Жанр: Мемуары
Воспоминания
Валентина Ходасевич.
Воспоминания.
Валентина Михайловна Ходасевич (1894 — 1970) — известная советская художница. В
этой книге собраны ее воспоминания о многих деятелях советской культуры — о М
Горьком, В. Маяковском и других.
Издательство
Советский писатель
, 1987Основные знания по анатомии преподал хирург и искусствовед Сергей Иванович
Голоушев (Сергей Глаголь) .
Писала раньше портреты красками — теперь словами. И все же каждого, о ком говорю
в этой книге, вижу живописным портретом, который я никогда не писала.
Начав работать в театре, утратила технику живописи и свою манеру — появилась
новая, театральная, но умение видеть живопись осталось.
Иногда в работе мешал груз знаний и аналогий, а также чувство, что не находишь
или теряешь себя. Хотелось все скинуть,
раздеться
,
опроститься
и довериться,
не мудрствуя лукаво, внутри себя существующему художнику. Но это не так просто!
Слишком многое прилипло и наросло. Желание было, но не в нужной для
высвобождения мере.
Только теперь (раньше ни способностей, ни времени для этого не было), еще робко,
начинаю уметь анализировать и многое
открываю
вновь или по-новому. А времени
остается мало, и поэтому от многого отмахиваюсь — все равно не успеть! Утешаюсь
тем, что все люди еще так далеки от познания Начала Начал, причин, формы и
функций мироздания и самих себя, что нечего мне огорчаться. В отношениях между
людьми правдивость и искренность — это те редкие радости, которых мне не хватает
на последнем этапе жизни, и я это с трудом переношу. Ложь может быть разная: во
благо и во зло, вроде как войны — справедливые и несправедливые. Я думаю, что в
идеале их вообще не должно быть.
Очень часто мне бывало интереснее общаться не с художниками, а с писателями и
актерами. Но самые большие две любви были с художниками, хотя обе были
несчастливыми. Любовь художника к художнику трудна, ибо невольно подчиняешь
любимого своей художественной вере или подчиняешься ему. И то и другое вредно
для искусства и морального здоровья.
В жизни я встретила много замечательных людей, общение с которыми безусловно
воздействовало на меня и формировало мои мысли и чувства. Встречи эти прошивают
мою книгу, как наметка крепкими стежками, которые то пропадают — идут с изнанки,
то вновь возникают. О Горьком, Маяковском и Татлине пишу больше, чем о других
примечательных встречах, потому что их воздействие на меня было большим.
Я уверена, что люди, общаясь между собой, к каждому поворачиваются под особым
углом. С некоторыми людьми жалко было — и будет — расставаться. Одни ушли,
другие останутся, а уйду я.
О плохих людях пишу мало — уж очень их много, а их гадкие поступки однообразны и
широко известны. Ими много занимались лучшие умы человечества и облекали их
пороки в великолепные литературные формы.
А воз и ныне там!
В этой книге о многом рассказываю откровенно. Кое в чем каюсь. То, что считаю
полезным для сведения других, записала без вранья.
Надеюсь, что взрослым младшего возраста будет интересно — как и что было, когда
их еще не было, а старики вспомнят свою молодость и жизнь...
Я писала эту книгу вразброс: то вроде конспекта-дневника, то более подробно. Все
больше мешает закон
дальней
и
ближней
памяти.
Навести
благополучный
порядок не хочу и не получится, да и надо ли? Бывает,
что от благополучной формы теряется эмоциональность. Ведь я от рождения —
художник.
Читатель иногда будет себя чувствовать на карусели или на
американских горах
—
столько пронесется разного и заморочит голову. А мне каково было! Да и сейчас
жизнь протекает с завихрениями...
