он объявляет перерыв.
И двери закрывает он. Оставшись в камере один,
он на машинке
Ремингтон
выстукивает:
Константин!
В Америке ты побывал, ты таитянок целовал, на Нил
взирал ты с пирамид. Талантлив ты и знаменит. Но не видал
ты гекатомб! Так приезжай же в город Омб. Закалывают
здесь у нас по тысяче быков зараз. Забрызган кровью
город весь. Сочится кровь людская здесь. И думаю, что в
том я прав: ты горожан жестокий нрав смягчить сумеешь,
чтоб воскрес к возвышенному интерес. Ведь ты — поэт, целитель
душ, родня пророкам' И к тому ж,— такая мысль
приходит мне,— что по провинции турне тебе, наверно,
принесет весьма значительный доход. В том помогу по мере
сил. Целую крепко!
Михаил
Свершилось, как судья желал. Встречать он едет
на вокзал.
С экспресса сходит на перрон, носильщиками окружен,
рыжебородый господин.
Да! Это братец Константин!
Приехавший проговорил:
— Привет, о брат мой Михаил!
— Здорово, братец Константин! Ну, вот до наших
палестин добрался ты!—
И был ответ:
—
С востока свет, с востока свет!
Коммерческого клубазал по телеграфу заказал я
для доклада-своего
Поэзия как волшебство
.—
К пролетке следует поэт, но кланяются, догнав,
Два представителя газет — газеты
Омбский телеграф
И
Омбский вестник
. Воробей один зовется, Соловей —
другого звучный псевдоним.
Остановились перед ним.
Но Бачимонт крикнул:
— Не даю я никакого интервью
Вам до доклада своего
Поэзия как волшебство
!
— Ты прав, ты прав!— сказал судья.— И Воробья
и Соловья
Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету
Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь!
Одна газета полевей, другая несколько правей,
но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту.
И Воробей и Соловей насчет тебя писали вздор!
— Пустое! Больше будет сбор!
И вышло так, как он сказал. В коммерческого клуба зал
людская хлынула волна, все затопила дополна.
Явилась городская знать, чтоб смысл поэзии познать.
Наряды самых важных дам чернели строго здесь и там.
21*
Пришли купцы-оптовики — кожевники и мясники.
А стайки городских блудниц, напоминая пестрых птиц,
защебетали в гнездах лож.
Учащаяся молодежь на галерее замерла.
И выглянул из-за угла провинциальный анархист,
уволенный семинарист,
Что парой самодельных бомб мечтал взорвать весь город
Омб
Все были здесь. И не был тут, пожалуй, лишь рабочий люд.
Он появляться не дерзал в коммерческого клуба зал.
На кафедре — посланец муз. Свой рот, алевший как укус,
Презрительно он приоткрыл, медлительно проговорил:
— Вам, господа, я очень рад прочесть обещанный
- доклад,
Вы тему знаете его:
Поэзия как волшебство
.
Стара, как мир, простая мысль, что слово изъясняет смысл.
Но все ли ведают о том, что буква — это малый гном,
Творящий дело колдовства?
Гном, эльф, заметные едва!
Их чарами живут слова.
Волшебен каждый разговор...
Идея эта не нова,— решил судья, потупив взор,—
Но, вероятно, с давних пор сокрылись гномы в недра гор.
Не танец эльфов те слова, которые я в приговор,
закону следуя, вношу.
Брат! Это я учесть прошу.
— Я букву эль вам опишу!— вскричал поэт.—
Любовный хмель рождает в мире буква эль!
Пожалуй, не попал ты в цель!— судья подумал.—
Буква эль, входящая в глагол люблю
,
Вошла в другой глагол скорблю
, а также и в глагол
скоблю
,
В словечки плут
и колбаса
. Так в чем же, в чем тут
чудеса?
Так, покачавши головой, судья подумал мировой.
Он глухо прошептал:
— О брат! Необоснован твой доклад!