Начало пути Двадцатые годы
ДЕТСТВО -ГОДЫ УЧЕНИЯ
Конечно, счастливое, потому что у меня очень хорошие и умные родители. Тихая
мама и очень бурлящий, захлебывающийся жизнью отец. Нас трое — мы очень любим
друг друга. Каждый час, каждый день, каждый год приносит новые открытия в мое
познание мира. Программа моего детства, задуманная моими родителями, сложна,
трудна и для родителей, и для меня, но очень интересна. Я им навсегда за это
благодарна. Толком я им этого не сказала — всегда была слишком скрытной,
стеснялась выражать свою любовь. Может, боялась расчувствоваться. Маленькая
спасительная надежда, что они это знали. А в общем, я вечный их должник. Каюсь.
Клюкворехи! Клюкворехи!
—кричит звонкий мужской голос и врывается в открытое
окно вместе с громыханием по булыжнику железных ободов колес телеги, въехавшей
во двор небольшого двухэтажного дома (на углу Кисловского переулка и Никитской).
Сегодня утром открыли рамы окон, вынули грязную вату, вымыли стекла, и все
взрослые говорили:
Как рано в этом году пришла весна!
Все за окном казалось
необычно,четким и ярким. Спрашиваю маму:
А глазки мне тоже промыли?
Я влезла
на подоконник и смотрю вниз на телегу. Мама держит меня за платье, чтобы я не
упала (мне года три). Вскоре загадочное слово
Клюкворехи
делается понятным —
из окон других квартир высовываются головы жителей, и они кричат:
Почем клюква?
Почем орехи? Потом я вижу этих людей во дворе с мисками и корзинками. Возница,
спрыгнув с телеги и закинув на нее вожжи, говорит лошади:
Тпру, стой, милая!
Он в картузе, в поддевке, под ней светлая рубашка-косоворотка. Сильным рывком он
откидывает золотистую рогожу, служащую покрывалом для клюквы и орехов. Запах
рогожи, как новый, доходит до меня и запоминается на всю жизнь. На телеге две
груды разного цвета. Одна — золото-коричневая — вологодские орехи, вторая —
густо-красная и блестящая — клюква.
Мама говорит:
Ну, пойдем и мы вниз, купим орехов и клюквы — ты ведь
орешки любишь!
Квартира наша — две комнаты и кухня, потолки низкие, окна маленькие. Папа каждый
день куда-то уходит и возвращается
худенький, бледный, усталый
(это мамины
слова) и не хочет сразу же читать мне книжку — говорит:
Вот отдохну немного, а
потом...
И мне кажется, что я жду очень, очень долго, пока наступает это
потом
. Повеселевший папа берет книжку, сажает меня на колени и начинает...
Читает он очень выразительно, я иногда смеюсь, но чаще заливаюсь странно
приятными слезами — чего-то жалко... Действуют больше интонации, а не смысл, ибо
книжки не всегда рассчитаны на мой возраст. Папа читает мне сказки Пушкина,
Андерсена, братьев Гримм и Перро,
Конька-Горбунка
Ершова, былины,
Песнь о
Гайавате
Лонгфелло,
Лесной царь
Гёте...
Мама (она полька) тихим, спокойным, ласковым голосом, с протяжными интонациями
говорит:
Миша-а, опять ты доводишь нервного ребенка до слез!
Весна уже в разгаре — солнце греет. Гуляем с мамой, она мне покупает туго
связанные круглые букетики ярко-голубых незабудок, и мне кажется, что они
смотрят мне в глаза, как моя кукла. Дома мама берет глубокую тарелку, спускается
во двор, набирает из кучи в тарелку оранжево-желтого песка и возвращается.
Любопытно — что же будет дальше? Мама говорит:
Смотри: в песок сажаем
незабудки, и, если ты не будешь забывать каждый день поливать их, они вырастут
большие, высокие, и у твоих кукол будет зелено-голубой сад на подоконнике
. С
тех пор я люблю незабудки.
Мне было года четыре, когда я, по кубикам с буквами алфавита, научилась читать.
Конечно, незабываемым осталось счастье, когда вдруг, впервые, из двух букв М и А
получилось МА и еще МА, а вместе получилось: МАМА! А потом ПАПА! Постичь это
было не легко. Приоткрывалась щелка в великий мир познаний. А главное — путь в
самостоятельное мышление!
Все чаще слышу, что папа кого-то
защищает
и что он опять
выиграл дело
.
Иногда мама снимает со шкафа чемодан и кладет в него папины носильные вещи и
какие-то мелочи. Она грустно говорит:
Миша-а, все готово. Фрак я уложила. Желаю
тебе удачной защиты. Возьми на вокзал извозчика. Нас не забывай
. Папа как-то
особенно нежно берет меня на руки, прижимает к себе, целует... А мне приятно,
приятно, и я не понимаю, почему у меня щекочет
в носу и начинают капать слезы из глаз. Я так ясно помню это, что и сейчас у
меня щекочет в носу и сжимает горло, а слезы я научила, за долгую жизнь, не
всегда выкатываться из глаз. Жилось мне в ту пору радостно, ласково. Не помню,
чтобы меня наказывали — это пришло позднее.
Я очень любила родителей, но мое отношение к Владе (Владислав Ходасевич, младший
брат отца, старше меня на восемь с половиной лет) было совершенно особенным. Он
так мал ростом, что бабушка вздыхает — уж не карлик ли? А для меня — любимый и
закадычный друг, хотя строг и бывает жестоким. Не было ничего, что я бы не
сделала по его приказанию. Родители, помню, говорили, что Владя для меня
царь и
бог
. Это звучало загадочно, ибо я не понимала ни первого, ни второго слова. И
если я упрямилась, мама говорила:
Владя, скажи ей...
А я ему говорила:
Ты же
мой царь и бог — поиграй со мной
, или позднее:
Царь и бог! У меня не
получается, сколько будет пять и три,— помоги!
Владя жил у своих родителей, но ежедневно бывал у нас и все свободное от
гимназии время проводил со мной. Он мне читал, или мы играли
в театр
— делали
декорации для несуществующих пьес.
Так я научилась воображать то, чего никогда не видела.
С малых лет отец помогал мне понять, что такое добро, зло и труд. Он говорил:
Каждый человек обязан трудиться. Вот и тебе придется — чем раньше начнешь, тем
лучше
. Мама иногда огорченно говорила отцу:
Уж очень ты и Владя перегружаете
ребенка ей непонятным. У нее от этого, должно быть, каша в голове!
—
Какая
каша?
— спрашивала я, прыгая вокруг мамы, а мама, ласково прижимая меня к себе,
приговаривала:
Какая глупышка!
Начался период
отчего, почему и что это такое?
(и по сей день вопросов не
меньше и тоже ответы не всегда удовлетворяют). Я росла, и мир для меня
расширялся. Многое очень интересно — ведь почти все
в первый раз
. Ночью
снились необычайные сны: я падала в бездны и много блаженно летала. Дни длились
бесконечно долго, каждый приносил новые познания, желания — открывались новые
тайны. Большинство желаний осуществлялось. Я думала, что так будет всегда.
Помню первую поездку — в Курск к тете Мане (мамина сестра) и дяде Саше
Светлицким. Он директор Государственного банка. У них двое .детей — Люся (на два
года старше меня) и Боря (на три года). При доме (особняк)| огромный фруктовый
сад. Лето. В саду поражает обилие
ягод и фруктов: яблоки, груши, сливы, синие и желтые, еще не поспели (взрослые
говорят:
Им еще надо наливаться...
Чем? Почему, как?). Были большие пикники со
знакомыми. Ехали на озеро ловить раков — на линейках. Снасти рыболовные и для
раков, что-то вроде странных корзин из сетки и ободов. Все очень интересно, но
опять же непонятно, а так хотелось бы знать!
Почему? Зачем? А как это
делается?
— так и сыпалось из меня, и отец даже сказал:
А тебе не стыдно?