Ужель поверит в эту ложь учащаяся молодежь?
Нет! От поэзии я жду совсем иного волшебства. Нет!
Не у букв на поводу идут разумные слова.
Не музыки я жду! Идей! Глаголом жечь сердца людей,
Развратность обличать, порок. Вот что обязан ты, пророк!
Брат! В людях зверское смягчать обязан ты через
печать!—
Так мыслил он, провинциал. Едва следить он успевал,
Как брат, поведав о судьбе и буквы А, и буквы Б,
соображения свои высказывал о букве И.
Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам
не покоряет волшебство.
Не понимают ничего.
Там скука ходит по рядам.
Что за народ!
У слушателя одного стал рот рохож на букву О,
зевота округлила рот.
И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив
внезапно перешел поэт.
Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев,
Про томных обнаженных дев,
Про то, как горяча любовь,
Про то, как жарок бой быков
И как, от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев.
Любить! Убить! Дерзать! Терзать!
И не успел он досказать, как понял: это — в самый раз!
Сверкают сотни жадных глаз. Все люди поняли его.
...И сотворилось волшебство.
Но хмур на следующий день проснулся Бальмонт Михаил.
Сказал себе:
— Что ж! Цепь надень! Суди, как прежде ты судил
Пошел он в камеру свою. Тут сторож, встретивши судью,
ему газеты подает.
Ого! Уж помещен отчет!
Газеты
Вестник
рецензент вещает:
Бальмонт —
декадент
,
А
Телеграф
, наоборот, хвалу поэту воздает.
Но кто это ломает дверь? Зачем, рыча, как дикий зверь,
Провинциальный анархист, уволенный семинарист,
ворвался в камеру судьи?
Он завопил:
— Здесь все свои'—
С размаху бьет он по плечу окаменевшего судью.
— Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю!
Хочу я пышных гекатомб. Взорву я бомбой город Омб,
Чтоб брызнула под облака кровь разъяренного быка!
Осуществлю,— мой час придет,— экспроприаторский налет
На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей!
— Безумец вы!— сказал судья.— Вы где?
Здесь камера моя!
Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать?
Приказываю замолчать!—
И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника с трудом,
Поскольку лично был знаком с отцом его, со старичком,
весьма почтеннейшим дьячком.
Вот наградил же бог сынком!
Тогда приходит старший брат. Он спрашивает:
— Как доклад?
— Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет,
/ милый брат,
Коль станут жить, как ты зовешь?
Пойдут любить и убивать, одежды с дев начнут срывать,
как низменных страстей рабы.
До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват?
Их приведут ко мне на суд И что ж сказать смогу я тут'
Так проповедовал мой брат!
Одежды с дев срывать... А в суд вдруг заявленья
принесут!
Тогда увертки не спасут, хоть и поэт'
Нет! Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты
прав!
Вздор пишет
Омбский телеграф
!
И Соловья и Воробья
Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили
штраф' —
Нахмурившись, ответил брат:
— О Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад,
они могли и освистать, и должен был я перестать
Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить
аудиторию свою! —
Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль.
— Как жаль!— сказал судья.— Как жаль!
Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец.—
Но крикнул Бальмонт Константин:
— О ты, законник, семьянин' Послушай, что тебе скажу
Тебя я строго не сужу.
Ну что же? Кто же наш отец? Помещик он, и, наконец,
Управы земской избран был он председателем.
Забыл
Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский дворянин'
Но в Шуе, городе родном, еще в гимназии учась,
подпольным связан был кружком. .
Об этом вспомнил ты сейчас?
И дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет,
и беспорядки учинил, и по этапу выслан был
Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой,
пятый год?
Ведь был с народом я, поэт!
Я эмигрировал. Семь лет
Скитался я... Объехал свет.
Пойми же: славы ореол есть над моею головой!
Я Перси Шелли перевел, я Руставели перевел,
Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской,
с толпой я говорил людской.