Только и слышны твои
почемушки
. Раков наловили много, да и рыбы. Самое
интересное дальше, когда ехали по степи обратно — уже ночь, прохладно и
страшновато. Держусь за маму и папу, чтобы не вытряхнуло из линейки. Не сплю,
хотя очень хочется, вдруг вижу необычайное: упала с неба звезда, прочертив на
мгновение линию падения, и на землю — ну прямо тут, почти рядом, за обочиной
дороги... Кричу:
Стойте, стойте, звезда упала — чур моя!
И, к моему
негодованию, линейку не останавливают, тогда я хочу спрыгнуть на ходу, но
родители цепко держат и уговаривают утихнуть, объясняя, почему я не найду эту
звезду. Не очень верю, а тут, как на грех, еще одна звезда падает, и опять все
равнодушны. До чего же бывают эти взрослые непонятливы и капризны, не хотят,
чтобы я нашла звезду!
Отца по делам вызвали в Москву. Хоть меня и подготавливали тщательно и осторожно
к этой новости, но ведь я никогда еще не расставалась с мамой, а когда папа
уезжал
на защиту
, и то свербило в носу и слезы лились, а расстаться с мамой —
этого вообще не может быть! А маме не ехать нельзя: ведь папа у нас больной —
припадки
(и это непонятно — я их никогда не видела, хоть и очень хотела).
Мама за мной приедет, а я должна остаться. Это уже совершенно невероятно! Нас
угомонили спать...
Утром тетя позвала завтракать, я сразу же спросила:
А мама?
—
Они уех...
Я не
дослушала, бросилась на улицу с дикими воплями, бежала по пыльной дороге, сердце
разрывалось, я упала. Очнулась в постели. Мне небывало плохо — говорят, что
заболела желтухой.
Маме послали телеграмму, и она приедет. Я не верила и ненавидела всех за
предательство и надувательство
, как я для себя определила. Вся я и белки глаз
желтые. Доктор сказал, что это нормально... Неужели навсегда? Мама действительно
приехала дня через четыре (пока в Москву и обратно, поезда ходили тогда
медленно). Болела я при маме очень долго. Ничего вкусного. Когда разрешили
в сад, я наелась там всяких зеленых фруктов — до сих пор помню кислогорький
противный вкус
райских
яблок, а такие хорошенькие, и даже бочок
красный. Несмотря на ужас взрослых — обошлось, и мы вскоре уехали с мамой в
Москву.
Все перемены в нашей жизни зависели от быстро растущего материального
благополучия отца. Он стал одним из лучших юристов Москвы. Из поездок по
судебным делам в разные города он привозил мне все больше подарков, и при
прощании с ним у меня уже редко капали слезы, я начинала, очевидно, кое-что
понимать в жизни
(думала о подарках), но так и не научилась быть по-настоящему
житейски мудрой, прозорливой, расчетливой и корыстной, да и фундамент для этого
никто из окружающих меня в детстве не постарался заложить.
Будучи уже зрелым человеком, я начала анализировать, делать выводы по поводу
пройденного жизненного пути и поняла, какие у меня были замечательные родители,
как они меня мучительно любили и как я недостойно мало отвечала им. Какой
нежной, всепрощающей и ласковой была моя кроткая мать. Как она меня охраняла от
всяческих невзгод и пыталась смягчить крутой нрав отца, который у него
проявлялся по отношению ко мне. Но я благословляю и по сей день казавшиеся мне
тогда жестокими его методы искоренения дурных черт моего характера. В основном
это было упрямство, а потом прибавилась лень. Чтобы стала понятна жестокость
отца, я должна рассказать о трагедии его жизни. Это объяснит и то, почему отец
мечтал и добился, чтобы я стала художником.
Дед мой со стороны отца, Фелициан Иванович Ходасевич, был сыном литовского
эмигранта, участника восстания 1863 года. Знаю, что дед был художником. Талантом
не блистал, любил живопись, но плохо в ней разбирался. У него не было чувства
цвета и тона.