Толпа базаров и таверн своеобразна и пестра,
Но там передо мной вчера сидела низменная чернь.
Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб,
не чернь таверн,
О нет! Иная чернь.
На ней я видел даже ордена.
И потому была она раз в тысячу еще черней.
Такими именно людьми,— пойми, мой милый брат,
пойми,—
Гонимы были Байрон, Дант, Оскар Уайльд стал арестант.
Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю.
Все темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им
предъявил. Хитер я был!
И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил.
Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел не вдруг,
Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов!
Вот доказательство того, о чем докладывать не смог:
Пусть это будет всем урок.
Поэзия есть волшебство!
Но вообще я — одинок.
И горек, брат, мне твой упрек.—
Тут шляпу взял поэт и трость.
— Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня,
о брат!
Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад
Вокзалов или пристаней!
О, там поэзия нужней!
С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною, брат?
— Я занят!— отвечал судья.— Пустует камера моя,
дела не могут долго ждать.
Смогу ль тебя сопровождать?
В полуденный то было час.
На бойнях Омба кровь лилась.
С колбасной фабрики как раз большую партию колбас
Переносили в магазин,
И жир сочился из корзин.
Над улицами пыль плыла.
Она багровая была.
Взглянул судья из-за угла:
Где Константин?
И видит:
Он поклонниками окружен.
Вот встали на его пути и не дают ему уйти.
— Простите! Дайте мне пройти!—
Но нет. Проходу не дают. Альбомчики ему суют.
Лель — лидер местных мясников — кричит:
— Я без обиняков скажу: поэзию люблю.
Я книги ваши все скуплю!
— Но пропустите! Я спешу!
— Нет, я почтительно прошу: извольте посмотреть,
каков есть настоящий бой быков.—
И все кричат наперебой:
— На бойню!
— Там идет забой!—
Вот дама. Взгляд ее лукав. Поэта тянет за рукав.
И вздрогнул Бальмонт. Свысока взглянул бы он на мясника,
Но дама — взгляд ее лукав — так нежно трогает рукав.
— Вы любите ли бой быков?—
О, фея в царстве мясников!
И было так: до эстакад и в глубь кирпичных катакомб,
какими славен город Омб.
Он не добрался, старший брат
Но был банкет, и добрых вин отведал Бальмонт Константин
Он чернь умел перехитрить, обезопасить, покорить.
Всех, варвара-оптовика, что выпучен из сюртука, и даму,
скрывшую уста в пыланье лисьего хвоста
Другую даму, что толста, и третью даму, что тонка,—
Всех покорить он был готов..
Покуда лидер мясников вино поэту подливал
в неиссякаемый бокал,
Судья угрюмо взял свое испытанное ружье
И глухо, как в полубреду, сказал жене:
— Ну, я пойду!
И вышел за город он, в степь.
В болоте глухо выла выпь.
И ветер пел:
Ты носишь цепь!
Рассыпь ее, скорей рассыпь!
— Брат! Старший брат'— воззвал судья.—
Я мнил, что совесть ты моя,
Но, милый брат, о старший брат, по совести, я даже рад,
Что ты не праведней, чем я!—
Так он решил, захохотав.
Среди цветов и сочных трав он весело пошел назад
— Возлюбим солнце. То-то, брат1 —
Покой в природе. Сытый шмель на вьющийся садится хмель,
Как эльф!
Тихонько хохоча и непонятно бормоча, никто не ведает
о чем,
К полуночи в свой тихий дом вернулся Бальмонт Михаил,
Наутро он уже судил.
За это время, говорят, дел накопился целый ряд
Об откушении носов, о выдирании усов, о кознях мелкого
жулья.
Без отдыха судил судья.
Истцы вопили у стола, тесна им камера была, толпою
окружали дом.
Разнообразные дела решались мировым судом1
Отсканировано 14 апреля 2004.
М.М.Михеев.
Закладка в соц.сетях