Попытки его зарабатывать на жизнь своей семьи трудом художника кончились
полуголодным существованием, и дед, решив бросить свою профессию, открыл магазин
фотографических принадлежностей в Москве.
В тяжелые времена дед заметил у старшего сына (моего отца) любовь и способности
к рисованию Он стремился пресечь это, боясь, что сын будет влачить такое же
жалкое существование, как и он сам. Мой отец рассказывал, как нещадно он бывал
бит, когда дед обнаруживал, что его учебники и тетради испещрены рисунками.
После порки ремнем дед гнал сына по лестнице на чердак, бросал ему
веревку и говорил:
Иди и там удавись — я не хочу пачкать руки!
Попав на
чердак, отец падал на пол — у него было ощущение, что он летит куда-то, терял
сознание... Впоследствии выяснилось, что это были припадки эпилепсии, которыми
отец страдал потом всю жизнь.
Я помню деда и бабушку в их небольшой квартирке в Камергерском переулке, во
дворе. Дед обычно сидел за мольбертом с муштабелем, палитрой и кистями в руках,
копируя картину
Коперник
с копии, сделанной им же в Румянцевском музее. Одним
словом, как говорил отец, он делал
копии с перекопий
. Пятерых своих детей он
уже одарил
Коперниками
и заготовлял впрок внукам. Писал он иногда и с натуры
бездарную вазочку с воткнутым в нее одним или двумя цветами — любил нарциссы и
веточки сирени.
Неудовлетворенное страстное желание отца быть художником привело к тому, что,
когда я родилась, он задумал осуществить свою мечту во мне. Тщательно разработав
план воспитания во мне художника, планомерно проводил его в жизнь. Этому он
закладывал прочный фундамент: показывал и учил внимательно присматриваться к
жизни, творениям искусства и природы. В моем обиходе были книги с картинками и
репродукции с картин разных художников или живые игрушки дома: кошки, собаки,
птицы, рыбы, белые мыши, за которыми он меня учил ухаживать и устанавливать с
ними хорошие отношения. Как было радостно, когда вся эта живность отвечала мне
взаимностью и я многому могла их научить!
Терпением ему пришлось запастись надолго — пока появились первые реальные
результаты. Во мне не только не проявлялись способности, но и нормального, как у
всех детей, желания рисовать у меня не было, и только вдруг, уже лет в десять,
во мне бурно и непреодолимо, на всю жизнь, возник художник. Из-за этого в нашей
семье было много счастья, но много и горя.
Был обычай 25 марта выпускать птиц на волю. На Трубной площади устраивали птичий
торг. Продавали разнообразнейших птиц, даже воробьев. На площади толчея.
Невероятный гомон, крик, да и взволнованные птицы болтают невесть что. Я всегда
просила отца купить снегиря. Пахло талым снегом, бежали вдоль тротуаров ручейки.
Светило солнце, и когда я отпускала на волю купленного снегиря, то долго видна
была в небе его алая грудка. Было и жалко, и как-то восторженно. От волнения
часто-часто билось и замирало сердце.
Мама тоже, пополняя мои знания, говорила:
Слышишь, какая красивая музыка?
Или:
Как красиво поют!
Чувствуешь, как пахнет? Понюхай, вдохни!— как дивно пахнет
сирень!
Или:
Как гадко пахнет — дыши ртом, а не носом
. В общем, они оба
помогали мне разобраться в том, что хорошо и что плохо в окружавшем меня мире.
ПОЖАР
Мы еще жили в Салтыковском переулке. Однажды вечером мама раздевала меня, чтобы
уложить спать. Это была всегда трудная процедура — я протестовала, ибо мне
казалось, что, как только засну, тут-то и произойдет что-то самое интересное,
удивительное и
главное
(это беспокойство осталось на всю жизнь).
На этот раз мне повезло — мама еще не успела меня раздеть, как раздался стук в
дверь, топот ног по лестнице и крики:
Пожар! Пожар! Бегите на улицу!
Отца дома
не было, мама взяла меня на руки, схватила мое одеяло и бросилась на лестницу,
где уже было тесно от людей, узлов, вещей. Все это лавиной неслось вниз. Папа
встретился нам на лестнице — он пробирался
против течения
к нашей квартире. И
мама, и я, увидев его, немного успокоились. На улице я опять было струхнула от
невиданного зрелища, но папа строго сказал:
Не бойся! Не важно, что страшно, а
ты присмотрись, как красиво, и запомни: если красиво — то не страшно!
И я с
интересом стала все разглядывать. В то время я подчинялась и верила отцу. Мои
капризы выливались в основном на мою нежную мать.
Выяснилось, что горел магазин
Мюр и Мерилиз
— теперешний ЦУМ. Черное небо как
бы вздыхало огнем, стены домов, лица людей то вспыхивали, то угасали. Переулок
заполнился
беженцами
и их разнообразным имуществом. Некоторые уже успели
вытащить кое-какую мебель в переулок и сидели на стульях. Пожар разгорался,
начался ветер, и со стороны
Мюр и Мерилиза
несло теплом, дымом и гарью. Когда
ветер усилился, то в небо взлетели какие-то ярко горящие полотнища, как алые
знамена,— это горели целые кипы материи, разворачиваясь от порывов ветра.
Некоторые куски падали на землю поблизости от нас, и люди шарахались от них, а
какие-то смельчаки бежали навстречу, надеясь, что авось не весь материал
обгорел. Отец строго наказал нам, чтобы мы стояли на
щтт
^^^P^R
месте, а сам пошел по Петровке — на разведку. Вернувшись, сказал, что приехали
пожарные части, пожар заливают, опасности уже нет и можно идти домой. Долго я не
могла уснуть — от
красоты
, вероятно, но, конечно, и от страха.
ПОЕЗДКА ПО ВОЛГЕ -РЕРБЕРГИ
Я отлично помню, как мы едем на пароходе по Волге. У отца слабые легкие и
ревматизм. Врачи посоветовали ехать
на кумыс
в степь под Ставрополем-Уфимским.
На пароходе познакомились с художником Федором Ивановичем Рербергом ', его
туберкулезной женой Антониной Петровной и их двумя детьми — Ниной и Ваней. Нина
моего возраста. Ваня немного старше. (В дальнейшем он стал известным графиком.)
Где мы сошли с парохода и как добирались до места, не помню. Жара. Ясно вижу
пустынный, какой-то пересохший сосновый лес — ни зеленого кустика, ни травинки.
Земля покрыта толстым слоем пожелтевшей, хрустящей под ногами хвои, а местами
бело-серым губчатым высоким мхом — когда ступаешь, он шуршит и рассыпается в
порошок. Примерно под каждой из десяти сосен притулились роскошные муравейники —
отцу до пояса. Кажется, что кто-то подметал лес и собрал иголки хвои и всякий
мусор аккуратно в кучи.
По лесу без ограждений раскиданы примитивные деревянные домики-дачи. Их немного.
Рерберги и мы оказались соседями — друг друга видно и слышно. Кроме Рер-бергов,
видим издали каких-то измученных жарой людей с мешками за спиной — в них бутылки
с кумысом. До степи меньше полуверсты. Отец ходит два раза в день в степь
' Рерберг Федор Иванович (1865 —1938) — иллюстратор, декоратор, график (соратник
Митрохина и Конашевича). Входил в объединение
Мир искусства
, помогал дяде,
архитектору Рербергу Ивану Ивановичу, при строительстве Киевского вокзала в
Москве.
Мир искусства
— русское художественное объединение (1898—1924),
созданное в Петербурге А. Н. Бенуа и С. П. Дягилевым, издавало одноименный
журнал. Мирискусники выдай 1али лозунги
чистого искусства
, преображения жизни
искусством, отвергали как академизм, так и тенденциозность передвижников,
опираясь на поэтику символизма. Они часто уходили в мир прошлого и гротескных,
полусказочных образов. Живописцам и графикам (Л. С. Бакст, М. В. Добужинский, Е.
Е. Лансере, А. П. Остроумова-Лебедева, К. А. Сомов) присуща утонченная
декоративность. Заслугой этого объединения было создание высокохудожественной
книжной графики, эстампа, театральных декораций.
пить кумыс и несет оттуда домой запасы в бутылках, как и все. Кобылы принадлежат
татарам, живущим в степи. Они тут пасут и доят кобыл.
Степь необычайно красива — сплошь до горизонта покрыта бело-серебристым ковром.
Он принимает любые расцветки в зависимости от освещения и при малейшем ветре
колышется и ходит волнами, как вода. На закате степь сначала розовеет, а потом
делается огненно-красной. Кони ржут и носятся, вздымая хвосты, и если они
светлые, то кажутся вырывающимися из горящей степи языками пламени. Загляденье,
какая красота!
По утрам отец и Федор Иванович идут за кумысом; мы, дети, конечно, с ними. Уже
жарко, и когда возвращаемся, то взболтанный от быстрой ходьбы кумыс в бутылках
часто взрывается, вышибает пробки, а иногда бутылка разлетается вдребезги. Нам,
детям, это забава. Из бутылок, которые выдержали и только пробки вылетели,
медленно выползает белая густая пена. Запах кислый и пьяный. Мне кумыс, если не
теплый, нравится.
Папа, промокший, говорит:
Эти кумысные ванны тоже полезны, вероятно, только все
же лучше подсохнуть, и не будем рассказывать маме — опять огорчится, что быстро
шел
.
Пока наши больные, папа и Антонина Петровна, отдыхают и лежат, здоровые, мама и
Федор Иванович, вооружившись лопатами и мешками, идут поблизости в лес, выбирают
муравейники покрупнее и, раскопав до сердцевины, нагружают лопатами в мешки
муравьиные маленькие, как бисер, белые яйца вместе с хвоей и муравьями. Самое
целебное — яйца. Наполнив мешки, быстро идут домой. Около нашей террасы стоит
подпиленная до нужной высоты бочка. В нее выгружают содержимое мешков, и мама
его быстро заливает крутым кипятком. Бочку прикрывают клеенкой — пусть
содержимое попарится, настоится, потом немного остынет, чтобы папа мог опустить
туда ноги: это чудодейственные муравьиные ванны — от ревматизма.
Отец корежился, кряхтел, но терпел. Зато вернулся он в Москву осенью с
совершенно здоровыми ногами и легкими.
Дружба с Рербергами крепла и у родителей, и у нас, детей.
Тогда и не думали, что Федор Иванович будет вторым и основным учителем на моем
пути художника.
ВЫСТАВКИ
Вскоре мы уже во второй раз переехали в большую квартиру на углу Тверской и
Пименовского переулка, и к нам переехал жить Владя. Там керосиновые лампы были
заменены электричеством, а печное отопление — паровым. Помню, что на стенах
комнат стали появляться картины. У отца бывали художники. В нижних отделениях
книжного шкафа в кабинете отца для них имелись запасы бумаги, альбомы,
карандаши, уголь, акварель, пастель и кисти. Приходившие художники делали
зарисовки друг с друга, и мне казалось чудом, что на пустом листе бумаги
возникает изображение человека, да еще со сходством.
Еще до поступления моего в гимназию, отец водил меня в музеи и на выставки.
Мама, никогда не забывавшая о моем слабом здоровье, протестовала. Но я ревела,
папины намерения осуществлялись, и мы отправлялись втроем в музей или на
выставку.
Я подметила, что взрослые любители живописи приставляют к глазу кулак, а другой
глаз закрывают и то отходят от картины, то к ней приближаются, причем
восклицают:
Сколько воздуха, как точно передано!
,
Какая красота!
,
Какая
правда!
Папа тоже иногда приставлял кулак к глазу. Пр
...Закладка в соц.сетях
